Перо на баррикадах

Алексей Дальновидов

Перо на баррикадах

Глава 1. Шум и ярость

Асфальт блестел от недавнего дождя, отражая нервные вспышки мигалок. Воздух был густым, пропитанным запахом влажного бетона, выхлопных газов и едва уловимой, но знакомой Ольге ноткой адреналиновой агрессии. Она стояла, вжавшись спиной в холодный бок микрофона «Голоса Правды», и чувствовала себя живым щитом между двумя враждующими лагерями.

«Продолжаем прямой эфир с площади Свободы, где вот уже третий час продолжается стихийный митинг против сноса исторического сквера… и против застройщиков, чьи интересы, как мы выяснили в нашем расследовании, тесно переплетены с городской администрацией».

Её голос, ровный и металлический, как скальпель, резал ночную прохладу. В глазах – не спавшее вторые сутки напряжение, но на лице – маска профессионального спокойствия. За её спиной бушевало море людей. С одной стороны – молодые активисты с плакатами «Верните наш воздух!» и «Коррупция – чума!», с другой – кордон полиции в тяжёлой амуниции, а чуть поодаль, в тени, виднелись плотные группы крепких парней в чёрных куртках без опознавательных знаков. «Сторонники застройщика», – мысленно констатировала Ольга.

«Люди здесь собрались не из-за одного сквера, Дмитрий, – продолжала она, обращаясь к ведущему в студии. – Это вопрос к системе. Вопрос о том, чей голос имеет вес: граждан или денег. Мы видим, как накаляются страсти…»

Внезапно в толпе активистов произошло движение. Что-то короткое, яркое взметнулось в воздух и разбилось о щит омоновца. Хрустальный звук. Лёгкий дымок. Сразу несколько человек кашлянули.

«Применены светошумовые гранаты!» – крикнул кто-то прямо в камеру.

Хаос, дремавший под тонкой плёнкой порядка, прорвался наружу. Кордон дрогнул и двинулся вперёд тяжёлой, неумолимой поступью. Крики, свист, гул сирен слились в один оглушительный рёв.

«Ольга, у нас пропадает звук! Ольга, ты нас слышишь? Немедленно уходи с площади!» – в наушнике трещал голос продюсера.

Но она не могла уйти. Это был её репортаж. Её история. Её долг – показать всё так, как есть.

«Я вижу, как задерживают… Нет, просто волокут за руки молодую девушку! Её лицо…» – она попыталась поймать кадр, развернуть камеру, но оператор, Саша, уже отступал под натиском толпы.

В этот момент её взгляд скользнул по лицам тех самых «парней в чёрном». Один из них, с квадратной, бесстрастной челюстью, смотрел прямо на неё. Не на толпу, не на полицию, а именно на неё. И его взгляд был не просто злым. Он был… расчётливым. Он что-то искал в кармане.

И Ольга поняла. Поняла мгновенно и всем нутром. Это не просто стычка. Это послание. Послание лично ей, за её последнее расследование, где она поименно назвала бенефициаров стройки и привела сканы документов с подписями.

«Саша, уходим!» – крикнула она, но её слова потонули в общем гуле.

Сильный толчок в спину заставил её кубарем полететь в сторону. Микрофон вырвался из рук и с противным треском разбился о бордюр. Мир опрокинулся, закрутился в калейдоскопе перекошенных лиц, огней и чьих-то ног. Она ударилась затылком, и в глазах потемнело.

На секунду. Всего на секунду.

Когда она смогла снова сфокусировать взгляд, она увидела сапог. Кожаный, тяжёлый, старомодный. Он стоял в грязи в паре сантиметров от её лица. Ольга медленно подняла голову. Над ней стоял не омоновец и не «парень в чёрном». Над ней стоял мужчина в длинном, потрёпанном камзоле, в нелепом на её взгляд красном колпаке. В одной руке он держал дубовую дубину, в другой – зажатый огарок свечи.

«Кто это у меня под ногами? Ещё одна аристократка, судя по лицу!» – прохрипел он на языке, который Ольга с трудом узнала как французский, но на каком-то другом, грубом и странном его варианте.

Она попыталась встать, опереться на руку, но ладонь утонула не в холодном мокром асфальте, а в чём-то мягком, липком и невыразимо вонючем. Она отвела руку и увидела, что она по локоть в чёрной, почти окаменевшей грязи.

