Амплитуда тишины

Амплитуда тишины

Предисловие от автора:

Эти рассказы – мои спутники. Они со мной с четырнадцати лет. Тринадцать лет я носил их в себе, как носят раны или самые сокровенные мечты. Переписывал, улучшал, растил, как детей. Я взрослел вместе с ними, и они взрослели вместе со мной, становясь лишь острее, глубже и безжалостнее. Многие из этих историй пришли ко мне во сне. Другие родились из случайной мысли, обросли плотью и потребовали своего воплощения. И теперь, оглядываясь назад, я с удивлением вижу, как мои давние сны и страхи незаметно для всех стали частью большого культурного кода. Пришло время выпустить их в мир. От всего сердца я благодарю своих родителей и сестру – мой нерушимый тыл, мою тихую гавань. И огромное спасибо моим друзьям, тем, кто читал эти тексты в самом сыром виде, верил в них и в меня. Ваша поддержка и честная обратная связь были тем кислородом, который позволял этому миру дышать все эти годы. Это больше, чем сборник рассказов. Это тринадцать лет моей жизни. Я делюсь с вами своим видением мира. Со всеми его трещинами, болью и отчаянной, неумирающей надеждой.

1. Под елью

ВНИМАНИЕ! Данный рассказ предназначен только для читателей 18+. Это художественное произведение, все события и персонажи вымышлены, а любые совпадения с реальными людьми случайны. Автор категорически осуждает любые формы насилия, убийства и жестокого обращения. Содержание носит исключительно художественный и метафорический характер, цель – исследование тем страха, гордыни и тёмных сторон человеческой психики, а не оправдание или пропаганда насилия.

Именно тогда и наступил конец для всего человечества. Это не была катастрофа в привычном понимании – ни ядерный взрыв, ни астероид, ни эпидемия, ни война. Это было что-то чуждое, невыразимо иное. Что-то не рожденное в недрах природы и не спроектированное безумием человека. Оно пришло извне, не имея формы, голоса, лица. Информационный вирус. Он не разрушал тела – он разрушал душу.

Он был безликим, но вездесущим. Он жил в словах и изображениях, в звуках и знаках. Текст, звук, видео – любой носитель был для него удобной обёрткой. Стоило лишь понять его содержание – не обязательно до конца, достаточно одного взгляда, одной мысли, – чтобы вирус проник в сознание, как игла в вену. Без боли. Без предупреждения. Он переписывал разум, делая из человека вещь. Проводника. Машину. Мир осыпался, как старая штукатурка в заброшенном особняке. Гниение было тихим. Глубоким. Без шансов на восстановление.

Города пустели. Светофоры продолжали моргать на пустых перекрёстках. Ветры раскачивали детские качели на опустевших площадках. Те немногие, кому повезло не заразиться – или, возможно, просто не успели, – бежали туда, где ещё оставалась тишина: в горы, в леса, под землю. Но чудо не пришло. Оно больше не приходило.

Человечество исчезло, не как вид – как смысл. Остались тела, механизмы, кости. Остались поисковые запросы, страницы, фотографии. Остались игрушки в детских руках. Осталась память о том, что мы когда-то любили, мечтали, страдали. Но не осталось ни одного, кто помнил бы это.

Вирус завершил свой суд. Он не кричал, не требовал. Он просто был – и этого оказалось достаточно, чтобы поглотить всё. Последним аккордом стала одна передача. Всего лишь одна. Телешоу, которое когда-то было забавой. «Исповедь у микрофона». И на прощание его рейтинги взлетели до небес.

Студия была словно усыпальница: приглушённый свет, холодная звенящая акустика, приглушённый шорох сидящих зрителей.

Аплодисменты, раздавшиеся в этот момент, прозвучали как хлопки по крышке гроба. Два человека вышли в студийный свет. Дмитрий Громов – улыбающийся, в идеальном голубом костюме, его белозубая улыбка блестела, как нож под фонарём. И Алексей Вагнус – в мятой хаки-майке, потертых джинсах и классических, явно чужих туфлях. Щетина, впалые глаза. Он выглядел как человек, которого уже нет в этом мире, но который ещё почему-то дышит.

– Добрый вечер, Первый национальный и страна! – голос Дмитрия бодр, как у продавца на телемаркете. – Сегодня – история, которая проберёт вас до костей.

Он обращается к залу, но уже чувствуется некое напряжение, будто он сам боится поверить в то, что сегодня прозвучит. Затем поворачивается к своему гостю.

– Алексей Вагнус. Маньяк. Убийца. Сегодня мы постараемся понять – можно ли распознать таких, как он, до того, как они нанесут удар.

Зал смеётся. Кто-то аплодирует. Кто-то улыбается в камеру. Но глаза у людей уже другие – сухие, стеклянные, как у рыбы.

– Почему вы убили? Почему сдались? – Дмитрий, несмотря на улыбку, пристально смотрит на заключённого.

– Вы правда хотите это узнать? – шепчет Алексей. Его голос не дрожит – в нём скорее усталость. Как у человека, который пытался долго объяснить, но его никто не слушал. Он смотрит не на Дмитрия, а вглубь. Туда, где боль.

