Андрей Добрый
За Стеной
Глава 1
Природа не признает стен.
Она находит трещину, которую вы не заметили, и медленно превращает саму стену в пыль.
– Из дневника профессора В.Л. Орлова
Самые прочные стены возводятся не из бетона, а из страха.
– Приписывается философу К. Ясперсу
ПРОЛОГ
(Из дневника профессора Виктора Леонидовича Орлова)
Запись от 12 октября
Идея симбиоза была прекрасной теоретически. Как и все прекрасные теории, она разбилась о лабораторный стол. Штамм «Прометей» не желает симбиоза. Он жаждет единоличного царствования. Он не лечит нейронные связи – он выжигает старые и прокладывает новые, свои. Создает свою, чужеродную сеть.
Сегодня провел последний эксперимент на примате. Максимально близкая к человеку нервная система. Результат… ликвидирован. Протокол прилагается. Но я не могу ликвидировать мысль, которая гложет меня изнутри: а что, если эта сеть не ограничивается одним носителем? Что, если она может расширяться? Связать множество носителей в единый организм? Биологический суперкомпьютер, управляемый инстинктом распространения.
Приписка на полях, 14 октября
Они просятся наружу. Не метафора. Чувствую их желание, как собственное. Оно тихое, настойчивое, растущее с каждым часом. Они хотят света. Скопления. Единства.
Последняя запись, без даты, карандаш, почти неразборчиво
Стены этой квартиры мне тесны. Нужно выйти к людям. Нужно… распространиться.
Прости…
ГЛАВА 1. САД ПРОФЕССОРА ОРЛОВА
Воздух в квартире был густым, спертым и сладковато-приторным. Он состоял из ароматов, чуждых обычной городской жизни: запах старой, пожелтевшей бумаги, выцветших чернил и пыли, впитавшейся в древесину книжных полок; едкий дух спирта и формальдегида; и, пронизывая всё это, – стойкий, влажный запах грибницы, напоминающий о сырых подвалах и преющей листве. Но это не был запах природы, это был запах лаборатории, вторгшейся в гостиную, запах жизни, растущей в не предназначенных для нее местах.
Квартира в старом доме на Арбате, некогда бывшая гордостью советского ученого, теперь походила на лабиринт. Пространство было поделено стеллажами, заваленными книгами, научными журналами и причудливым лабораторным оборудованием. В углу гостиной, рядом с потрепанным диваном, стоял пузатый холодильник годов пятидесятых, гудевший низким и неровным гулом. Напротив – советский телевизор «Рубин» с выпуклым экраном, всегда включенный на тихий звук; его мерцание создавало иллюзию связи с внешним миром.
Профессор Виктор Леонидович Орлов стоял посреди своего кабинета – бывшей спальни. Его тощая, чуть сутулая фигура в выцветшем халате казалась органичной частью этого хаоса. Ему было семьдесят пять, и годы легли на его лицо глубокими, скорбными бороздами. Его руки, длинные, с тонкими, почти прозрачными пальцами, лежали на столе, но кончики пальцев непроизвольно постукивали по дереву, выбивая тихую, нервную дробь.
Его взгляд, острый и пронзительный, несмотря на возраст и усталость, блуждал по рядам стеклянных колб, чашек Петри и пробирок, выстроенных на столе. На столе царил хаос: повсюду лежали стопки бумаг, испещренные ровным, каллиграфическим почерком, графики, напоминающие карты звездного неба, и схемы нейронных связей. В синеватом свете светодиодных ламп причудливые формы грибных колоний в стеклянных сосудах казались инопланетными пейзажами, миниатюрными мирами, живущими по своим законам. Одни культуры были пушистыми и белоснежными; другие образовывали плотные, кожистые пленки; третьи прорастали тонкими, нитевидными гифами, тянущимися к свету.
Это был его сад. Его детище. Его тихая, методично растущая цивилизация.
Он потянулся к ближайшей чашке Петри, где в питательном агаре раскинула свои владения культура под латинским именем Ophiocordyceps unilateralis, штамм «Прометей». Его пальцы, холодные и влажные, бережно обхватили стекло. Он поднес чашку к глазам, и весь остальной мир – пыль на корешках книг, прохудившаяся раковина на кухне, тихий голос диктора, вещавшего о новых экономических санкциях, – все это перестало существовать. Он видел лишь тончайшие, почти невидимые структуры, паутину жизни, которую сам и создал.
«Мама бы поняла», – промелькнуло у него в голове.
Мысль пришла внезапно, острой и болезненной вспышкой. Он медленно отвернулся от чашки Петри и взглянул на старую, выцветшую фотографию в простой деревянной рамке, затерявшуюся среди книг. На снимке была молодая женщина с ясными, светлыми глазами и мягкой улыбкой, которая стерлась с годами, растворившись в хаосе болезни Альцгеймера. Она сидела на чугунной скамейке в ботаническом саду МГУ, где он, тогда еще пылкий студент-биолог, впервые рассказал ей о парадоксальной красоте паразитов. Она слушала, а потом сказала: «Виктор, ты видишь музыку сфер там, где другие слышат лишь какофонию разрушения».
