Запретная мелодия

– А если справимся? – тихо спросила Вероника.

Он посмотрел на нее, и в его серых глазах вспыхнул тот самый огонь, который она видела на сцене.

– Тогда мы создадим нечто такое, что запомнят надолго. Мы заставим их не аплодировать, а плакать. Или ненавидеть. Но не оставаться равнодушными. Музыка не для равнодушных, Вероника.

Он назвал ее по имени без отчества, и снова по ее спине пробежали мурашки. Это было слишком похоже на сумасшествие. Бросить все – свои планы, свои мастер-классы, свою размеренную жизнь – и ринуться в эту авантюру с человеком-бурей. Но разве не об этом она думала прошлой ночью? О том, что ее жизнь стала слишком правильной? О том, что она играет для других, а не для себя?

– Я… мне нужно подумать, – сказала она, чувствуя, как дрожат ее колени.

– Конечно, – он кивнул. – У вас есть до вечера. На ваш концерт. Я буду там. И после него я спрошу вас снова. И знайте… – он сделал паузу, и его взгляд стал тяжелым и пронзительным. – Если вы скажете «нет», я больше никогда вас не потревожу. Выбор за вами.

Он развернулся и вышел, оставив ее одну в пустом классе с гудящей в ушах тишиной и решением, которое могло перевернуть всю ее жизнь.

Весь день Вероника провела в состоянии, близком к кататонии. Она пыталась репетировать, готовиться к вечернему концерту, но ее пальцы не слушались. Они искали не чистоту звука, а ту самую «музыку между нот», о которой говорил он. Она пыталась играть Рахманинова – того самого, Второй концерт, произведение, полное страсти и отчаяния, – но ее исполнение было правильным, выверенным и безжизненным.

Она думала о его предложении. О риске. О том, что он прав – если они провалятся, ее карьере педагога и солистки придет конец. Ее будут жалеть или презирать. Но если получится… Если получится, она станет не просто Вероникой Соколовой, успешной пианисткой. Она прикоснется к тому самому огню, источнику настоящего искусства, который она видела в нем.

И еще она думала о нем самом. О его пронзительных глазах. О его руках. О том, как он стоял под дождем. Она ненавидела его за его наглость, за его бесцеремонность, за то, что он ворвался в ее жизнь и заставил усомниться во всем. Но одновременно ее влекло к нему с силой, которой она не могла сопротивляться. Это было похоже на тягу к пропасти. Страшно, опасно, но невозможно отвести взгляд.

Вечерний концерт должен был пройти в том же зале филармонии, но в Малом, более камерном. Когда Вероника вышла на сцену, ее охватила паника. Зал был полон. В первых рядах она мельком увидела его. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, его лицо было скрыто в тени. Но она чувствовала его взгляд на себе. Чувствовала его так же явно, как ощущала прикосновение клавиш под пальцами.

Она села за рояль, отрегулировала табурет, положила руки на клавиши. И в этот момент поняла, что не может играть так, как играла всегда. Не может выдать очередную корректную, академичную версию Рахманинова. После вчерашнего, после его «Чаконы», после всего, что случилось, это было бы предательством. Предательством самой себя.

Дирижер дал знак. Оркестр заиграл вступление. И Вероника закрыла глаза.

Она представила не ноты, не зал, не критика в третьем ряду. Она представила дождь. Тот самый, вчерашний. Она представила боль. Ту самую, что видела в глазах Артема. Она представила всю ту смутную, невысказанную тоску, что копилась в ее душе годами, но не находила выхода.

И она начала играть.

С первых же аккордов она поняла, что это другое. Ее игра была не идеальной. Где-то она взяла чуть более громко, чем нужно, где-то замедлила темп, позволив мелодии повиснуть в воздухе. Она не играла Рахманинова – она проживала его. Она отдавала музыке всю свою боль, все свои сомнения, всю ту страсть, которую так тщательно скрывала даже от самой себя.

Это было страшно. Как прыжок с обрыва. Но это было и упоительно. Она чувствовала, как что-то ломается внутри нее, освобождаясь. Как какая-то стена, годами выстраиваемая вокруг ее сердца, рушится, и из пролома хлещет поток живой, горячей, настоящей жизни.

Она не слышала зала. Не слышала оркестра. Она была одна со своей музыкой. И с ним. Она играла для него. Чтобы он услышал. Чтобы он понял.

Когда отзвучал последний аккорд, в зале на секунду воцарилась тишина. А затем грянула буря. Овации были оглушительными. Люди кричали, вскакивали с мест. Вероника сидела, тяжело дыша, с ощущением полного опустошения и невероятного, головокружительного счастья. Она сделала это. Она переступила через себя.

Она встала, поклонилась. И ее взгляд встретился с его взглядом.

Он не аплодировал. Он сидел все в той же позе, но его глаза горели. В них читалось не одобрение, не восторг, а нечто гораздо большее. Признание. Уважение. И то самое ожидание, которое она видела утром. Теперь он нашел в ней то, что искал.