– Иначе бы мы не заплатили миллионы ради этой встречи, – парирует ведущий, получая новый заряд смеха из зала.

И тут музыка – тяжёлая, зловещая – вступает, как предвестник беды. Дмитрий сияет, как герой дешёвого кино. Алексей – как человек, которого оставили умирать.

– Всё началось в парке. Это был вечер Рождества. Мы оставили детей с няней и пошли гулять… – Алексей сглатывает, голос срывается. – Моя жена, как всегда, устроила сумасшествие. Мы бегали. Смеялись. Были счастливы…

Он закрывает лицо руками. Камера приближает его лицо – пот, слёзы, страдание, настоящее.

– А детей вы убивали? – равнодушно спрашивает Дмитрий.

Пауза.

– Нет… хотя… я не помню, – голос Вагнуса трескается. – Всё было как в тумане. Сначала исчезла Аня…

Слова даются ему с трудом. Словно он вытаскивает их из своей плоти, через кровь.

– Мы нашли её. Она стояла. И смотрела. Просто смотрела. В одну точку. И… всё изменилось.

Зрители в студии начинают шевелиться. Кто-то дрожит. Кто-то облизывает губы. Кто-то уже больше не моргает.

– Что она видела? – голос Дмитрия становится тише, глубже. Он словно больше не ведущий. Он уже… ведомый.

– Место. Оно… не должно было быть увиденным. Оно хотело, чтобы ты был один, кто знает. Один, кто достоин. Остальные… лишние.

Дмитрий напрягается. Но не от страха. От желания. Он почти шепчет:

– Где оно?

– В Ставрополе. В парке. Под ёлкой. Рядом с качелями… – Алексей почти плачет. – Мы должны были пойти в пиццерию. Почему мы не пошли?

И всё. Щелчок. Как при падении костяшки домино. В тот момент всё стало ясно. Всё. И больше ничто не имело значения.

Экранов было слишком много. Людей – слишком много. А теперь каждый из них был заражён. У каждого теперь была цель – стать единственным, кто знает, где находится Место. Адрес. Координата. Смысл. Путь к безумию.

Мир разрывался на части.

Вирус проникал в мозг, делал тебя единственным. Но ты никогда не был один. Все знали. И значит – все должны были умереть. Кровь лилась из каждого окна. На каждом этаже. В каждом доме. Люди дрались за информацию, которую не могли забыть.

А место… Оно ждало. Под старой елью. Пахнущее смолой и сырой землёй. Чёрная дыра. Бездонная. Вечная. Обещающая одному всё, но только если он останется последним. И вся человеческая раса…подчинилась.

Не вирус убил человечество. Нет. Его убила гордыня.

«Мы все хотели быть последними. Единственными. Избранными. Быть теми, кто знает, но не разделяет знание. Мы – существа, рождённые в зеркалах и сломанные в чужом отражении. И в тот момент, когда каждому показалось, что он особенный – человечество рухнуло под собственной тяжестью.» – из последнего письма, найденного в подвале школы №14, Санкт-Петербург.

[Запись из блокнота, обугленного по краям. Почерк неуверенный, как будто писали дрожащими руками]: «Я слышу их… в стенах. Мои соседи уже не люди. Они не спят, не едят. Они ждут. Когда я перестану быть собой. Когда впущу в себя это знание.»

Голоса заражённых больше не кричали – они шептали. Каждое их слово было как заноза в сознании, как мягкий, липкий яд, просачивающийся через экраны. «Ты тоже знаешь теперь, да? Ты знаешь, значит, ты не можешь просто жить. Они знают, и ты знаешь, а значит – останется только один. Только один может помнить. Я не хочу… Но мне нужно. Прости меня, мама.»

В безмолвных квартирах с разбитыми окнами, под завалами городов и в мокрых тряпках забытых больниц остались лишь мгновения понимания, зафиксированные в последних строчках, которые никто больше не прочтёт.

«Я стояла у окна, смотрела на качели под берёзой. Всё так спокойно, как будто ничего не случилось. Но я знаю. Я слышала эту передачу. И я хочу туда. Прости меня. Ты был моим солнцем, но я не могу больше делиться светом.» – Найдено в телефоне женщины, погибшей от рук собственного мужа через 20 минут после этой записи.

Место стало легендой, Место стало религией. Оно манило не ответами, а тем, что никто не имел права знать о нём – кроме тебя. Каждое новое тело, вставшее над убитым близким, не плакало – оно понимало. Понимало, что теперь оно – носитель истины, которую надо сохранить любой ценой.

[Файл: IMG_0932.mov]:

– …он не двигается, но он смотрит, слышишь?..

– Не подходи к нему, Алёна, стой!..

– Он знает, что я знаю, он…

– [неразборчиво, звуки удара, визг]

– Мне жаль. Мне… жаль…

[Аудио. 03:47 минута. Мобильный диктофон. Женский голос.]:

– Я вижу, как он режет себя. Он вырезает на коже символы.

– Боже, это что? Координаты?

– Он улыбается.