Шум не стих. Он изменился. Исчез рёв сирен, треск раций. Его сменили тысячи голосов, кричащих, спорящих, поющих на том же странном французском. Воздух загустел от запахов, от которых свело желудок: запах немытого человеческого тела, гниющей пищи, конского навоза и дыма. Дыма тысяч очагов.

Ольга подняла глаза и забыла, как дышать.

Вместо знакомых стеклянных небоскрёбов и ярких билбордов над ней вздымались островерхие крыши из серого шифера, уродливые деревянные балконы, почти смыкающиеся над узкой, тёмной улицей. Где-то вдали высились мрачные башни собора, знакомого ей только по учебникам истории.

Париж.

Но не тот Париж, который она знала. Не город огней и романтики.

Это был город ярости. Город, который бурлил, как гигантский котёл, готовый вот-вот взорваться.

И её прямой эфир, её связь с реальностью, её век – всё это бесследно исчезло, оставив её одну в самом сердце грохочущего, вонючего, чуждого кошмара.

Глава 2. Проснуться в прошлом

Сознание возвращалось обрывками, каждый из которых был острым и болезненным. Вместо рёва сирен – гул сотен голосов, сливавшийся в сплошной, оглушающий гомон. Вместо запаха слезоточивого газа – тошнотворный коктейль из человеческого пота, прогорклого масла, винной кислятины и невыразимой вони нечистот, которую она инстинктивно идентифицировала как запах незнакомой ей канализации или её полного отсутствия.

Ольга лежала в той же грязи, прижавшись спиной к холодному, шершавому камню стены. Она не двигалась, притворяясь беспомощной или мёртвой, сканируя ситуацию веками привыкшими к опасности репортёра.

«Аристократка… – прошипел её мозг, переводя странное слово. – Они приняли меня за аристократку».

В её современном, пусть и помятом после митинга, пальто и узких джинсах, в кроссовках на тонкой подошве – во всём этом не было ни капли аристократизма. Но её лицо. Ухоженное, чистое, с аккуратным макияжем, который теперь, наверное, расплылся от дождя и слёз. Её руки с коротко подстриженными ногтями, без мозолей и грязи под ними. В этом мире, в этой толпе, она была чужой с первого взгляда. Инаковой. А в такие времена инаковость приравнивалась к вине.

Осторожно, почти не дыша, она приподняла голову. Улица была узкой, тёмной, зажатой между высокими, кривыми домами, из которых доносились крики, плач детей и запахи готовящейся еды. Люди сновали туда-сюда, поглощённые своими делами. Мужик в красном колпаке, толкнувший её, уже скрылся в толпе, унося свою дубину и злобу. На неё пока не обращали внимания. Состояние шока сменилось леденящим ужасом, холодной волной прокатившимся по спине.

«Париж. Конец XVIII века. Великая французская революция».

Исторические рамки встали на свои места с пугающей чёткостью. Учебники, документальные фильмы, романы Дюма – всё это всплыло в памяти яркими, но бесполезными картинками. Она знала об этом времени всё и не знала ничего. Знать даты и имена – не значит знать, как пахнет этот воздух и как выглядит страх в глазах обычного человека.

Её пальцы нащупали в кармане джинсов знакомый прямоугольник. Телефон. Сердце ёкнуло с безумной надеждой. Она лихорадочно вытащила его. Экран был цел, но тёмный. Дрожащим пальцем она нажала на кнопку питания. Ничего. Ни единой трещинки, ни мигающего значка батареи. Мёртвый кусок стекла и пластика. Символ её эпохи, обесточенный и бесполезный.

Паника, сдерживаемая до этого силой воли, начала подступать комом к горлу. Она судорожно, почти истерично, стала ощупывать другие карманы. Пачка влажных салфеток. Недочитанная книга в мягкой обложке. Ручка. Диктофон. Кошелёк. Она раскрыла его. Пластиковые карты, несколько купюр российских рублей, визитка редакции. Всё это было сейчас не ценнее мусора под её ногами.

Её взгляд упал на витрину небольшой лавчонки через улицу. За грязным стеклом стояли грубые глиняные кружки, лежали какие-то коренья. Но главное – она увидела своё отражение. Бледное, испуганное лицо с широко раскрытыми глазами. Волосы, выбившиеся из аккуратного пучка, в грязи. Пальто в тёмных разводах. Она выглядела как призрак, явившийся из другого измерения. Что было хуже – её выделяла не одежда, а сама её суть. Осанка, манера держаться, чистота кожи.

