Книга 2. Следствие ведут духи. Шёпот глиняной таблички

Я успеваю подумать, что сегодня нам повезло: очередь небольшая. Но как только мы подходим ближе, замечаю знакомый типаж.

На ступеньках магазина стоит баба Матрёна. Крепкая, в ярком платке, с тяжёлой сумкой в руке. Лицо живое, глаза быстрые. Голос, даже если шепчет, всё равно слышен на три двора.

– Ну всё, – тихо говорит Анфиса. – Нас ждут.

– Кто это? – уточняю я, хотя по интонациям и так понятно.

– Это у них тут мини-газета, – отвечает Олеся. – Живая.

– Это у нас тут Матрёна, – сухо говорит Анфиса. – Местная связь с общественностью.

Мы подходим к крыльцу.

– О, кого я вижу, – громко говорит Матрёна, даже не делая попытки быть скромнее. – Сама Настасья Петровна пожаловала, да не одна, а с командой.

– Здравствуй, Матрёна, – спокойно отвечает Настасья. – Не сглазь, а то команда врассыпную пойдёт.

– А я что, – возмущённо поджимает губы Матрёна. – Я только рада хороших людей видеть. Вон, Анфиса у нас уважаемый человек, а то, что у неё табличка на печи, так это судьба.

Я чувствую, как на этой фразе бабка на лавке перестаёт дышать, а продавщица, видимая через окно, делает вид, что поправляет банки на полке, хотя давно всё стоит аккуратно.

– Какая табличка? – невинно спрашивает Олеся. – С рецептами?

– С рецептами, – передразнивает её Матрёна. – Ты мне сказки не рассказывай. Я уже слышала. Там у неё знак выбит, древний, от деда покойного. Дед, царство ему, землю эту берег, не дал никому продать, вот теперь и откликается.

– Кто тебе сказал, что от деда? – вмешивается Анфиса. – Я сама толком не знаю, откуда она взялась.

– Тебе не знать, а мне знать, – отмахивается Матрёна. – Уже вчера слышала, как твоя соседка говорила: нашла Анфиса ключ от клада.

– Так клад-то где? – лениво спрашивает Олеся, изображая чистое любопытство.

– А клад где всегда и бывает, – многозначительно отвечает Матрёна. – На дедовском участке, который вы все по кускам хотите разобрать.

У меня внутри щёлкает: дедовский участок.

– А вы-то откуда про участок знаете? – спрашивает Настасья. – Его одна Анфиса с покойным дедом делили.

– Деревня маленькая, – гордо поднимает голову Матрёна. – У нас ни один документ мимо ушей не проходит.

– С документами участковый работает, – спокойно говорит Настасья. – А вот то, что ты сейчас говоришь, – уже не документы.

– Я не вру, – обижается Матрёна. – Ко мне вчера приезжали.

Она чуть разворачивается, и я замечаю, что возле магазина, у стены, стоит семейная пара. Мужчина в светлой рубашке и аккуратных брюках, женщина в лёгком плаще. Одежда городская, но не вызывающая.

Мужчина просматривает объявления на доске, женщина держится рядом, но всё время поглядывает в нашу сторону.

– Они, – шепчет Матрёна, даже не пытаясь сделать голос тише. – Дальние родственники деда Анфисы.

– Это ещё как понять, – бурчит Анфиса. – У меня про родственников в кое-каких городах ни слуху, ни духа, а тут на тебе – дальние.

– Так жизнь устроена, – важно говорит Матрёна. – Пока дед был жив, никого не было. Как земля стала свободнее – так сразу родня нашлась.

Настасья бросает на меня короткий взгляд. Намёк понятен без слов.

– Пойдём, купим хлеба, а потом познакомимся, – говорит она. – А то сплетни уже познакомили нас заочно.

Мы заходим в магазин. Небольшое помещение, две полки, прилавок, за ним продавщица в фартуке. Пахнет хлебом, сахаром и сухими специями.