За кулисами ее осыпали поздравлениями, коллеги жали руку, директор филармонии говорил что-то о блестящем исполнении. Но Вероника почти не слышала. Она ждала.

И он пришел.

Он вошел в ее гримерку без стука, закрыл дверь и прислонился к ней.

– Ну что же, – тихо сказал он. – Теперь я слышал, как вы играете.

Она стояла посреди комнаты, все еще в концертном платье, с размазанной тушью и разгоряченным лицом. Она молчала.

– Итак, – он сделал шаг к ней. – Ваш ответ?

Она посмотрела на него. На этого надменного, невыносимого, гениального человека, который за двое суток перевернул всю ее жизнь. Она вспомнила ощущение полета во время игры. Ощущение свободы. И поняла, что выбора у нее нет. Она уже сделала его, когда решила играть не для других, а для себя.

– Хорошо, – выдохнула она. – Я согласна.

На его лице не было улыбки. Было нечто более глубокое. Удовлетворение. Предвкушение.

– Не бойтесь, – сказал он, и в его голосе впервые послышались теплые нотки. – Мы создадим нечто прекрасное. Или ужасное. Но точно незабываемое.

Он подошел к ней совсем близко. Она чувствовала его дыхание, ощущала исходящее от него тепло.

– Завтра уезжаете? – спросил он.

Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

– Я позвоню. Пришлю ноты. Начнем с Брамса. Его Соната для скрипки и фортепиано номер три. Она… о нас.

Он повернулся и вышел, оставив ее с одним лишь названием произведения и с ощущением, что земля уходит из-под ног.

Соната Брамса. Она знала ее. Страстную, трагическую, полную неразрешимых противоречий и пронзительной нежности. «О нас», – сказал он.

И Вероника, стоя одна в своей гримерке, понимала, что это не просто совместный концерт. Это начало чего-то большего. Начало симфонии, в которой еще не ясно, каким будет финал. Но первые такты уже прозвучали. И они были подобны грому.

Глава третья. Соната одиночества и гнева

Возвращение в Москву стало для Вероники возвращением в другую жизнь. Тот мир, который она покинула всего несколько дней назад, казался теперь чужим, плоским и беззвучным. Ее уютная квартира в тихом переулке близ Арбата, заставленная книгами и нотами, ее верный «Стейнвей», ждущий ее в гостиной, – все это было привычным, безопасным и… бездушным.

Она пыталась вернуться к рутине. Проверила почту, ответила на письма студентов, подтвердила участие в очередном жюри конкурса молодых исполнителей. Но все это делалось на автомате, словно через плотную пелену. Внутри нее все еще звучал тот самый Рахманинов, сыгранный ею в Петербурге, – неистовый, раскованный, настоящий. И поверх него, как навязчивый лейтмотив, накладывался хриплый голос Артема: «О нас».

Ноты Сонаты №3 Иоганнеса Брамса он прислал ей на следующее утро после ее возвращения. Не по электронной почте, а курьером. Старомодный, тяжелый конверт из плотной бумаги. Внутри – отксерокопированная партитура с пометками, сделанными чужой, размашистой рукой. И короткая записка на листе без подписи: «Начните с финала. Там вся суть. Репетиционная база «Филармонии-2», зал №4. Пятница, 10:00. Не опаздывайте».

Она положила ноты на пюпитр, села за рояль и погрузилась в изучение. И чем дольше она вглядывалась в знаки, тем больше понимала, почему он выбрал именно это произведение.

Соната №3 Брамса – это не просто музыка. Это исповедь. Исповедь зрелого, умудренного болью человека. В ней есть и страсть, и нежность, и отчаянная, яростная борьба с самим собой и с миром. Финал, Аллегро, – это вихрь, почти хаос, прорывающийся сквозь строгие классические формы. Это битва, в которой нет победителей, есть только изможденное примирение с самим собой.

«Там вся суть». Да, он был прав. Суть была в этом неистовом, бескомпромиссном диалоге между скрипкой и фортепиано. Они не дополняли друг друга – они спорили, сталкивались, мирились и снова сходились в яростной схватке. Это была музыка для двух сильных, независимых личностей, обреченных на взаимопонимание через конфликт.

Вероника начала репетировать. Сначала медленно, вчитываясь в каждую фразу, выверяя каждый аккорд. Но очень скоро она поняла, что играть «правильно» – бессмысленно. Эта музыка требовала крови. Требовала, чтобы она вывернула наизнанку свою душу.

Она играла финал снова и снова. Ее пальцы бежали по клавишам, выстукивая бешеный ритм, но чего-то не хватало. Не хватало того самого огня, который он в ней разжег в Петербурге. Она играла гнев, но это был абстрактный гнев. Она играла страсть, но это была страсть из учебника. Ей не хватало его. Его ответной реакции, его энергии, его разрушительной силы.