«Документы, – пронеслось в голове. – У меня нет документов. Ни паспорта, ни вида на жительство. Ничего».

В её времени быть человеком без документов было проблемой. Здесь, в этом хаосе, это могло быть смертным приговором. Любой патруль, любой бдительный гражданин мог потребовать у неё бумаги. А их не было.

Желудок сводило от голода мучительной судорогой. Горло пересохло. Она понимала, что должна двигаться. Сидеть здесь – значит привлекать внимание или просто умереть от голода и холода.

Ольга заставила себя встать. Ноги подкосились, мир поплыл перед глазами. Она ухватилась за стену, чувствуя, как шершавый камень впивается в ладонь. Сделала шаг. Потом другой. Она брела, не зная куда, просто отходя от того места, где появилась, как подраненный зверь.

Она прошла мимо группы женщин в длинных юбках и чепцах, громко обсуждавших что-то у водосточного желоба. Они замолчали, проводив её подозрительными взглядами. Мимо двух оборванных мальчишек, игравших в кости прямо на земле. Они оглядели её кроссовки с нескрываемым любопытством.

Каждый звук заставлял её вздрагивать. Каждый крик «À la lanterne!» или «Vive la Nation!», долетавший из соседних улиц, отзывался ледяным уколом в сердце. Она знала, что значит этот призыв «На фонарь!». Исторические знания перестали быть абстрактными, они обрели плоть и кровь, и запах страха.

Ольга свернула в ещё более узкий и тёмный переулок, надеясь найти хоть какой-то уголок, где можно было бы спрятаться и прийти в себя. И тут её нос уловил новый, но столь же резкий запах. Едкий, химический, но в то же время знакомый и почти родной.

Запах типографской краски.

Он шёл из полуоткрытой двери в глубине переулка, над которой висела потрёпанная вывеска с изображением печатного станка. Изнутри доносились сдержанные голоса и ритмичный, металлический стук.

Типография. Слова. Текст.

Это было единственное, что связывало её с этим миром. Единственное, в чём она что-то понимала.

Собрав последние силы, Ольга шагнула к двери, в этот островок знакомого шума в океане чужого и враждебного хаоса.

Глава 3. Запах типографской краски

Дверь была не заперта. Она поддалась после слабого толчка, скрипнув на древних, ржавых петлях. Запах ударил в нос с почти физической силой – едкая смесь олифы, свинцовой пыли, дешёвой типографской краски и плотной, спёртой бумаги. Для Ольги, выросшей в стерильном воздухе офисов и студий, этот запах был одновременно и отталкивающим, и безумно притягательным. Это был запах правды. Или того, что здесь ею считалось.

Она замерла на пороге, ослеплённая контрастом между ярким дневным светом на улице и густыми сумерками внутри. Помещение было тесным, заваленным стопками бумаги, деревянными ящиками с литерами и тяжёлыми свинцовыми плитами. В центре, как древнее, неуклюжее божество, стоял печатный станок – громоздкая конструкция из тёмного дерева и блестящего на потёртых местах металла.

Ритмичный стук, который она слышала снаружи, издавал как раз он. Двое мужчин, снявших потёртые камзолы и засученных по локоть рубахи, работали в слаженном, молчаливом ритме. Один наносил краску на набор, другой с силой опускал пресс, и с лёгким шелезом на выходе появлялся свежий, пахнущий лист.

Никто не заметил её сразу. Они были слишком поглощены работой, их лица блестели от пота и усердия. Ольга воспользовалась этой паузой, чтобы оценить обстановку. Её журналистский инстинкт, приглушённый шоком и страхом, начал потихоньку просыпаться. На столах, среди хаоса, лежали свежие оттиски. Кричащие, размашистые заголовки, набранные крупным, угловатым шрифтом: «ИЗМЕНА ГЕНЕРАЛА!», «ЗАГОВОР АРИСТОКРАТОВ РАСКРЫТ!», «Народ, бди!».

Это была не просто типография. Это был рупор. Орудие пропаганды. Или, как сказали бы здесь, – орудие Революции.

– Эй, ты! – раздался резкий голос.

Ольга вздрогнула. Старший из двух мужчин, тот, что работал с прессом, заметил её. Он был лет тридцати, с умными, пронзительными глазами, смотрящими из-под густых тёмных волос, и с тонким, упрямым ртом. Его взгляд скользнул по её лицу, по странной одежде, и в нём не было ни капли сочувствия, только настороженность и усталость.