Пока Настасья выбирает, какой хлеб взять, я краем глаза вижу, как Матрёна протискивается внутрь и устраивается у входа, не мешая, но контролируя всё.

– Что вам? – спрашивает продавщица, но больше смотрит не на нас, а на Анфису.

– Батон, чёрный хлеб, сахару, чаю, – перечисляет Настасья, – и конфет немного.

– Конфеты – это правильно, – одобряет Матрёна. – На клад без сладкого нельзя.

– На какой клад? – невинно интересуюсь я.

– Вера, – тут же реагирует Олеся, – ты же сама рассказывала, что журналист, тебе всё надо.

– Журналисту надо факты, – говорю я. – А не пересказ, кто что «слышал».

Матрёна на это только раздувается ещё больше.

– Факты такие, – начинает она. – Жила-была в нашей деревне семья. Был дед, царство ему, золотые руки, земля хорошая, участок большой. Не продавал, не делил, всё говорил: «Не трогайте». Умер. Землю никто не забрал, стоит. И тут вдруг у его внучатой, – она кивает на Анфису, – на печи табличка лежит.

– Я ему не внучатая, – автоматически поправляет Анфиса. – Я по другой линии.

– Это не важно, – отмахивается Матрёна. – Табличка есть? Есть. Знак есть? Есть.

– Ты его видела? – спрашиваю я.

– Мне рассказывали, – честно признаётся она. – Но я верю.

– А кто рассказывал?

– Кто-кто… люди, – неопределённо пожимает плечами. – Ты думаешь, я в дом чужой полезу?

Я мысленно отмечаю: знак она не видела. Это уже хоть какая-то граница.

Пока мы разговариваем, в магазине открывается дверь, и внутрь заходят те самые «дальние родственники».

– Извините, – вежливо говорит мужчина. – Мы ненадолго.

Голос у него мягкий, городской. Женщина рядом кивает продавщице и встаёт чуть сбоку, будто не хочет мешать.

– Это Виктор и Ольга, – шепчет Матрёна, не скрываясь. – Из города.

Я поворачиваюсь к ним. Мужчина видит наш взгляд и вежливо улыбается.

– Кажется, мы уже заочно знакомы, – говорит он. – Вы, наверное, и есть та самая Вера из деревни N?

Я на секунду теряюсь.

– Почему вы так решили?

– Анфиса вчера вечером говорила, что ждёт Веру, – спокойно отвечает он. – А вы на неё похожи.

– На кого – на Веру или на ожидание? – не удерживается Олеся.

Ольга усмехается.

– На человека, который привык задавать вопросы, – говорит она. – Вера, я права?

– Почти, – отвечаю. – Я тут, скорее, слушатель.

– Очень хорошо, – кивает Виктор. – В деревне, как уже успели заметить, слушать есть что.

– Особенно когда речь о чужой земле, – вмешивается Настасья.

Виктор не обижается на тон.

– Земля у нас у всех общая, – миролюбиво говорит он. – Я правда дальний родственник покойного хозяина того участка. Решили с женой приехать, посмотреть, как тут всё. От города иногда хочется отдохнуть.

Он произносит это спокойно, но в голосе слышится что-то упругое. Не угроза, нет, скорее твёрдость.

– И заодно к кладбищу зайти, – добавляет Ольга. – Родня всё-таки.

– К кладбищу – это святое дело, – одобряет Матрёна. – А там глядишь, и земля сама себя покажет.

– Сама себя никто не показывает, – невольно замечаю я.

– Вы, наверное, тоже не верите в таблички, – Ольга смотрит прямо на меня. – А мы, честно говоря, ничего ещё не поняли. Только приехали, а тут уже разговоры на каждом углу.

– Разговоры здесь раньше фактов появляются, – отвечает Настасья. – Поэтому я предпочитаю сначала смотреть, а потом верить.

– Замечательный принцип, – кивает Виктор. – Может, мы ещё увидимся у Анфисы, обсудим всё спокойно?

