РАССКАЗ. Лингвистический Энузиаст, или Прокурор в Зоне Риска

Пётр Фарфудинов

РАССКАЗ. Лингвистический Энузиаст, или Прокурор в Зоне Риска

Глава 1, в которой происходит нечто, не поддающееся классификации, кроме как лингвистической.

В здании суда, пахнущем старым паркетом, пылью томов Уголовного кодекса и несбывшимися надеждами, царила особая, напряженная тишина. Та самая, что бывает перед взрывом. Взрывом смеха, ярости или просто разума.

На скамье подсудимых восседал, а не сидел, именно восседал, врач-реаниматолог Фильчук Стас Дарович. Человек с лицом разгневанного архангела и руками, привыкшими вырывать души из цепких лап танатоса. Сегодня же этими руками он размахивал так, будто пытался отогнать рой невидимых, но навязчивых пчел. Его обвиняли в том, в чем он, скорее всего, был виновен: угрозы расправы, клевета и нанесение легких телесных повреждений депутату местного совета, который, по мнению Фильчука, «идиотски распределял бюджет, обрекая его отделение на голодную смерть».

Но это было цветочками. Ягодки, ядовитые и сочные, созрели прямо здесь, в зале суда, когда Фильчук, выслушав показания свидетеля, вскочил и, тыча пальцем в направлении потерпевшего, протрубил на весь зал:

– Да вы, ваша высокопарность, не депутат, а обыкновенный гомосексуалист с клинической шизофренией и маниакальной тягой к воровству! Вы – профессиональный идиот!

Зал замер. Секретарь выронила ручку. Судья поперхнулся водой. Адвокат Фильчука тихо и беззвучно постучал лбом о деревянную столешницу.

И вот тут на сцену вышел Он. Прокурор с именем, которое родилось, должно быть, в пьяном угаре у стен ЗАГСа после прочтения медицинской энциклопедии и криминальной хроники – Шпидович Энурез Максакович.

Энурез Максакович был мужчиной с телом борца сумо и душой капризного лингвиста. Он обожал слова. Не их смысл, а их оболочку, их звучность, их способность выстраиваться в такие формации, перед которыми пасовала любая логика. Он был тем самым прокурором, который мог обвинить кого угодно в чем угодно, оперируя такими терминами, что оппоненты чувствовали себя на семинаре по квантовой филологии.

Шпидович медленно поднялся, поправил мантию, которая сидела на нем с некоторым напряжением, словно боялась лопнуть, и испустил вздох, полный трагического величия.

– Уважаемый суд, – начал он голосом, напоминающим скрип несмазанной двери в библиотеке, – то, что мы только что услышали, не может быть квалифицировано как оскорбление или клевета. Прошу вынести эти ремарки в протокол под рубрикой «Экспериментальная лингвистическая практика».

Судья, гражданин Судьбинский Аристарх Поликарпович, с лицом, вытянувшимся от изумления, уронил:

– Прошу прощения, товарищ прокурор? Лингвистическая практика?

– Именно так, ваша честь, – Шпидович воздел палец к небу, точнее, к потолку с осыпающейся штукатуркой. – Гражданин Фильчук, как мы установили, является представителем интеллектуальной профессии. Его мозг перенасыщен терминологией. В момент эмоционального всплеска произошел спонтанный семантический взрыв. Слово «гомосексуалист» в данном контексте не несет сексуальной коннотации! Это – метафора! Метафора одностороннего, непродуктивного диалога, который ведет потерпевший с электоратом!

Зал ахнул. Адвокат перестал стучать лбом и начал пристально вглядываться в прокурора, будто пытаясь обнаружить кнопку «выкл».

– Слово «шизофрения», – продолжал Шпидович, наслаждаясь моментом, – это явная отсылка к дуализму позиции потерпевшего, который на словах ратует за медицину, а на деле урезает ее финансирование. Двойственность! Разорванность сознания! Прямо по Блейлеру!

– А кто такой Блейлер? – прошептал судья своему помощнику.

– Не знаю, но звучит научно, – прошептал тот в ответ.

– И наконец, «идиот»! – прокурор сделал паузу, давая всем оценить масштаб предстоящего открытия. – Это же чистейшей воды архаизм, пришедший к нам из древнегреческого языка! «Идиотэс» – частное лицо, человек, не участвующий в общественной жизни! Гражданин Фильчук, будучи человеком образованным, просто указал на социальную пассивность потерпевшего в вопросах здравоохранения! Это не оскорбление! Это – историко-лингвистическая справка, выданная в форме эмоциональной реплики!