– Что тебе нужно, citoyenne? – спросил он, используя новомодное обращение «гражданка». – Мы не подаём милостыню. И не принимаем господ в гости.

Его товарищ, коренастый парень с руками, как молоты, прекратил работу и взялся за тяжёлый металлический рычаг, стоявший рядом, явно рассматривая его как потенциальное оружие.

Ольга поняла, что секунда решает всё. Она могла повернуться и уйти, исчезнуть в этом враждебном городе. Или она могла попытаться найти здесь убежище. Её ум, ещё несколько часов назад строивший карьеру на умении быстро оценивать ситуацию и находить слова, заработал на пределе.

– Я… я не за милостыней, – начала она, с ужасом понимая, что её французский звучит чересчур грамматично, книжно, с акцентом, которого она сама не слышала. – Мне нужна… работа.

Мужчина с пронзительными глазами усмехнулся – коротко, беззвучно, без тени веселья.

– Работа? – он смерил её взглядом с головы до ног. – Ты сбежавшая горничная? Слишком хорошо одета для служанки. Слишком бледна и чиста для работницы. И говоришь ты, как… – он запнулся, подбирая слово, – как из старого романа.

– Я умею писать, – выпалила Ольга, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Это была её последняя, единственная карта. – Быстро. И… я вижу, что здесь печатают. Я могу помочь со словами. Сделать их… острее.

Она кивнула в сторону свежих листовок. Мужчина нахмурился. Его интерес был болезненно-профессиональным.

– Острее? – он перевёл взгляд на товарища, затем снова на Ольгу. – Ты понимаешь, что мы здесь делаем, citoyenne? Мы не сочиняем любовные записки. Каждое наше слово – это пуля. Каждый заголовок – удар штыком. Ошибешься – и нас всех ждёт Национальная бритва.

Ольга почувствовала, как холодок пробежал по спине. «Национальная бритва». Гильотина. Он говорил о ней так буднично.

– Я понимаю, – прошептала она. – Я… видела.

Она не уточняла, что видела это лишь в учебниках истории. Но что-то в её глазах – отчаяние, шок, решимость – должно было убедить его.

Он подошёл ближе, внимательно, почти как хирург, изучая её лицо.

– Твое имя?

– О… Ольга, – выдохнула она, поняв, что скрывать бесполезно.

– Ольга? – он удивлённо поднял бровь. – Странное имя. Не парижское. Не французское.

– Я не отсюда, – честно сказала она.

– Это видно, – сухо констатировал он. Помолчал, принимая решение. – Жан-Люк, – отрывисто представился он. – А это Пьер. – Он кивнул в сторону коренастого наборщика. – Ладно. Покажи, что ты можешь.

Он взял со стола чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и протянул ей.

– Напиши. О чём угодно. О том, что видела на улице. Три предложения. Чтобы я понял, стоит ли тебя слушать дальше.

Ольга взяла перо. Оно было неудобным, тяжёлым, чужим в её руке, привыкшей к лёгкости шариковой ручки или клавиатуре. Её пальцы дрожали. Она сделала глубокий вдох, запах краски и пыли ударил в голову, проясняя сознание.

Она вспомнила лицо мужчины в красном колпаке. Крики толпы. Всепоглощающий страх, исходивший от этого города. Она прижала перо к бумаге и вывела первые слова, которые пришли в голову, переводя их на ходу на грубый, неуверенный французский:

«Город кричит от ярости и страха. Воздух гудит от слухов, а мостовые скользки от грязи и чужих надежд. Каждое утро здесь начинается с крика и может закончиться молчанием навсегда.»

Она отложила перо. Чернила легли неровно, несколько клякс испортили чистоту листа. Но слова… слова были живыми. Они дышали тем, что она чувствовала.

Жан-Люк взял лист. Он читал медленно, шевеля губами. Его лицо оставалось непроницаемым. Пьер, выглянув из-за его плеча, хмыкнул:

– Мрачновато. Но… метко.

Жан-Люк поднял на Ольгу взгляд. В нём уже не было открытой враждебности. Была оценка. Профессиональная, холодная.

– «Скользки от чужих надежд»… – он повторил её фразу задумчиво. – Неплохо. Слишком поэтично для памфлета, но… неплохо.

Он бросил лист на стол.