– Может быть, – уклончиво отвечаю.

Мы выходим из магазина с пакетом продуктов. Матрёна выходит следом, но остановиться не может, продолжает говорить прямо на крыльце.

– Я вам одно скажу, – сообщает она, оглядываясь на Виктора и Ольгу. – Участковый бы всё давно разъяснил, да его сейчас нет. Уехал. Пока его нет, у нас тут такие дела творятся, что потом и протокол не составишь.

– Участковый вернётся, – уверенно говорит Настасья. – Никуда не денется, вашу деревню ему тоже не хочется на чужие слухи бросать.

– Он и не бросит, – соглашается Матрёна. – Только вы мне объясните, Вера, – вдруг поворачивается ко мне, – вы за кладом приехали или за правдой?

– Я за Анфисой приехала, – отвечаю. – Ей нужно разобраться, что у неё на печи.

– А клад?

– Если клад вдруг попадётся по пути, – говорю, – пусть сам объяснит, почему столько лет здесь лежал и молчал.

Олеся прыскает. Настасья тоже едва заметно улыбается.

– Говоришь красиво, – хмурится Матрёна, но, похоже, остаётся довольна. – Ладно. Я всё поняла.

Что именно она поняла, я догадываюсь с трудом, но спорить бесполезно.

Мы идём обратно. Пакет с хлебом и конфетами несёт Олеся, Анфиса идёт чуть впереди, Настасья рядом со мной.

– Ну вот, – вздыхает Анфиса. – Вчера у меня печка тихо шептала, а сегодня уже вся деревня считает, что у меня под потолком сундук болтается.

– Это обычный процесс, – объясняет Олеся. – Сначала какой-нибудь предмет появляется, потом вокруг него обрастают истории.

– Главное, – добавляю я, – понять, где в этих историях зацепки, а где просто украшения для слуха.

– Ты зацепки вчера уже увидела, – говорит Настасья. – Сегодня мы посмотрели на людей вокруг.

– И что думаешь? – спрашиваю.

– Думаю, – отвечает она, – что разговоров больше, чем дел. Но появление родственничков в один день с табличкой мне не нравится.

– Они позже приехали, – возражает Анфиса. – Табличка раньше появилась.

– Это тебе так кажется, – кивает Настасья. – Время тут сейчас у всех смешалось.

Мы как раз проходим мимо забора, за которым виден странный огород.

Забор невысокий, штакетник неровный. За ним – аккуратные грядки. На каждой вдоль рядка торчат маленькие глиняные таблички. У одних видно буквы, у других – только значки.

– Это её участок, – шепчет Анфиса. – Той самой старушки.

Мы останавливаемся почти незаметно.

На одной табличке, ближайшей к забору, я успеваю прочесть: «Мята». На другой – «Укроп». На третьей нет букв, только несколько коротких линий и маленький круг в углу.

От этого вида у меня внутри поднимается знакомое чувство.

– Она что, все грядки подписывает? – шепчет Олеся. – Или это тоже знаки?

– Соседка Марфа говорит, – тихо сообщает Анфиса, – что там и слова есть, и шепотки. Одни таблички растения называют, другие… кто их знает.

Я ещё раз смотрю на табличку с линиями. Линии другие, чем на печи, но всё равно что-то общее в них есть.

– Пошли, – трогает меня за локоть Настасья. – Не будем тут толпиться, хозяйка из окна уставится, ещё подумает, что мы ее огурцы высматриваем.

Мы идём дальше. Спиной я чувствую взгляд из-за занавески.

– Это она, – шепчет Анфиса. – Новая. Сама редко выходит. По раннему утру только.

– Вот и познакомимся как-нибудь пораньше, – спокойно говорит Настасья.

– То есть вы хотите туда уже завтра? – вздрагивает Анфиса.

– Я хочу сначала с табличкой у тебя разобраться, – напоминает она. – А потом уже идти по чужим огородам.