В зале воцарилась тишина, которую можно было резать ножом и подавать на закуску к коньячку. Даже Фильчук смотрел на прокурора с открытым ртом, забыв про свой гнев.

Судья, почесав переносицу, сдался:

– Что ж… принимая во внимание лингвистическую экспертизу, проведенную товарищем прокурором непосредственно в ходе заседания… ходатайство защиты о прекращении дела за отсутствием состава преступления… в части оскорблений… удовлетворяется.

Дело было отправлено на доследование, а Фильчук Стас Дарович вышел из зала суда свободным, хоть и крайне озадаченным человеком. Он не знал, смеяться ему или плакать. Но он точно знал, что в конце месяца на счет Энуреза Максаковича должна будет поступить определенная сумма, скромно именуемая «благодарностью за лингвистические консультации».

А в прокурорской, за чаем с сушками, рождался новый анекдот. Его рассказывал молодой прокурор Петров, пародируя важную походку Шпидовича.

– Встречаются два прокурора. Один говорит другому: «Слушай, у меня свидетель на допросе назвал обвиняемого редиской. Что делать?»

Второй, не моргнув глазом, отвечает: «Срочно квалифицируй как агрономическую характеристику! А если свидетель употребил слово «козел» – это зоология, брат, зоология! Неси протокол Шпидовичу, он оформит!»

Смех был оглушительным. А когда в комнату вошел сам Энурез Максакович, воцарилась тишина.

Петров, набравшись смелости, спросил:

– Энурез Максакович, а как бы вы лингвистически интерпретировали фразу «У доктора Фильчука и прокурора Шпидовича – лингвистические отношения»?

Шпидович нахмурился, сделал вид, что размышляет, и изрек:

– Коллега, это не что иное, как синергетическая модель профессиональной кооперации! «Лингвистические отношения» – это симбиоз точности формулировок и глубины смыслов. Что, собственно, я и продемонстрировал сегодня в суде.

Он гордо прошел к своему столу, но все заметили, как его уши покраснели, как спелые помидоры. А Петров, дождавшись, когда Шпидович скроется за дверью кабинета, добавил:

– Ну что, пошли синергетически кооперироваться в буфет? Или, говоря на языке Шпидовича, «осуществить гастрономический лингво-акт»?

И смех снова покатился по коридорам, таким же длинным и запутанным, как лингвистические конструкции прокурора Шпидовича.

(Конец главы 1)

Этот рассказ – лишь начало большого и абсурдного пути прокурора Шпидовича. В следующих главах его ждут:

Новые «лингвистические» подвиги во имя спасения провинившихся медиков.

Борьба с дотошным следователем Кряквой, который подозревает, что дело нечисто.

Развитие его «особых» отношений с доктором Фильчуком, который начинает думать, что и впрямь гениальный лингвист.

И, конечно же, новые анекдоты, которые плодят его коллеги, доводя искусство словесной эквилибристики до настоящего абсурда.

Возможно, однажды его собственная лингвистическая магия обернется против него самого. Но это уже совсем другая история.

Глава 2, в которой лингвистика встречается с лизанием, а подхалимаж возводится в ранг высокого искусства.

Служебный кабинет Энуреза Максаковича напоминал не рабочее место государственного обвинителя, а кабинет курьезного лингвиста-самоучки. На столе, заваленном уголовными делами, соседствовали труды по семиотике, словарь Даля и брошюра «Новое в речевых патологиях». Сам Шпидович, углубившись в изучение какого-то фолианта, что-то бормотал:

– «Подхалимаж»… корень «хал», интересно… Возможно, древнерусское «халить» – то есть, нежить, лелеять… Следовательно, «подхалимаж» – это акт особой, интенсифицированной заботы о социально значимом субъекте…

В дверь постучали. На пороге стоял Фильчук Стас Дарович. Его лицо не выражало ни капли былой ярости, лишь деловую озабоченность и легкое презрение, с каким смотрят на дорогого, но не очень умного инструмент.

– Заходите, уважаемый Стас Дарович! – Шпидович встрепенулся, как бульдог, учуявший бифштекс. Его движение к гостю напоминало попытку танца мало уклюжего медвежонка. – Проходите, присаживайтесь! Я как раз занимался анализом речевых модуляций в контексте нашего последнего судебного симбиоза!

