Сарабанда для скрипки и шпаги

Лауренсия Маркес

Сарабанда для скрипки и шпаги

Глава 1. Драка в таверне

Сумрак медленно опускался на город, как бархатный занавес, преграждая путь последним лучам багрового диска, исчезавшего за морем. Солнце, уступая своё место ночи, уходило за горизонт, оставляя после себя охристое свечение, переливающееся золотом и пурпуром. Летний воздух, пронизанный запахом жареного перца и пряным дымом, поднимавшимся от очагов, словно обнимал каждого прохожего лёгким, но ощутимым теплом. Невидимый художник, наносивший последние штрихи на своё изысканное полотно и щедро рассыпавший свои краски на Альмерию, явно искал гармонии между светом и тьмой. На горизонте лучи, отразившись от золотистых дюн, медленно угасали, надвигаясь на вечернюю прохладу. В этот час тени становились длиннее, и узкие улочки наполнялись ароматом свежеприготовленных кушаний и звуками, разносимыми ветром…Затерявшись среди пыльных улочек Альмерии, под тихой сенью старых масличных деревьев пряталась таверна с вывеской «Гроздь морских ветров». Там жизнь текла своим чередом, останавливаясь лишь под звуки фламенко и звон бокалов. Внутри, на дубовых скамьях, собирался разношерстный люд, чтобы забыться в звуках струн и хмельных напитках. Грубо обструганные столы и скамьи, покрытые следами времени и въевшимися в дерево пятнами, были заняты посетителями, каждый из которых нёс с собой свой кусочек мира. Все, кто искал утешения в вине и компании, – заезжие путники, моряки, торговцы, крестьяне, ремесленники, странствующие музыканты, – все они были здесь едины в пылу вечерних бесед.

Таверна была сердцем Альмерии, что билось в унисон с морским приливом, и в сердце том кипели не меньшие страсти, чем среди волн во время шторма. В полутёмной комнате, тускло освещённой свечами и несколькими масляными лампами, закреплёнными по углам на каменных стенах, витал шум разговоров, смеха и приглушённых споров. Здесь, под низким, будто нависавшим над головами, сводом, украшенным массивными балками из потемневшего от времени дерева, собирались те, кого манило sandunga – веселье, разрывавшее тишину ночи. За стойкой стоял хозяин таверны – человек с широкими плечами и густыми усами, который зорко следил за тем, чтобы каждый посетитель получил свой кувшин вина и порцию новостей.

На стенах плясали тени, добавляя таинственности и без того загадочному месту. Свет дрожал под порывами вечернего ветра и играл, отражаясь в полупустых кубках с вином. Каменные стены в следах от кинжалов и шпаг, покрытые выцветшими гобеленами с изображением бескрайних полей, прекрасных дам и матадоров в алых плащах, хранили память о многих поколениях, которые находили здесь убежище от бурь жизни. Воздух был пропитан запахами вековых пиршеств, терпким сладковатым ароматом вина, табака и ещё чем-то неуловимо волнующим – возможно, то был запах опасности, который так притягивает жаждущих испытать свою судьбу. Здесь, в сердце Альмерии, родилось не одно приключение.Здесь была особая атмосфера напряжения и ожидания, где звуки пятиструнной гитары смешивались с гулкими голосами и стуком каблуков. Здесь людские жизни вязались в морские узлы, судьбы сходились, выстраивая сложный узор, как линии на ладони или нити на старинном ковре. Утопавшая в полумраке таверна была полна людей. Все они словно сливались в единое целое в огненном танце, где каждый взмах рукой казался пропитанным страстью.Среди посетителей особенно выделялись цыгане. Их костюмы, пестревшие всеми цветами радуги, были украшены вышивкой и блёстками. Мужчины были одеты в короткие куртки с пышными рукавами и облегающие штаны с бахромой и носили широкополые шляпы, их волосы были стянуты в тугие узлы или свободно падали на плечи. Женщины, в длинных юбках с многослойными оборками, которые языками пламени кружились вокруг них, с гривой чёрных волос под гребнями, сверкавшими в тусклом свете свечей, убранные цветами, были похожи на ярких птиц, готовых вспорхнуть в любой момент. Наряды их мерцали в свете светильников, будто звёзды на ночном небе.

Зазвучала гитара в руках Хардани, старого цыгана, сидевшего в углу, у камина, – в пальцах его была сила, способная подчинять себе время. Он играл, словно в последний раз, и звуки его струн, точно молнии, рассекавшие ночное небо, заставили всех слушателей затаить дыхание. Мелодия, полная страсти и тоски, казалась протяжным криком его души…Посреди зала, на импровизированном возвышении, которое служило сценой, начиналось представление, способное разогнать мрак и напитать душу огнём. Там в безумном танце кружилась цыганская девушка по имени Окан – как свет, вырвавшийся из-под земли. Её ярко-алое платье, расшитое золотыми нитями, сверкало, как пламенное облако. Волосы её, чёрные, как смоль, были уложены в замысловатую причёску, убранную алыми розами. В ушах, переливаясь в такт её танцу, звенели крупные золотые серьги; на шее её, отражая блики свечей, сверкало ожерелье из янтаря. Каждое её движение, каждое постукивание каблучков об пол отзывалось в сердцах зрителей, поднимая волну напряжения. Взгляд её был полон огня, и казалось, что одной её улыбки достаточно, чтобы воспламенить весь зал…Звуки гитары струились по залу, услаждая слух и наполняя сердца ритмом, которому невозможно было противостоять. Танцовщица с грацией дикой кошки перемещалась по сцене, и казалось, что пол трепещет под её ногами. Взгляды собравшихся были прикованы к ней, как мотыльки, привлечённые светом пламени.

Вокруг неё вился Кидико – цыганский танцор. Движения его были резки и стремительны, как удары молнии. Страсть и огонь, с которыми он исполнял танец фламенко, казалось, могли вызвать бурю, и каждый шаг, каждое движение рук отзывались в сердцах зрителей, заставляя их замирать от восторга.

В таверне «Гроздь морских ветров» было шумно и многолюдно, и за глубокой красотой вечера скрывалось напряжение, которое уже витало в воздухе, как невидимый враг… Ритм кастаньет утопал в волнах гитарной сарабанды. Одна из струн под рукой Хардани внезапно лопнула, оставив в воздухе тихое эхо жалобной мольбы.

Тут в двери ввалилась группа мужчин, каждый из которых нёс на себе признаки долгой дороги – пыльные сапоги и потрёпанные камзолы. Выражение их лиц их были полно дерзости; не стесняясь, они начали пререкаться с посетителями, раздувая искры, готовые вспыхнуть. Они недоброжелательно поглядывали на цыган, пришедших веселиться. Глаза их, подёрнутые тенью недоверия и вражды, были словно клинки, в любой момент готовые выскользнуть из ножен и дать бой.

Один из них, мужчина средних лет, в выцветшем камзоле и потёртых штанах, расположился за столом отдельно от других, выбрав угол таверны, где тени были гуще всего. Его лицо с резкими чертами и тяжёлой челюстью, обветренное морскими ветрами, было испещрено ссадинами и шрамами, свидетельствующими о бурной жизни. Золотое кольцо в ухе блестело при каждом движении головы, покрытой жёсткими рыжими волосами. Глаза его, холодные, серые, как сталь, следили за танцорами, и в них читалась пренебрежительная усмешка.

Напротив него сидели двое. Перед ними, под мерцающим светом масляных светильников, стояли кубки с вином, перелившимся на стол через край… Это были: потрёпанный жизнью и склонностью к горячительным напиткам, жилистый рыбак Рамиро, из местных, а с ним рядом – молодой цыган с гордой осанкой и огненным взглядом угольных глаз, чей простой наряд подчёркивал его стройную фигуру и природную грацию. Белая рубашка с широкими рукавами, расстёгнутая на груди, открывала смуглую кожу. На нём был жилет из потёртой кожи и широкие bombachos из тёмного бархата, заправленные в высокие сапоги, с зелёным поясом, расшитым золотыми нитями. На шее поблёскивала медная цепочка с амулетом, передаваемым из поколения в поколение в его семье. Волосы его, густые и чёрные, как вороново крыло, растрёпанными локонами струились до плеч.Цыган этот, Манфариэль Монтойя, был известен своей ловкостью в обращении с ножом и ещё больше – своим горячим характером, из-за чего не раз оказывался не в ладах с законом.– Да что тут говорить! – заявил своему собутыльнику Манфариэль, продолжая начатый прежде разговор. – Ни одному payo отродясь так не станцевать, не сыграть на sonanta, не спеть с нами наравне, как бы они ни тужились. У пайо нет duende, все они – тусклые, блёклые, мы – весёлые, духаристые. Хоть петь, хоть шутки шутить, хоть что…

-Эй, жаба, ты слишком много шумишь, – потягивая вино из тяжёлого кубка, небрежно обратился к нему рыжий контрабандист.

Он так и сказал - «жаба», намеренно нанеся тем смертельное оскорбление цыгану, для которого жаба являлась нечистым животным, символом зла и дурного предзнаменования! Атмосфера мало-помалу накалялась…

– Ты за своё слово ответишь, sersén, – проговорил в ответ бледный от гнева цыган, чьи глаза засверкали. Он поднялся, движения его были стремительны и уверены, как у хищника, готового к прыжку. – Пусть беда придёт в твой дом, если ты не заткнёшь свою пасть! Мы-то не пайо, не используем бранных слов, —прибавил он со значением, – мы проклинаем.– Я не для того здесь сижу, чтобы слушать твои проповеди! – рыжий пират весь скривился, ударил кулаком по столу и, отставив кубок, встал из-за стола. Его лицо раскраснелось от выпитого.– Что пайо стерпит, то цыган – никогда. – не отступал Манфариэль, голос его звучал как песня, полная гордости и вызова, пробивая шум таверны. – Мы свободными рождаемся, свободными живём и свободными умрём. Если б мог я родиться ещё хоть сотню раз, так все сто раз хотел бы рождаться цыганом!

Слова его, как раскалённые угли, разжигали огонь в сердцах.

– Верно! – горячо поддержал его один из соплеменников, Бачано. – Чего и ждать от этих пайо! Все знают: в плохую погоду бедолага пайо дрожит от мороза, а наш брат цыган найдёт пару веток потолще да запалит костерок.

В зале раздались смешки, реплики и одобрительные выкрики посетителей. – Да заткнитесь вы оба! – заорал один из пришлых моряков, пытаясь разрядить обстановку. – Мы пришли сюда поразвлечься, а не слушать ваши дрязги.– Эй, chaval, не суй свой нос, куда не просят, – отозвался один из цыган голосом, полным презрения. – Мы служим только цыганскому закону, понял? Цыганский закон говорит: нельзя простить оскорбление. За такое цыгане могут и убить.

Рыжий пират ухмыльнулся, обнажив зубы, и, поигрывая кинжалом, ответил с насмешкой:– Думаете, дурни, ваши законы могут напугать меня?

Толпа оживилась, завязался спор, послышались выкрики:– Этот chalado совсем свихнулся! Пусть лучше возвращается в свою землю, а то в нашей быстро его уложат на вечный сон.

Один из местных испанцев, поднявшись со своего места, вмешался:– Слушайте, парни, давайте-ка лучше снова спляшем да послушаем песни, что поёт старина Хардани! Уймитесь, не будем устраивать здесь свару.

Но слова его, утонувшие в общем гуле, были уже излишни. Между цыганом и пиратом вспыхнула ссора. В тусклом свете таверны замелькали кулаки, зазвучали проклятия и крики:– Bengorró!– Ах ты, червь песочный!

Слово за слово, – и вот страсти накалились до предела… Глаза цыгана метали молнии в сторону моряка, чья рука уже сжимала рукоять ножа. В центре комнаты два человека сошлись в поединке, в котором не может быть победителей и побеждённых. Глаза Манфариэля горели, как угли в печи, всполохи свечей плясали на его лице, пока он сражался с противником, чьи мотивы были столь же темны, сколь и его намерения. В руках, отражая свет свечей и масляных ламп, сверкнули лезвия ножей…