Когда мы возвращаемся в дом Анфисы, печь тихо гудит. На выступе всё та же табличка. Ни на миллиметр не сдвинулась, хотя в доме на нас теперь смотрит не только домовой, но и вся деревня через свои слова.

Я ставлю пакет на стол, достаю блокнот и быстро, пока никто не заговорил о делах, записываю:

«Деревня K.

Слухи:

– Табличка на печи Анфисы – ключ к дедовскому кладу.

– Появились дальние городские родственники (Виктор и Ольга). Интересуются участком.

– Участковый в отъезде, никто официально ничего не разъясняет.

Факты:

– Матрёна знака не видела, говорит со слов.

– Глиняные таблички на огороде новой старушки: часть с названиями трав, часть с линиями и кругами.

– Одна табличка на грядке по структуре напоминает табличку на печи».

Я отрываюсь от записей и вижу, что Настасья смотрит на меня.

– Ну что, – спрашивает она, – какие выводы у детектива?

– Пока никаких, – честно отвечаю. – Только один вопрос.

– Какой?

Я смотрю на печь.

– Как много людей знают, что знак на табличке похож на знак на огороде?

Тишина на секунду становится плотнее.

– Пока трое, – отвечает Настасья. – Ты, я и домовой.

Где-то в глубине печи коротко потрескивает.

Анфиса спешно начинает накрывать на стол, словно так проще справиться с напряжением. Олеся помогает ей, болтает про коз, про дорогу, про городских родственников.

А я чувствую, как где-то рядом, за забором, в тишине огорода, уже лежат на земле глиняные таблички с чужими словами.

И понимаю: завтра или послезавтра нам всё равно придётся зайти туда, в тот огород, где каждый знак стоит над своей грядкой и будто ждёт, когда его прочтут вслух.

Глава 4. Совет домового

К вечеру в доме Анфисы тихо, но спокойнее от этого не становится.

День был шумный. Магазин, Матрёна, «дальние родственники», таблички на чужом огороде. Теперь всё это, как семечки, перекатывается в голове.

На кухне у Анфисы пахнет картошкой и жареным луком. Печь дышит мягким жаром, в углу поскрипывает табуретка. Олеся рассказывает Анфисе, как у нас в деревне одна соседка тоже клад искала и в результате выкопала чужую картошку. Анфиса то смеётся, то тут же вздыхает.

Я сижу за столом и постоянно ловлю себя на том, что взгляд тянется к печи. Точнее – к выступу, где лежит глиняная табличка.

Она смотрит на нас своим немым знаком. Небольшой квадрат, матовая поверхность, линии на свету кажутся чуть глубже. Если бы не эти линии, можно было бы подумать, что это просто кусок старой плитки.

– Ты опять на неё смотришь, – замечает Настасья Петровна.

– Она на меня тоже, – отвечаю. – Никак не можем договориться, кто из нас больше виноват.

– Виноват здесь дедовский участок, – вздыхает Анфиса. – Жил бы дед, никакой таблички бы не было.

– Или была бы, – возражает Настасья. – Только он бы её первый прочитал.

Олеся подаёт мне кружку с чаем.

– Пей, детектив, – говорит она. – Тебе ночью ещё с подсознанием разбираться.

– С чем?

– С тем местом в голове, где ты сама себе ничего не рассказываешь, но всё понимаешь, – вмешивается Настасья. – Пусть тебе там хоть кто объяснит, что к чему.

Я делаю глоток. Чай крепкий, с листьями смородины. Сначала кажется, что он просто горячий, а потом чувствую, как тепло расходится внутри и немного успокаивает.

– А если всё это просто совпадение? – спрашиваю. – Табличка, участок, родственники, сплетни.

– Совпадения тоже часть жизни, – отвечает Настасья. – Но, когда их много подряд, я начинаю присматриваться.

– А я начинаю переживать, – тихо говорит Анфиса. – Если они правда полезут на участок, кто их остановит?