Он видел музыку. И он хотел ее записать, переложить на язык науки. «Проект Мицелий» должен был стать его великой симфонией. Не просто изучить механизм нейроконтроля у кордицепсов, этих безжалостных кукловодов мира насекомых, а перенять его, адаптировать и заставить работать на человека. Перезапустить отмирающие нейроны. Вернуть память. Вернуть личность. Вернуть мать, запертую в темнице собственного разума.
Он снова взглянул на чашку Петри. «Прометей». Древний титан, принесший людям огонь и жестоко за это наказанный. Профессор Орлов с горькой иронией понимал, насколько точным оказалось это название.
Сдавленно вздохнув, он прошел в соседнюю комнату, служившую импровизированным виварием. Здесь пахло по-другому – резче, животнее, смесью опилок, корма и чего-то медицинского. В небольшом террариуме, затянутом сверху мелкой сеткой, сидел макак-резус по кличке Агат. Когда-то живой и любопытный, Агат теперь сидел неподвижно, уставившись в одну точку. Его мех потускнел, движения, когда они возникали, были резкими, роботизированными. Ровно пятьдесят шесть часов назад профессор ввел ему новую, усовершенствованную культуру «Прометея». Первые сутки все шло по плану – Агат показывал невероятные результаты в тестах на сообразительность. А потом наступила эта трансформация. Апатия, сменяющаяся периодами бесцельного, монотонного движения.
Орлов присел на корточки, его колени затрещали. Он наблюдал, и в его глазах читалась боль и отчаяние. Он не видел в Агате просто подопытное животное. Он видел в нем провал своей великой идеи. Или, что было страшнее, – ужасающий, чудовищный успех.
«Штамм "Прометей" демонстрирует несвойственную агрессию и тотальный контроль, – мысленно диктовал он для дневника. – Вместо симбиоза – полное доминирование. Центральная нервная система млекопитающего подвергается фундаментальной перестройке. Скорость колонизации пугающая. Слишком быстро. Слишком жестоко… Но потенциал…»
Он медленно протянул руку, чтобы коснуться стекла. В этот момент Агат резко, с механической точностью, повернул голову и устремил свой взгляд вглубь комнаты, в темный угол, где на табуретке стоял включенный телевизор с вечерними новостями. На экране мелькали лица дикторов, кадры с заседания Госдумы, толпы людей. Взгляд обезьяны был пустым, но все ее тело напряглось. Казалось, ее влекла к экрану невидимая, непреодолимая сила – мерцающий свет, движение, само скопление визуальных образов.
«…к скоплению… к свету…» – эхом отозвалось в памяти Орлова.
Он резко выпрямился, и в висках у него застучало. Последние дни он и сам ловил себя на том, что его взгляд невольно цепляется за сцены с большим скоплением людей, что слух выхватывает из общего гула города гул голосов. Это было смутное, навязчивое желание, словно чужой зуд в его собственном мозгу.
«Нет, – сурово прошипел он сам себе. – Это просто усталость. Нервное истощение».
Он вернулся в кабинет и уставился на разбросанные записи. Сложнейшие формулы и схемы теперь казались ему детскими каракулями. Он подошел к маленькому холодильнику, встроенному в стеллаж, чтобы достать пузырек с инсулином. Рука снова дрогнула. Стеклянный пузырек выскользнул из влажных пальцев и разбился о кафель с тихим, но оглушительным в тишине хрустом.
Профессор Орлов замер, глядя на осколки и растекающуюся жидкость. И в этот момент, стоя среди своего рукотворного леса из стекла и стали, он наконец понял. Понял окончательно. Он пересек черту. Он уже не ученый, наблюдающий со стороны. Он – часть эксперимента. Самый ценный и самый страшный его субъект.
Он медленно поднял голову и посмотрел на чашку Петри со штаммом «Прометей». Грибница под стеклом в синеватом свете казалась теперь не просто живой, а разумной, пульсирующей в такт нарастающему стуку в его висках. Она смотрела на него всей своей биологической сущностью. И она звала. Тихим, настойчивым, неумолимым зовом.
«Этика умерла вместе с государством, которое верило в науку, – пронеслось в его голове. – Остался только долг. Последний долг. Если не я, то кто?»
Его пальцы, внезапно переставшие дрожать, обрели странную твердость. Он взял ватный тампон, смочил его в этиловом спирте, протер край чашки Петри с почти ритуальной тщательностью. Потом, движением точным и выверенным, он снял стеклянную крышку.
Воздух лаборатории смешался с воздухом из-под стекла, насыщенным миллиардами невидимых спор. Произошел обмен.
Профессор Виктор Орлов сделал глубокий, осознанный вдох. Воздух пах надеждой, смертью и будущим.
«День Ноль, – мысленно, с протокольной четкостью, продиктовал он себе. – Субъект – Виктор Орлов».
Он больше не был садовником. Он стал почвой. Удобрением. Первой ласточкой грядущей бури.