В этот момент таверна взорвалась, словно по команде. В считанные мгновения в зале вспыхнула общая драка, в которой и танцующие пары, и музыканты, и зрители превратились в участников жестокой схватки. Шум, крики, удары – всё смешалось в хаотичном смерче движений, гнева и ярости. Столы опрокидывались, посуда летела на пол, звон разбитого стекла смешивался с криками и грохотом, вино разливалось по полу среди смятой соломы и осколков…

Вихрь страсти, который начинался с танца, теперь обернулся трагедией, смешав в себе всё, чего только можно было ожидать. Таверна превратилась в поле боя, где каждый дрался за свою честь, за свои идеалы, за право быть услышанным. Вопли разносились эхом под сводами таверны, но лязг стали, встретившейся в воздухе, перекрывал крики и шум. В этом хаосе, как и в танце фламенко, была своя дикая, необузданная красота; но конец той драмы был трагичен.

Внезапный блеск клинка – вдруг Манфариэль, словно споткнувшись, отступил на шаг и с тихим стоном опустился на пол, будто переломленный цветок… Жизнь молодого цыгана была разорвана, как тонкая гитарная струна, и последний вздох его растворялся в ночи. По груди его, над висевшим на медной цепочке амулетом, расплывалось багряным лепестком пятно… Воздух наполнялся запахом крови. Вся сцена казалась замедленной, словно само время решило остановиться в ожидании развязки, - Pinacenda затаила дыхание, наблюдая за событиями.В глазах Манфариэля застыло удивление, смешанное с болью – смерть пришла к нему нежданно… Завсегдатаи таверны замерли в ужасе, осознав, что жизнь уже покидает цыгана, как песок, утекающий сквозь пальцы. В этот миг, в тишине, нарушаемой лишь треском дров в камине, всем стало ясно, что судьба оставит здесь свой след, изменив их жизни навсегда. Страсти, разгоревшиеся в ту ночь, оставили раны и на телах, и на душах собравшихся, превратив вечеринку в горькое воспоминание о том, как тонка граница между жизнью и смертью…Тем временем, пока тело цыгана ещё не остыло, а непокорная душа его блуждала в поисках покоя, – за дверьми таверны, на вымощенных камнем улицах, окутанной лунным светом, в отчаянии заметалась молодая женщина. Амарга, жена Манфариэля, внезапно ощутила, как сердце её сжимается от необъяснимой боли и чувства потери… Неумолимое предчувствие того, что постигло её мужа, предвестник беды, нависло над бедняжкой, как тёмное облако.

* * *

Новость о случившемся разнеслась по городу, как огненный ветер по сухому лесу. К утру, когда город только начинал пробуждаться от ночного сна, власти Альмерии уже искали виновников беспорядков и начали облаву на цыган. В надежде доказать свою преданность королю, стража, точно стервятники, прочёсывала город в поисках виновников и невинных, которых они могли бы подвергнуть суровым наказаниям. Табор, словно стая птиц перед бурей, пришёл в движение.

Для цыган, обосновавшихся на окраине городка, жизнь в очередной раз обернулась испытанием. Они и без того жили в постоянном страхе перед королевскими указами. Дома их были бедны, но полны тепла и жизни, костры отгоняли холод ночи, но не могли защитить от безжалостной руки закона. «Прагматики» Карла Пятого, непреклонные, как горные вершины Сьерра де Альхама, уже давно висели над ними дамокловым мечом и грозили цыганам разнообразными наказаниями, от которых не было спасения. Согласно королевским постановлениям, цыгане были изгнанниками в своей же стране, и любой их проступок мог обернуться жестокой карой. За бродяжничество и отсутствие работы или службы на господина каждого из них могли ожидать: сто розог, два месяца в кандалах в тюремном заключении, обрезанные уши, с пожизненным изгнанием за пределы Испании – или шесть лет королевских галер.