– Ладно. Ты можешь остаться. На пару дней. Будешь помогать Пьеру разбирать старый шрифт и читать корректуру. Если окажешься полезной – поговорим. Если нет… – он не договорил, но Ольга поняла. Выбросят на улицу. Или сдадут в ближайший Комитет общественной безопасности как подозрительную личность.

Ольга кивнула, чувствуя, как подкашиваются ноги от смеси облегчения и нового страха. Она нашла убежище. Но это убежище было самой кромкой пропасти, где каждое слово могло стать шагом к гильотине.

Жан-Люк указал ей на угол, заваленный стопками пожелтевшей бумаги и ящиками со свинцовыми литерами.

– Начинай. И запомни, гражданка Ольга, – его голос стал твёрдым, как сталь, – здесь ты либо с Революцией, либо против неё. Третьего не дано. Твоё перо теперь принадлежит не тебе. Оно принадлежит народу. Постарайся не забыть об этом.

Глава 4. Улица имеет свой голос

Прошло три дня. Три дня, которые слились в одно сплошное, пропитанное свинцовой пылью и страхом, время. Ольга жила в крошечной каморке на чердаке над типографией, куда её в итоге пристроил Жан-Люк – не из доброты, а из прагматичного расчета: так безопаснее. «Мертвые работники не пишут тексты», – сухо заметил он.

Её мир сузился до четырёх стен, заваленных бумагой, и монотонного звона свинцовых литер, которые она по заданию Пьера разбирала, сортировала и раскладывала по ящикам-кассам. Пальцы болели и покрылись мозолями, одежда пропиталась едким запахом типографии, который, казалось, въелся в саму кожу. Она научилась ходить, опустив глаза, говорить односложно и не привлекать к себе лишнего внимания. Она была тенью, призраком, тихо скребущимся в углу.

Но её разум, её профессиональная сущность, отказывались умирать. Читая корректуру – листовки, полные яростных обвинений, призывов к бдительности и насилию, – она мысленно переписывала их. «Слишком много эмоций, мало фактов», – анализировала она. «Этот абзац можно было бы сделать короче, ударнее. Этот заголовок – крик, а не мысль».

Однажды утром Жан-Люк, просматривая свежий оттиск, с раздражением швырнул его на стол.

– Опять! Этот болван Марк из секции «Единство» прислал свои заметки. Пишет, как спит, все запятые перепутаны, а главное – скучно! Читать это невозможно. Как будто протокол о выгуле скота составлял, а не про уличную стычку с «рыцарями кинжала»!

«Рыцарями кинжала» здесь называли роялистских заговорщиков. Ольга слышала об этом от Пьера.

– Я… я могу попробовать, – тихо сказала она, не поднимая головы от ящика с литерами.

Жан-Люк повернулся к ней. За эти дни он почти не разговаривал с ней, лишь изредка бросая оценивающие взгляды.

– Попробовать что?

– Переписать. Сделать… живее.

Он помолчал, изучая её.

– Улица – не салон для чтения стихов, Ольга. Ей нужен клич. Удар кулаком по столу.

– Клич без фактов – просто шум, – рискнула она. – Люди должны не только кричать, но и понимать, почему они кричат.

Жан-Люк усмехнулся, но в его глазах мелькнул интерес. Он протянул ей испещренный пометками лист.

– У тебя есть час. До обеденного перерыва. Пиши. Покажешь.

Это был её шанс. Не просто выживать, а использовать своё единственное оружие. Она взяла перо, чистый лист и погрузилась в работу. Текст Марка был ужасен: бессвязный, перегруженный канцеляризмами, полный голословных обвинений. Но сквозь него проступали контуры реального события – стычки между местными санкюлотами и группой подозрительных личностей у моста Нотр-Дам.

Ольга закрыла глаза. Она снова была на площади Свободы, слышала рёв толпы, чувствовала страх и ярость, видела лица. Она перенесла эти ощущения сюда. Она не писала памфлет. Она писала репортаж.

Она начала с короткого, рубленого предложения, которое вынесла в заголовок: «Тени у моста: как аристократы торгуют страхом».

Она выбросила все лишнее. Оставила лишь сухие детали: время, место, описание подозреваемых («лица бледные, руки ухоженные, в одежде – поношенная роскошь»). Вместо пространных обвинений в «измене родине» она описала их действия – как они шептались с торговками, как сулили деньги за «нужную информацию», как попытались скрыться при виде патруля. Она превратила скучный донос в хроникальное повествование, где каждый абзац был как кадр с места событий. Она закончила так же резко, как и начала: «Они бежали, оставив на мосту свой страх. Но не свои кинжалы. Город, будь начеку».

