Цыганкино кольцо, красная смальта

У них у всех сияли головы: металлом зубов в улыбках, люрексом и стеклярусом в платках, серьгами, какие не купишь в магазине, медью кожи и серебром глазных белков. В те далекие времена цыгане были похожи на индийцев и на индейцев из кино и в костюмах сочетали очень странные, видимо, самодельные вещи с таким же барахлом, какое было и у всех.

Женщина смотрела на нас то ли улыбаясь, то ли щурясь и скалясь, словно за нашими спинами стояло солнце.

У нее на шее сверкала дорожка пота, как металлическая цепочка, она убегала в ворот футболки с застиранным олимпийским мишкой, а юбка, скрывающая колени, казалась нездешним многослойным цветком, и замызганность только делала его еще более настоящим.

Вторая женщина была подростком, как я понимаю сейчас; русые пряди, светлее загорелого смуглого лица, наплывали на ее щеки так, будто она спрятала под ко-сынкой птицу, а крылья ее не поместились. В руке у нее горело углем маленькое красное яблоко. Мы даже знали, с какой китайки оно – с той, что на Ямах, кислое. Значит, ехали из Слонского.

Нам не раз говорили взрослые, что цыгане нас украдут, если мы будем уходить далеко одни, и вот, пожалуйста. Они услышали наши голоса на дороге и остановились, притаившись за поворотом.

– Эй, девки, купите цыганенка! – крикнула старшая женщина. – Смотрите какой! – И она подняла под мышки и показала нам годовалого малыша в красной рубашке с обслюнявленным воротничком. Его черные кудрявые волосики синели на солнце, свешивались яблочки щечек, а бессмысленные и одновременно умные глазенки чернели как смородинки.

– Ой, какой хорошенький! – У Марины голос стал тонким. – Купим, купим!

– Но у нас ничего нет! Хотите, мы вам яблок наберем?

Цыгане засмеялись, громче всех парень с длинной, как у гусенка, шеей и глубокими, как кульки для семечек, надключичными ямками.

– Нет, девки. Яблок мы и сами наберем. Бежите домой за деньгами.

– У нас нет денег! Давайте мы вам бутерброды сделаем с медом и вареньем?

– Давайте! Бежите скорей! – велела женщина сквозь общий смех с телеги.

И мы побежали. Мы задыхались, сгибались на бегу, зажимали ладошками схваченные резью селезенки, но бежали.

Дома мы порубили весь батон, и у нас получилось четыре куска – по одному на человека. Два щедро полили клубничным вареньем через край миски, два – медом из начатой трехлитровой банки. И понесли в руках. Банку открытую оставили на столе, некогда было воевать с пластмассовой крышкой, и так еле сняли.

Мед и варенье капали сквозь пальцы то на платье, то на ноги, то на дорогу, в пыль, несколько мелких насекомых неизвестно как и когда оказались впечатанными в бутерброды, солнце янтарной бусиной забилось в мед и плавило его, плавило…

Марина уронила один бутерброд, лицевой стороной вниз, и поднять его у нас не хватило мужества, но мы решили, что и трех бутербродов хватит. Собственно, мы несли уже не совсем бутерброды, а что-то очень красивое, жидкое и блестящее, то ли смальту, то ли просвеченные лучами витражи.

Телеги не было.

И мы поняли, что с самого начала знали: они уедут. Но хотелось верить в чудо.

Шли обратно, ели полужидкие бутерброды, облизывали руки до локтей, чтобы избавиться от липких дорожек, уже со вкусом пыли.

– А варенье все текёт с бутерброда! – сказала Марина, указав ногой на лежащий на земле ломоть.

Это текли муравьи и еще какие-то козявки.

Мы и забыли, что собирались в «Инициатор».

И хотя не купили цыганенка, но почему-то решили, что купили. Ведь мы так много сделали для этого! И время от времени вспоминали и рассказывали эту историю о покупке, и какой был цыганенок хорошенький, и что теперь где-то кочует «наш» цыган.

6. Последнее воспоминание о брошенном Доме

Единственную жилую комнату в Доме разделяла на две половины голландская беленая печь – мы вечно пачкались об нее, так хотелось прислониться, прижаться к теплой неровной стене, когда за окном без шторок студнем качался ливень, и солома у коновязи на глазах краснела – прела.

На скрипучей кровати у стены спал дедушка. Ночью его мучила бессонница, и спал он днем всякую свободную минуту. Дедушка мог сказать себе: «Полежу без четверти часок», ложился на голый матрас, в сапогах, завернувшись в телогрейку, засыпал тотчас же и просыпался ровно через сорок пять минут. Дедушка храпел, а мы шептали: «Огонь, пли!» перед каждым всхрапом и зажимали себе рты, чтобы не разбудить дедушку смехом.

На подоконнике хрипло тикал большой будильник с римскими цифрами – в застекленном циферблате отражалась целиком моя голова. Пахла керосином керосиновая лампа.

Пучки сушеного зверобоя висели на нитках, и через день появлялась на них паутина.

У окна стоял кухонный стол под затертой клеенкой, с двумя ящиками и двумя створками. В ящиках пахло клубничными карамельками, которые отсырели, высохли, срослись с полинявшими фантиками и стали похожими на обмылки.

Там же лежали наши цветные карандаши, все тупые и поломанные, почти у всех грифель вылезал с незаточенного конца, и, рисуя, приходилось придерживать его пальцем.