– Никто туда завтра не полезет, – уверенно говорит Олеся. – Для начала всем надо обсудить, кто что слышал. У вас тут без совещаний при магазине ни одно дело не начинается.

Все улыбаются, но напряжение не исчезает. Оно просто прячется между фразами.

Я снова смотрю на знак на табличке. Линии переплетаются, будто пытаются выйти за край. В памяти всплывает медальон, который мы нашли в прошлой истории. Там тоже был знак. Другой, но с тем же ощущением, что это не просто узор.

– Всё, – решает Настасья. – На сегодня хватит. Завтра голова свежая будет.

– Я вас провожу до домика, – говорит Анфиса. – По двору ночью лучше не путаться, коза опять калитку толкала, задвижка шатается.

Мы выходим из кухни в сенцы, потом на крыльцо. Двор встречает нас прохладой и запахом сырой земли. Где-то у сарая шуршит сено. Козы, похоже, уже улеглись, но одна всё равно чихает и фыркает.

Мой домик стоит чуть в стороне. Небольшое окошко, дверь с крючком, крошечная пристройка. Внутри – кровать, столик, табуретка и печка с низкой лежанкой.

– Я тебе днём дров подбросила, – говорит Анфиса. – Тут растопишь, и к ночи как раз тепло будет.

– Спасибо, – отвечаю.

– Если что… – она заминается, – если что приснится не то, ты не бойся. Тут домовой хозяйский, старый. Он плохого не сделает.

– Анфиса, – хмыкает Настасья, – ты человека успокаиваешь или наоборот?

– Я по-честному, – оправдывается Анфиса. – Как есть.

Мне почему-то от этих слов легче. Когда знаешь, что домовой есть, его легче терпеть, чем когда подозреваешь, а доказать не можешь.

Я зажигаю в домике лампу, складываю дрова в печку, раздуваю огонь. Поленья принимаются за дело: трещат, подсыхают, вспыхивают. В домике быстро становится теплее.

Настасья и Олеся заходят внутрь, оглядываются.

– Уютно у тебя тут будет, – одобряет Настасья. – Для размышлений самое то.

– И для ночных кошмаров, – подмигивает Олеся. – Если домовой решит, что ты мало сомневаешься.

– Перестань, – останавливает её Настасья. – Нам тут сон нужен, а не концерт.

Они уходят обратно в дом Анфисы. Я слышу, как скрипит песок под их шагами, как хлопает дверь большого дома. Двор снова погружается в полутьму.

Я закрываю дверь своего домика изнутри, прикладываюсь к печке плечом. Тепло уже ощутимое. Лежанка над топкой нагревается быстро.

Я поднимаюсь, стелю простыню, ложусь на печь.

Первые минуты просто слушаю. Печь стонет тихо, где-то внутри шуршат угли. Дымоход чуть подвывает. Все эти звуки раньше бы меня раздражали, а теперь я прислушиваюсь к ним как к языку.

В голове, вместо того чтобы пустеть, всплывают куски сегодняшнего дня.

Матрёна у магазина, с её уверенным «так судьба». Взгляд Виктора, спокойный, но упёртый. Ольга с её фразой про кладбище. Забор чужого огорода и глиняные таблички у грядок.

И знак. Наш знак на печи.

Я закрываю глаза и стараюсь представить его точно. Не как нарисовала бы, а как если бы пальцами проходила по линиям. Одна линия идёт вверх и чуть в сторону. Другая пересекает её и сгибается. В углу небольшой круг.

В памяти всплывает медальон предков. Тогда тоже казалось, что знак ни о чём не говорит, а потом оказалось, что он ведёт нас от одного человека к другому, и в конце мы всё равно пришли к семье.

– Если это снова про семью… – шепчу я в потолок. – Тогда при чём тут клад?

Печь в ответ коротко трескается, будто ей есть что сказать.

Где-то между этими мыслями я не замечаю, как проваливаюсь в полусон.

Мне кажется, что я уже не в своём домике, а снова в доме Анфисы. На кухне. Печь напротив, большая, расписная, как я её увидела в первый день. На выступе – наша табличка.

В печи свет. Не обычный огонь, а ровный, живой. Я вижу, как внутри, за чугунной дверцей, шевелятся угли.

В углу печи – тень. Сначала просто сгущение темноты. Потом – небольшой силуэт. Как будто кто-то маленький сидит, поджав ноги, и смотрит на меня.

Лица я не вижу, только ощущаю взгляд.

Угли внутри печи начинают двигаться. Не вверх и не вниз, а как-то упорядоченно. Одна красная точка переползает к другой, третья подползает следом.

Они собираются в рисунок.

Я уже знаю, какой.

Через несколько мгновений передо мной тот самый знак с таблички. Только теперь он светится, живой, горячий. Линии сложены из огненных точек. Круг в углу чуть ярче других.

Тень на печи шевелится. Мне даже слышится недовольное шмыганье, будто кого-то раздражает, что я долго соображаю.

Потом от огненного знака начинают отлетать искры. Сначала одна, потом ещё две-три. Они тянутся цепочкой к трубе.

Я поднимаю голову.

Искры не гаснут, как обычно, а поднимаются выше и выше, и вдруг я будто смотрю уже не на печь, а на чёрный потолок.

На этом потолке искры выстраиваются в дорожку.

Она тянется от воображаемой кухни куда-то вдаль. За дом, за двор, за огороды. За деревню.

Я знаю эту дорогу. Это туда, где за околицей начинается тот самый заброшенный участок.

Искры встают дугой над тем местом. Мерцают, складываются в простые контуры: полоска земли, кривой забор, тёмное пятно дерева.

Я слышу, как рядом кто-то втягивает воздух.

– Туда? – спрашиваю я.

Голос хриплый, но не страшный, шепчет где-то около уха:

– Туда. Но не за тем.

Я хочу спросить, за чем тогда, но слова застревают.

Вместо ответа раздаётся короткий смешок. Сухой, как щепка. Потом угли в печи вспыхивают ярче, и знак рассыпается.

Всё снова превращается в обычный огонь.

Меня будто отталкивает назад, и я просыпаюсь.

В домике темно. Только щель от двери печи даёт немного света. Поленья уже почти прогорели, угли тихо тлеют.

Сердце бьётся слишком быстро, как после беготни по двору.

Я сажусь на печи, притормаживаю дыхание. Сначала пытаюсь убедить себя, что это просто сон. Обычный, после насыщенного дня.

Но в ушах ещё звенит тот хриплый шёпот.

«Туда. Но не за тем».

В домике тихо.

И тут я слышу за окном звук.

Не песню и не слово. Ветер.

Он тянет по стене сухими ветками, шуршит где-то в крыше. Но в этом шорохе есть ритм, и он складывается в строчку.

Почти частушка.

«За околицей земля,

Там чужая тайна.

Кто за золотом пойдёт —

Счастья не поймает.»

Последняя строчка меня окончательно будит.

– Домовой, – шепчу я, – у тебя чувство юмора странное.

Становится даже немного смешно. Страшно и смешно одновременно.

Я спускаюсь с печи, нахожу на столике блокнот и ручку.

Включать лампу не хочу, поэтому подсвечиваю себе дверцей печи. Этого достаточно, чтобы видеть бумагу.

Пишу:

«Сон.

Печь в доме Анфисы. Домовой (тень). Угли складываются в знак с таблички. Искры – дорожка к заброшенному участку за околицей. Голос: «Туда. Но не за тем».

Шорох ветра – частушка: про чужую тайну и про золото».

Потом, подумав, добавляю:

«Ощущение – не угрозы. Скорее, предупреждение. Или совет».

Я закрываю блокнот, кладу рядом с подушкой.

Огонь в печи почти гаснет. Подкидывать дрова не хочу, хватит. В доме становится темнее.