К вечеру следующего дня цыганские старейшины в спешке созвали народ на совет. Оба барона – спокойный, мудрый Мартин и решительный Томас, – понимали: время на исходе и выбора нет. На город ловчей сетью спускалась ночь. Стража рыскала по городу, готовая исполнить любой приказ бездушного правосудия. Пока не стало поздно, нужно было срочно двигаться в Хаэн, под защиту покровителя - кондестабле Мигеля Лукаса де Ирансо, известного своей необычной благосклонностью к цыганам. Ибо он лишь, казалось, понимал их безграничную любовь к свободе и скитаниям, которые были не преступлением, но образом жизни, и мог предложить защиту…

Решение было принято быстро: табор должен был сняться с места и исчезнуть из города, как тень, растворяющаяся в утреннем тумане… Бароны Томас и Мартин торопливо отдавали приказы, голоса их были полны решимости и тревоги. С поклажей, состоящей из простых, но дорогих сердцу вещей, покидали втихомолку цыгане свои шатры. Альмерия, с её белёными домами и узорчатыми арочками, затаила дыхание, наблюдая за происходящим. Одежда цыган, яркая и пёстрая, выделялась на фоне приглушённых тонов городских нарядов. Множество повозок, обвешанных горшками и цветными тряпками, вскоре были готовы к отъезду.

* * *

Ночь в Альмерии выдалась душной и тревожной. Небо, обагрённое алыми пятнами заката, опускалось на город, словно тяжёлая вуаль, а ветер шептал свои истории улочкам. Альмерия, со своими белоснежными домами и терракотовыми крышами, казалась живописной картиной, на которой сгущалась тьма…

Амарга Монтойя, жена убитого цыгана, осталась одна на растерзание хищной ночи. Она, как наяву, видела обрамлённое чёрными кудрями любимое лицо темноглазого, смуглого, как южный ветер, Манфариэля, которого она больше никогда не обнимет; слышала его голос, его смех, мечты вслух о радостной жизни… В обрывках её меркнущего сознания сменялись образы: короткие мгновения их счастья, будущее, которое вдруг стало мрачным и неопределённым… Манфариэль оставил ей лишь шёпот о любви и обещания, которые теперь никогда не сбудутся. Она была на сносях, и тяготы её сердца становились невыносимыми.Глаза Амарги, полные слёз, блуждали по узким улочкам, где над ней угрожающе нависали балконы, украшенные коваными решётками. Каменные белые стены домов, увитые жасмином, представлялись ей призраками. Немые красные черепичные крыши высоких домов, купавшиеся в лунном свете, взирали сверху… В сердце её бушевала буря, в теле – новая созревшая душа. В отчаянии и изнеможении брела она по пустым улицам Альмерии, освещённым редкими фонарями, и они казались ей бесконечными. Каждый уголок здесь хранил воспоминания о любви и счастье, уже недоступных ей…Босая и беззащитная, со своим личиком юной мадонны, словно вырезанным из тёмного мрамора, с глазами, полными звёздной печали, она бродила по закоулкам, как тень среди живых. Длинные её волосы были распущены и развевались на ветру, тело казалось хрупким, как стебель цветка. На осунувшемся лице ярко горели, полыхали огнём очи, чёрные как ночь, полные отчаяния – в них, отражая лунный свет, мерцали слёзы. Небо над нею, казалось, тоже горело слезами. Их с Манфариэлем дитя, что до срока просилось теперь на свет, уже потеряло отца и никогда его не узнает…Боль и страх терзали сердце Амарги, рассудок её быстро погружался во мрак горя, – и оно разродилось бурей из её чрева. Час её близился и настал внезапно. Когда силы оставили цыганку, она рухнула у стен святой Клары… Среди ночи, когда ещё светили звёзды, под глухой низкий звон колоколов, под каменными стенами монастыря, в одиночестве и боли, прежде срока – слабая и измученная Амарга преждевременно разрешилась от бремени. Здесь, на холодной мостовой, появилось на свет дитя, девочка, чей первый крик был полон надежды, которой уже не могла дать ей несчастная мать. Крошечное существо было столь же хрупким, как и разбитые мечты Амарги…

Обвитые плющом величественные стены монастыря казались безмолвными свидетельницами её судьбы. Они возвышались в свете луны, пробивающемся сквозь облака, – древние хранительницы тайн, готовые принять в свои объятия новую жизнь… Старые камни, давно привыкшие к человеческим страданиям, молчаливо наблюдали, как цыганка, опустившись на колени, с трепетом положила на монастырское крыльцо свёрток, в котором шевелилась её новорождённая дочь.