Ровно через час она протянула листок Жан-Люку. Рука чуть дрожала. Он взял его, уселся на край стола и начал читать. Сначала его лицо было бесстрастным. Потом брови чуть приподнялись. Он перечитал заголовок, провёл пальцем по тексту.

Пьер, наблюдавший за этим, перестал вертеть в руках рычаг.

– Ну что, Жан-Люк? Опять в макулатуру?

Тот не ответил. Он поднял глаза на Ольгу. Долгий, тяжёлый взгляд.

– Откуда ты это знаешь? – спросил он наконец. Его голос был тихим, но в нём слышалась сталь.

– Что? – растерялась Ольга.

– Про «ухоженные руки». Про «шёпот». Марк ничего этого не писал. Он написал: «Обнаружены подозрительные субъекты, вступившие в конфликт с патриотами».

Ольга почувствовала, как кровь отливает от лица. Она выдала себя. Она применила навык реконструкции события, которого здесь не могло существовать.

– Я… я предположила, – с трудом выдавила она. – Так это обычно и бывает. Люди с ухоженными руками не носят камни, они носят кинжалы и шёпот.

Жан-Люк не сводил с неё глаз. Молчание затянулось. Потом он медленно кивнул.

– «Город, будь начеку»… – повторил он её финальную фразу. – Это сильно. Это… работает.

Он сложил лист и сунул его за пазуху рубахи.

– Пьер, выбрось текст Марка. Набираем этот. Мелким шрифтом, внизу: «От нашего наблюдателя с моста Нотр-Дам».

Он повернулся к Ольге, и в его взгляде впервые появилось нечто, отдалённо напоминающее уважение. Не как к человеку, а как к инструменту.

– Ты была права, гражданка. Улица имеет свой голос. И, кажется, ты умеешь его слышать. С сегодняшнего дня будешь писать. Но запомни, – он подошёл вплотную, и его лицо снова стало суровым, – каждое твоё слово мы будем проверять. Каждую запятую. За ошибку в фактах – отвечать мне. За ошибку в духе времени… – он не договорил, лишь многозначительно провёл пальцем по горлу.

Ольга кивнула, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Она выиграла. Она получила то, что хотела – шанс быть полезной, шанс выжить через своё ремесло.

Но, глядя на то, как Пьер начинает набирать её текст, она с холодной ясностью осознала: она только что выпустила своё перо в бой. И первая же пуля, выпущенная им, могла попасть в неё саму.

Глава 5. Игра в тени

Первая листовка с её текстом разошлась по округе со скоростью уличного пожара. Жан-Люк, вернувшись с одного из собраний в своей секции, впервые бросил на Ольгу нечто, отдалённо напоминающее одобрение.

«Говорят, текст с моста – удался. Людям нравится конкретика. Они чувствуют, что это писал не какой-нибудь крикун с трибуны, а человек, который был рядом и видел всё своими глазами».

Ольга почувствовала странное, горькое удовлетворение. Её первый «репортаж» в XVIII веке имел успех. Она снова была полезной. Но эта полезность висела на ней тяжёлым, свинцовым плащом.

Однажды вечером, когда Пьер ушёл по своим делам, а Жан-Люк скрипел пером, составляя очередной разоблачительный материал, в типографию вошёл человек.

Он вошёл бесшумно, как тень, отчего Ольга, протиравшая полки с краской, вздрогнула и чуть не уронила банку. Это был невысокий, сухопарый мужчина в скромном, но чистом тёмно-сером камзоле. Его лицо было непроницаемым, почти восковым, а глаза – маленькими, острыми и невероятно внимательными. Они скользнули по помещению, впитывая каждую деталь, и на мгновение остановились на Ольге, прежде чем обратиться к Жан-Люку.

«Гражданин типограф», – произнёс он голосом ровным, без единой эмоциональной ноты, – «я по поручению Комитета общественного спасения. Проверяем благонадёжность типографий, работающих на благо Нации».

Сердце Ольги упало и замерло где-то в районе желудка. Комитет общественного спасения. Эти слова звучали как погребальный колокол. Жан-Люк медленно поднялся из-за стола. Его лицо тоже стало маской, но маской учтивого сотрудничества.

«Гражданин агент, добро пожаловать. Все наши работы на службе у Революции. Можешь проверить любой оттиск».