Я снова ложусь на печь, накрываюсь одеялом.

Мыслей много, но они постепенно расползаются, как дым. Сон приходит уже обычный, без звуков и огненных знаков.

Когда я открываю глаза, свет за окном уже серый, предрассветный. Печь тёплая, но не горячая.

Я некоторое время лежу, прислушиваясь к двору.

Где-то далеко поёт первый петух. Потом откликается второй, ближе. За стеной кто-то цокает копытцами – вероятно, одна из коз решила раньше всех проверить, не открылась ли калитка.

Ветер уже не шепчет частушки. Теперь он просто гуляет по двору и задевает крышу.

Я поднимаюсь, умываюсь холодной водой из таза, быстро одеваюсь. Блокнот аккуратно прячу в сумочку.

На улицу выхожу почти на рассвете.

Двор пустой. Окна дома Анфисы ещё темноваты, но из трубы тонкой полоской уже идёт дым.

Я пересекаю двор, откидываю крючок и вхожу в дом Анфисы.

На кухне тепло. Печь там уже по-настоящему горит, над ней греется чайник. На столе – доска, на доске капуста и нож.

Настасья стоит у стола, режет капусту для пирога.

– Рано ты, – говорит она, даже не оборачиваясь. – Или не спалось?

– И то, и другое, – признаюсь.

Я сажусь на табурет, обнимаю кружку, которую она мне молча подвигает.

Через пару минут приходит Анфиса, зевает, поправляет платок.

– Доброе утро, – бурчит она. – Ой, уже не утро, а только начинается. Как вы, Вера? Ничего вам не приснилось… эдакого?

Я молчу секунду.

– Сначала думала, что не стоит рассказывать, – говорю. – А потом поняла, что всё равно вылезет наружу.

Настасья откладывает нож, садится рядом.

– Рассказывай, – спокойно говорит она. – У нас тут каждый сон сейчас как протокол.

Я рассказываю. Без украшений, как есть. Про печь в доме Анфисы, про тень, про знак из углей, про искры-дорожку к заброшенному участку, про голос. Про ветреную частушку тоже.

Анфиса слушает, прижимая ладони к кружке с чаем.

Олеся, проснувшаяся позже, появляется в дверях как раз к моменту с частушкой.

– Подожди, подожди, – оживляется она и сразу берёт с полки чистый стакан. – Ты хочешь сказать, что домовой тебе организовал инструктаж по кладоискательству?

– Скорее, по мерам безопасности, – поправляю. – Он ясно сказал, что туда, но не за тем.

– Домовой у Анфисы всегда с характером был, – замечает Настасья. – Любит, когда его слушают, а не просто рядом ходят.

– Меня другое волнует, – шепчет Анфиса. – Если уже домовой про участок говорит, значит, там что-то нехорошее?

– Не обязателен ужас, – успокаивает её Настасья. – Домовой – не пророк конца света. Он дом бережёт. Если чувствует, что вокруг дома начинают сгущаться мысли, может и намекнуть, чтобы мы первыми туда посмотрели.

– Чтобы не кто попало? – уточняю.

– Чтобы не поздно, – кивает она.

Олеся, конечно, не может удержаться.

– То есть, – начинает она, – у нас есть: табличка, заброшенный участок, городские родственники, деревенские сплетни и личный сон Веры с участием домового. Это официально самое интересное дело за последний год.

– Для тебя всё самое интересное, где можно хоть на минуту представить клад, – фыркает Анфиса.

– Я как раз боюсь кладов, – возражает Олеся. – С ними слишком много бумажной волокиты. Мне достаточно того, что домовой сказал: «Не за тем».

Я смотрю на Настасью.

– Ты веришь, что это был именно домовой, а не просто воображение?

– Я давно не делю так резко, – отвечает она. – Сон – тоже часть жизни. Другой способ говорить с собой. А если в этом сне появляются знакомые существа, значит, у тебя внутри уже есть готовый собеседник. Назовём его домовым – и всё.