В сердце Амарги звучала в тот момент молитва без слов, исполненная надежды и отчаяния – словно стон скрипки, плачущей в ночи. Мысленно она взывала к Tematea, Сара-ла-Кали, надеясь, что небесная милость спасёт и защитит её малышку от безжалостного мира. Ночь, тёмная и густая, словно королевская мантия, скрыла её слёзы… Амарга поцеловала дочь в лоб, и, молясь о её судьбе, отступила в тень, скрывшись, как призрак, в тумане времени и неизвестности…

* * *

Первые лучи рассвета начали согревать землю и окрасили небо в золотистые и розовые тона… Под звуки пробуждающегося города и громкое пение требующего завтрака монастырского осла, двери святой Клары со скрипом отворились – и привратница, сестра Ортенсия, на пороге обители обнаружила свёрток из простого полотна, из которого доносился тихий плач. Внутри оказалась крохотная девочка! Ребёнок проснулся и заявлял о себе миру своим первым криком.

Изумление сестры Ортенсии было столь велико, что она, несмотря на ранний час, немедленно побежала и сообщила о происшествии самой настоятельнице. Аббатиса – мать Хоакина де Вальверде, женщина деятельная, сметливая и мудрая, – осторожно развернула пелёнки и увидела прекрасное личико младенца.– Надо же, да это цыганочка! – сказала она с удивлённой улыбкой, поднимая ребёнка на руки и осматривая его с нежностью и состраданием. – И какая хорошенькая, будто Божий цветочек! – Тут лицо матери Хоакины словно озарилось изнутри белым пламенем, будто вспышкой магния, ибо в сердце её вспыхнул свет: – Постой, Ортенсия… но это же великая милость. Видно, сама Святая Дева де ла О посетила нас на рассвете, ибо нынче как раз празднуют Её память! Так… Я знаю, как нам поступить!.. Подоила ли уже коров сестра Эулалия?.. Как, то есть, нет? Что значит – нет?! Пусть поспешит, и позови её в мою келью.

Сестра Ортенсия, потрясённая, молча кивала. Она не знала, что думать. За последние тридцать лет в монастыре на её памяти не случалось ничего похожего!

– Кстати, пошли ко мне теперь же и сестру Лусиану, – продолжала неутомимая аббатиса, не давая привратнице опомниться, – монсеньор Иньиго давно уж нас не посещал, а я всё собиралась пригласить его в обитель на трапезу… Лусиана должна отнести ему моё письмо. И поскорее! Сестра Ортенсия, ты от начала дней в нашей обители и пришла сюда даже прежде меня, – я могу на тебя положиться? Идём со мной, – кажется, мне понадобится твоя помощь. У меня ведь ещё никогда не было детей, я не знаю, как и что с ними надо делать!.. Ох, укрепи нас, святая Клара Ассизская! И более никому пока не говори об этом, слышишь?..В ту же минуту донья Исабель де Алькантара, супруга знатного гранда, дона Энрике, и родственница вышеупомянутой аббатисы, уже неторопливо одевалась в своих покоях, собираясь ехать к ранней мессе. Всегдашняя и неизменная благодетельница обители, она всё так же каждый день упорно молилась о невозможном – даровании чад, как и пятнадцать лет назад…Аббатиса, разумеется, не забывала о том, что у кузины Исабель и её супруга не было детей, и что их надежды и молитвы о наследнике до сей поры оставались безответными…Теперь же, с появлением в монастыре маленького чуда, в голове добродетельной настоятельницы возникла идея, которая, казалось, была благословлена свыше и обещала счастье для всех: девочку с тёмными кудрями и смуглой кожей, следовало не только спасти, но и подарить ей новую жизнь, лучше прежней! – Мать Хоакина, с верой в благой Промысел, решилась исполнить план, который должен был изменить судьбы многих и неминуемо сплести жизненную нить цыганочки с линиями великих мира сего…

Так завершилась одна история, чтобы дать начаться новой, полной испытаний и неожиданных поворотов, где любовь и боль переплетутся в судьбе маленькой Марии де ла О – подобно звукам мандолины и скрипки, вместе строящим одну мелодию, что звучит в ночи…