Еще в ящиках лежали таблетки, спички, нитки, ловушки для пчелиных маток, пробки и дедушкины бумажки, все покоробившиеся.

В нижнем отделении стола пахло медом и хлебом. В жестяных мисках там всегда стояли мед и варенья на меду, а в них – крошки хлеба, обросшие пузырьками.

Всегда была там и бутылка водки для гостей, и, если она оказывалась начатой, мы с Мариной в шутку доливали в нее воду.

Красный Николай Чудотворец одиноко висел в недосягаемом углу, под самым потолком, и не заведено еще было молиться.

Глухая занавесь делила комнату на две половины. Вторая, темная, была нашей спальней. В окно, заколоченное фанерой, скреблись и бились от ветра полынь и крапива. Даже и днем в спальне стоял полумрак и воздух был плотным, как дым.

Спали мы с бабушкой «на полатях» – так назывались плотно составленные ульи, покрытые пуховой периной, мягкой как творог, и телогрейкой.

Утром бабушка забирала телогрейку – зябла она после сна; а когда мы просыпались, телогрейка была уже на месте и пахла сыростью, сеном, пасекой.

В спальне постоянно находился таз, он стоял в точном месте, и в него капало с потолка.

Тут же в спальне «доходили» яблоки, желтые и зеленые. Были они в развязанных мешках, чтобы брать удобно, и всегда несколько с побитыми боками каталось по полу. Бабушка их пинала, ругала «Чтоб вас замочило мокрыми пирогами» и бросала в мешки, а они выкатывались опять.

Ночью мы прижимались к бабушке, боясь в темноте ослепнуть, и прислушивались к ее дыханию, потея от страха и жары, и раскрыться было страшно – схватят черные руки.

А когда мы просыпались и на улице был уже свет, а у нас – полумрак, мы в презрении к ночному ужасу пытались напугать друг друга и водили руками в воздухе. В полумраке руки слабо светились и ходили, как рыбы.

7. Курпинка больше не наша

– Мы пойдем в Курпинку?

– Чего туда ходить? Что тама? Не ходи туда – далёко…

Бабушка томилась в доме дяди Василия в совхозе. В темной спальне, среди сырых ковров и паласов, она качала железную колыбель и пела:

– Что в садочке на кленочке желта роза расцветала…

Розовое, страшно малое, дремало в белом бутоне одеяльца.

Мухи ходили по откинутому тюлевому пологу.

Я сидела на цветастом покрывале чужой кровати.

– Хто тут есть живой? – К бабушке пришла ее кума – колчанка, одетая в черное, как все колчанки, в по-особенному повязанном платке.

Грудь ее была завешена разноцветными бусами – одни крупнее и ярче других. До самого впалого живота ниспадала стеклянная елочная гирлянда. Так убирались только колчанки – старухи из села Колчаны, заселенного когда-то крещеными татарами. Носили они кустарные стеклянные бусы своих прабабушек, из старых сундуков. Мне уже было семь, я все знала про колчанок и не удивлялась им.

– Заходи, Ксен. Внученьку мою видала?

– Неть еще. Красотулячкя. Вся в бабю.

– Да иди ты! Она ихней породы – хомяковской.

Появление кумы-колчанки считалось в доме дяди Василия нехорошим знаком. Колчаны говорят не как все – сильнее якают, будто издеваются, и смягчают все окончания, как малые дети. «С колчанами водиться – страмотиться», «они немуют, немтыри». «Как не люблю я Ксенцу привечать, – говорила бабушка, – припрется – и сидит, и сидит, никак ее не спровадишь».

– Дунь, а как же могиля-то Ивановя? – говорила кума-колчанка, и бусы ее валились в колыбельку.

– Как? Да так: все на кладбище поедут, а мы с кладбища туда завернем. Вот как.

– Такой дом бросиля, Дунь! Не сходиля б ты оттедя.

– Жалко дом, а то! Столько лет жили, все тама было. А как не сходить – вот, прибавилось. Там, глядишь, и пойдут, и пойдут – какая мне теперь работа.

– А новый пасячник-тя, слыхаля, переносить пасякю хочеть, поближе сюдя.

– Шмель-то – он дурак. Ленится он, далеко ему ездить, вот и дуракует. Погубит пчелу, да и…

– Пчеля-то анадся, а домь как же запустуеть – осерчаеть Ивань!

– Хватя! Что ему мертвому! Трясешь тут убранством своим – вон девчонка уже закряхтела, разбудили.

– Прости, Дунь. Пойдю я, магазинь може открылся.

– С Богом, кума, заглядывай.

– Загляню. Старщяя-то у тябя невестя.

Кума-колчанка мигнула мне и вышла, тихо притворив дверь.

– Марусенька благородна, – запела бабушка, трогая колыбель, которая качалась от всякого прикосновения. – Не люби-ка дворянина, будешь добра…

Еще недавно я думала, что беременность – это болезнь. А теперь мы с Мариной возили по улицам совхоза малиновую коляску и облизывали тугую янтарную пустышку, падающую все больше в песок.

За нами ходил мальчик. У него была розовая голова, и белые волосы едва покрывали ее. Мы смеялись над мальчиком, и он начинал кидать в нас комьями земли.

– Гришка! Дурак! – кричала Марина. – Я все мамке расскажу, не видишь, мы с сестренкой!

– Я в вашу сестренку ни раза не попанул! – кричал Гриша и опять шел за нами, но близко не подходил.