Фильчук молча прошел к столу и положил перед прокурором плотный конверт.

– За лингвистическую защиту, – коротко бросил он. – Но в следующий раз, Шпидович, будьте убедительнее. Судья Кряква смотрел на вас, как на говорящего дикобраза.

Энурез Максакович, не глядя, сунул конверт в ящик стола, но его лицо омрачилось.

– Ах, Кряква! Этот буквоед! Этот педант от юриспруденции! Он не понимает, что право – это живой, развивающийся язык! Он мыслит параграфами, а не метафорами! Он… – прокурор запнулся, поймав взгляд Фильчука, в котором читалось нетерпение. И тут с Шпидовичем произошла метаморфоза. Его осанка сменилась с гордой на подобострастную. Он наклонился к доктору, и его голос приобрел маслянистые, сиропные нотки.

– Но вы, Стас Дарович, вы ведь поняли глубину моей конструкции? «Гомосексуалист» как метафора непродуктивного диалога! Это же гениально! Я, можно сказать, языком облизал вашу реплику, придав ей академический лоск! Я ее отполировал до блеска!

Слово «облизал» повисло в воздухе, тяжелое и нелепое. Фильчук брезгливо поморщился.

– Вы что, мне льстите, Шпидович? – спросил он с прищуром.

Прокурор вспыхнул, но не от стыда, а от профессионального азарта.

– Льщу? Нет! Ни в коем случае! Льсть – это примитивно! Я осуществляю «вербальную эмпатийную поддержку»! Я создаю «семантический амортизатор» между вашей спонтанной речевой продукцией и жесткими нормами Уголовного кодекса! Моя задача – не льстить, а лингвистически адаптировать!

В этот момент дверь приоткрылась, и в щель показалось лицо прокурора Петрова.

– Энурез Максакович, у нас планерка через пять… О, извините, не помешал вашему… лингвистическому консультированию? – Петров бросил взгляд на Фильчука и на сияющее лицо Шпидовича.

Как только дверь закрылась, из коридора донесся сдавленный хохот. Шпидович на мгновение смутился, но тут же взял себя в руки.

– Не обращайте внимания, Стас Дарович. Коллеги не способны оценить тонкость методологии. Они мыслят категориями «закон-приговор», а я – «дискурс-нарратив».

Фильчук встал, поправил пиджак.

– Ладно, лингвист. Следующий раз будет сложнее. Я того депутата, оказывается, не только словесно оскоромил.

– Оскоромил? – переспросил Шпидович, и в его глазах загорелись огоньки. – «Оскоромить» – от слова «скверна»! Вы не просто оскорбили, вы указали на его моральную нечистоту! Это мощнейший этический маркер! Я уже вижу линию защиты…

– Ты ему не этику свою расскажешь, а то, что я ему по машине проехался, – холодно прервал его Фильчук. – Буквально. Прямо по капоту. На служебном «Мерседесе».

Шпидович замер. Его мозг, этот мощный лингвистический процессор, на мгновение завис. Уголовная статья о умышленном повреждении имущества была куда менее лингвистически гибкой, чем статья о клевете. Но ненадолго.

– Понимаю… – протянул он, задумчиво глядя в потолок. – «Проехаться по капоту»… Это можно трактовать не как механическое воздействие, а как метафорическое «жесткое, но наглядное доведение своей позиции до сведения»! Мы можем заявить, что это был акт перформативного искусства, социальный перфоманс! Вы не ломали машину, вы «визуализировали социальный протест»! Да, именно так!

Фильчук смотрел на него с нескрываемым изумлением. В его голове, привыкшей к четким диагнозам и алгоритмам реанимации, не укладывалась эта вселенная словесной жульнической эквилибристики.

– Ладно, выкручивайся, лингвист, – бросил он на прощание. – Ты же у нас мастер вербальных трюков. Главное, чтобы конверты были толще, чем твои оправдания.

После его ухода Шпидович еще долго сидел в блаженном ступоре, перебирая в уме термины: «перформативность», «визуальная риторика», «акционизм». Он был счастлив.

А в буфете рождался новый шедевр прокурорского фольклора. Петров, облокотившись на стойку, с пафосом декламировал перед коллегами: