Затемнённый

Мария Озера

Затемнённый

Глава 1

Склад стоял на окраине города, где никто не думал, что могут происходить непривычные обществу вещи. Заброшенный ангар, бетонные стены, щели вместо окон – разве здесь может жить Бог? Запах сырости, гари и чего-то сладкого, слишком сладкого, чтобы быть чем-то божественным.

Группа шла тихо, как охотники: пятеро в броне, масках, автоматы на готовы и глаза, что, казалось, разрезали ночь. С одной стороны можно подумать, что они нарушители, вторгаются на священные земли, мешают познавать истину, но с другой стороны – эти земли уже пропитаны безумием, и если сейчас не войти, то утром тут найдут только трупы, аккуратно уложенные лицом к восходу.

И никто не узнает, зачем они умерли, кому молились, почему улыбались, когда перерезали себе горло.

Поэтому пятеро шли как те, кто знает цену, как человеческой жизни, так и человеческой глупости.

Первым шел Штольц, Вольфган Штольц. Опытный боец, в движениях которого не было героизма, только холодный расчет и годы, многие годы практики. Хищная осторожность автоматически просыпалась в нём, когда запах крови становился слишком густым, словно он чувствовал намерения, а не просто предполагал.

Его шаги были тяжёлыми, уверенными, но без лишнего шума. У входа в ангар он поднял руку, остальные моментально замерли. Тонкий, едва слышный гул тянулся изнутри.

Голоса.

Кто-то пел, кто-то, казалось, завывал, а кто-то и вовсе не знал текста и не представлял, о чем поет.

Затем тишина и снова голоса.

Ротберг наклонился ближе:

– Слышь, Волк… это они молятся?

– Не похоже, – ответил Штольц. – Они что-то считают.

И правда. Ритмичный, одинаковый, холодный, как обратный отсчет перед подрывом.

5…

4…

3…

Вольф рыкнул:

– Вперед! Сейчас!

Дверь поддалась под удар сразу, будто её никто не закрывал. Будто ждали. Но кого? Вряд ли группу вооруженных до зубов мужчин, которые явно не в восторге от происходящего.

Последние цифры сектанты так и не договорили, Штольц прыгнул вперед с помоста, а остальные ворвались следом, рассыпаясь веером, как заучено годами: двое направо, двое налево, Волк – напролом через центр. Секта замерла лишь на секунду, будто увидела призрака.

Потом хаос разорвал помещение.

Кто-то успел рвануть нож к своему горлу. Кто-то кинулся к ближайшему бойцу, будто умолял его добить. Одна женщина смеялась, когда ломала себе пальцы о бетон, как будто каждый хруст приближал её к божеству.

И Штольц понял, что эти люди не просто хотели умереть – они стремились стать жертвой и чем чудовищней смерть, тем «чище» дар.

Одним быстрым движением он выбил прикладом нож из рук фанатика, тот сразу же упал на колени и принялся биться головой о бетонный пол.

Кальтенбах заорал:

– Они, блядь, ёбнутые!

– Оставь, – снова рыкнул Волк, сбивая сектанта, что полез на возвышение, чтобы спрыгнуть с него лицом вниз. – Нам нужны те трое живых. Остальных – к полу, чтобы не успели закончить начатое.

Штольц дышал тяжело, но не от нагрузки, не от нервов, а от запаха, что распространялся по всему ангару, будто кто-то плеснул горячую кровь прямо в лицо.

Но он привык. Он давно стал существом, которого такими запахами не удивишь – ни кровь, ни смерть, ни запах человеческой плоти уже не цепляли его по-настоящему.

Только этот запах… он был другой. Сладковатый, вязкий, будто что-то невидимое с силой тянуло за нервы, пытаясь пробраться под кожу.

Кто-то тянется к нему.

Кто-то зовёт.

Вольф встряхнул головой, будто стряхивал липкие паутинки и рванул вперед.

Кальтенбах пнул одного из фанатиков так, что тот отлетел на метр и впечатался в стойку со свечами.

– Да нахера они себе глаза-то выкололи?! – орёт Фридрих. – Ты это видел?!

– Видел, – Волк перехватил за волосы девушку, которая пыталась свернуть себе шею руками.

– Да блядь, я уже второй раз за ночь хочу уволиться! – Кальтенбах отмахнулся от мужика, который пытался перегрызть ему бронепластину на плече. – Эти пизданутые хуже зомби!

– Зомби хотя бы хотели бы нас сесть, а мы тут, блядь, спасаем от смерти, – пробурчал Штольц, заламывая очередному фанатику локоть так, что тот рухнул, захлёбываясь собственными воплями.

Сектанты продолжали ломать себя, рвать, царапать, пытаться умереть всеми возможными способами. Их тела были как пустые оболочки – в глазах ни страха, ни боли, ни сомнений.

Ротберг, задыхаясь, крикнул:

– Волк! Один из «трёх» убежал!

– Не убежал.

Штольц ткнул пальцем в дальний угол, там стоял парень лет двадцати пяти, босой, в белой рубахе, пропитанной кровью, на удивление всех бойцов, он не пытался себя убить. Не дрожал. Не кричал.

Он смотрел.

Прямо на Волка.

Будто ждал.

Вот тогда Штольц и понял: запах, что резал сознание шёл от него, но не от его крови, а от чего-то, что коснулось его, как эхо чужой воли.

– Этот живым нужен, – рявкнул Волк. – Любой ценой.

Гельднер зло усмехнулся:

– Та ну, блядь, наконец-то хоть один не орёт. Щас повяжем.

Но стоило им шагнуть, парень заговорил тихо, спокойно, без единой судороги:

– Она идёт.

– Кто идёт? – отрезал Штольц, вскидывая руку, вынуждая товарищей остановиться.

Парень улыбнулся спокойной, почти детской улыбкой.

– Та, кто дала нам свет. Мать Сияния идёт. Мы – её дорога. Каждая смерть – шаг к ней.

Он поднял руку – на ладони свежий выжженный круг с двенадцатью лучами.

– И она ищет тебя. Она зовёт тебя.

Эти слова ударили в виски, как перегрузка, как вспышка, как старое воспоминание, которого нет и не должно быть.

Волк скрипнул зубами, отгоняя наваждение, холод пронесся по позвоночнику ледяным гвоздем.

Он не знал никакой «Матери Сияния». Не знал никого, кто мог бы его звать таким изощренным способом, но… это мимолётное, липкое касание сознания…оно было.

И он отмахнулся от него только наполовину, как от назойливой мухи, а муха оказалась пульсирующей сетью, которая пытается проникнуть глубже.

Штольц шагнул к парню.

– Слушай сюда, пряник, – голос его был низким, ледяным. – Если твоя «мать» хочет меня найти – пусть сама приходит. А ты сейчас поедешь с нами живой, понял?

Парень улыбнулся шире, безумней. Его глаза расширились, он не смотрел на Штольца, он будто смотрел сквозь него, в никуда, но видел всё равно больше остальных.

– Она уже здесь.

В ангаре погас свет. Все звуки стихли. Даже сверчков и цикад за стенами не было слышно, будто кто-то сорвал рубильник реальности и погрузил в беспроглядную тьму.

Затем снова это прикосновение. Мягкое, холодное. Только Штольц ощутил его не кожей, а разумом, словно руками залезли в ящик с папками и перебирают каждую, чтобы найти что-то конкретное…

Грязь.

Сырая французская земля, липкая, тёмная, вонючая. Стон раненого справа. Чужой крик слева.

И он – Вольфган Штольц, младший обер-офицер немецкой армии посреди ноября 1918 года, всего каких-то тридцать два года от роду, но уставший до хруста в костях. Трое французов идут на него с штыками – один слева, два прямо. Он уже ранен, кровь заливает глаз, винтовка тяжелеет, сил не остается, ведь он только что положил двоих в рукопашную, до этого еще столько же.

Но он всё равно идёт вперёд.

– Scheiße… – прошипел он, стиснув зубы. Дерьмо.

Вольфган уже не нападал первым. Он скользил взглядом по фигурам врагов, ощущая, как каждая мышца тянется к действию, как старые травмы и новая усталость грызли тело изнутри. Он ждал момента – мгновения, когда один из противников ошибётся, выставит шею, откроет грудь – и тогда нож, его единственный союзник сейчас, сделает дело.

Первый солдат рванулся вперёд, и обер-офицер мгновенно наклонился, уворачиваясь, его движение было почти инстинктом, и нож вонзился точно в горло, блестящее лезвие прорезало жизнь, горячая кровь залепила ладонь. Второй, чуть проворнее, успел подскочить сбоку, и Волк почувствовал удар в спину, земля сорвалась из-под ног, грязь шлёпнулась на лицо, стучала по зубам. Он упал на колени, руки впились в холодную землю, вдыхая глинистый запах войны.

Третий уже поднял винтовку, прицелился, и время будто замедлилось.

Боль, разрезающая тебя напополам, лишающая шанса на жизнь. Воздух дерётся за место в лёгких. Мир сужается до точки. Сердце бьётся – один удар, второй… и будто всё.

Он слышит собственную кровь, текущую по шее. Слышит, как третий француз выдыхает после выстрела. Слышит, как грязь под ним хлюпает, словно затягивая.

– Вольфган… – голос ласкает слух, как до войны ласкал бы женский шёпот перед рассветом. – Ты держался дольше, чем любой смертный смог бы. Но этого мало.

Штольц пытается выдохнуть, но только выхватывает лишь дергающий хрип. Он не может пошевелиться, видимо, пуля задела нерв.

Она касается его щёк холодными пальцами, как вода из горного источника, что сразу отрезвляет тебя, приводит в чувства.

– Я не позволю тебе умереть здесь, – шепчет голос. – Ты слишком упорно цепляешься за жизнь. Слишком яростно сражаешься.

Ушедшие от тела Вольфгана французы, думавшие, что тот мертв, внезапно обернулись. Один из них резко вздернул винтовку и направил прямиком в, оказавшуюся перед Вольфганом, девушку.

Она лениво обернулась, почувствовав направленное на себя дуло. Встретившись с ней глазами, француз неожиданно замер и упал, как марионетка с перерезанными нитями. Алая радужка, секунду назад голубых глаз превратила мозг солдата в кашу, лишив его воли к жизни. В этом последнем жесте и блеснула золотая брошка у нее на платье, напоминавшая солнце с двенадцатью лучами.

Оставшийся в живых француз, не теряя ни минуты, пустился прочь со всех ног, игнорируя втягивающую его берцы грязь, и бросая товарища, заботясь о целостности своей жизни. Он не понял, что именно произошло, но он прочувствовал кожей, что, если он задержится здесь еще на мгновение, – будет лежать рядом.

Когда помех не осталось, дева снова посмотрела на Вольфгана.

– Дыши, воин. Я забираю тебя.

Губы её чуть тронула улыбка печальная, но прекрасная, почти святая.

– Ты станешь сильнее.

Она наклоняется ближе, так что её волосы касаются его лба, будто шёлк. Он попытался оттолкнуть её слабой рукой, да инстинкт солдата, последний рефлекс живого человека, но она только прошептала:

– Ergebe dich… ich gebe dir Leben zurück.

Подчинись… я верну тебе жизнь.

Её губы коснулись его шеи и мир порвался, как старая брезентовая палатка под шквалом.

Боль сменилась холодом.

Холод – тьмой.

Тьма – тягучим, липким светом, неясным и бесформенным.

Свет ударил по глазам, прожигая зрачки. Ангар тот же, но уже другой, как будто прошёл не миг, а целая вечность с отключения света.

Все тридцать сектантов стоят ровным строем с вытянутыми вперёд руками, как будто сами протягивают их для наручников. Глаза пустые, а рты едва шепчут, складываясь в одно и то же слово:

– Матерь… сияния…

Кальтенбах сипло выдохнул:

– Что за херня… Волк, ты это видел?..

Но Волк услышал только далёкий звон в ушах. И будто шаги. Она будто ходила по его черепу изнутри – лёгкие, уверенные, почти ласковые.

Ну конечно.

Кто же ещё.

Штольц рыкнул, встряхивая головой, как зверь, которого пытались взять на цепь.

– Вяжите их! – приказал он, голосом, от которого бетон бы треснул. – Живыми. Всех, блядь, живыми!

– Волк?.. – тихо спросил Хартман. – Ты… нормально?

Он даже не повернулся.

– Нормально я буду, когда пойму, кто лезет в мою ебучую голову.

И когда найду эту «матерь», – мысленно добавил он, смотря на парня-пророка, что стоял всё так же, улыбаясь.

– А если она правда пришла… – Штольц сделал шаг ближе, наклонился, его взгляд стал хищным, угрожающим. – То я ей горло перегрызу, если сунется.