– Он говорит, что я тоже знаю. Да…Я знаю…Эти координаты выжжены у меня в глазах.

[запись прерывается на крик]

– Папа?.. Что ты де…

[Надпись, выцарапанная ногтями на деревянной стене бомбоубежища]: «Он не убил меня. Он открыл меня. Теперь я вижу. И ты увидишь. Ты уже знаешь, да?»

[Кадр с камеры наблюдения. Больничный коридор.]:

23:11. Пациент в халате обмазал стены фекалиями, выводя на них фразы, описывающие какое-то место под елью. На следующий день – 14 медсестёр и 3 врача убили друг друга в жестокой потасовке. Камера зафиксировала, как до убийств они стояли в кругу, обсуждая слова, написанные ранее пациентом.

[Последняя фраза, записанная голосом мужчины на автоответчике]:

– Это не вирус. Это знание. Оно ест тебя медленно. Сначала – мысли. Потом – лицо.

– Я больше не вижу своих черт.

– Я – не я.

– Она смотрит сквозь мои глаза…

– …и она улыбается. Эта тьма под елью.

[Файл: MEETING_ROOM_4_SECURITY_FEED.MKV]:

Запись конференции. В комнате – 12 сотрудников, обсуждение доклада. Один из них упоминает место, рассказывая про интервью, которое видел по пути на работу. Через 38 секунд начинается паника: кто-то бьёт стулом коллегу, кто-то душит, кто-то лезет под стол с ножом.

Двое убегают в коридор – один из них кричит:

– Я должен, я ДОЛЖЕН, ты ведь тоже знаешь!!!

Через 3 минуты все мертвы, кроме одной женщины. Она тихо повторяет:

– Нас было слишком много… слишком много…должен остаться только один…

[Из найденного письма в багровом конверте]:

«Нас было всего трое. Я, Оля и Игорь. Мы услышали, когда он сказал. Не сразу поняли. Но потом – как будто кто-то за шиворот схватил и залез внутрь головы. Я попытался убежать, спрятаться, но Оля уже била Игоря сковородкой по голове, пока у него лицо не исчезло. А потом… Она повернулась ко мне. Она плакала, просила прощения. Я тоже плакал, пока бил её этой же сковородкой. Перед тем как она умерла – я сказал Месту, что всё сделал. Но оно молчало.»

[Стенограмма радиопередачи с дрейфующего катера. Последняя минута сигнала.]

– …они все слышали, слышали!

– Сначала мы думали – мы спасены! Но мы УЗНАЛИ!

– Но потом Тоня сказала это Андрею. А Андрей мне. А я…

– Господи, я всех убил.

– Я… остался один.

[тишина]

– …если ты это слышишь, пожалуйста, не общайся с людьми.

– Они…мы расскажем и потом убьём…

[плеск воды]

[Надпись, выцарапанная ногтями на стене в душевой комнате]: «Мы знали. Все пятеро. Сначала пытались игнорировать. Потом поняли: если ты знаешь – ты либо убийца, либо мясо. Я осталась последней. Простите. Я не хотела, чтобы они знали. Координаты места: [УДАЛЕНО]»

[Последняя запись. Найдена на диктофоне, обёрнутом в платок, пропитанном кровью и еловыми иглами. Звук тишины, шелест ветра, слабое дыхание.]:

«Я… Я дошёл.

Это ель. Та самая, о которой говорили. Высокая, голая снизу, лапы будто отогнуты назад, как в отвращении. Снег вокруг чист – никто больше не пришёл.

Только я. Только я. Под ней… Она. Место. Дыра в земле. Не трещина, не яма. Не продукт обвала. Ровная. Круглая. Чёрная.

Я стою на коленях уже, наверное, час. Может, больше. Я не знаю, как долго я смотрю. Иногда мне кажется, что я никогда не моргал. Или, может быть, я больше не умею.

Мне всё равно, что это. Древнее зло. Портал. Точка невозврата. Или просто пустота, которая случайно научилась дышать.

Она тёплая. Я чувствую, как от неё идёт жар – не телесный, а какой-то… внутренний, как от стыда. И когда я вглядываюсь в эту гладкую, невозможную тьму, я чувствую себя прощённым. Не потому, что я хороший. Нет. А потому что я – ненужный. Она не хочет от меня ничего.

Я был единственным, кто не стал убивать. Я видел, как моя сестра резала нашего соседа, потому что он знал. Я видел, как мой лучший друг скинул свою девушку с крыши – потому что она услышала адрес от него же. Я закрыл уши. Я не говорил. Я молчал.

И всё равно… всё равно оно жгло изнутри. Слова распирали – как гной. Я хотел сказать, закричать. Я мечтал кому-то довериться. И потому – я шёл, чтобы передать без слов, чтобы сгореть здесь, чтобы исчезнуть, чтобы не быть больше сосудом.

И знаешь что?.. Мне хорошо.

Мне по-настоящему хорошо. Я впервые не чувствую голоса внутри. Никто не просит, никто не шепчет. Никакого приказа. Просто покой, как будто я – статуя, застывшая в вечной молитве.

Я понял. Это Место – не кара. Это избавление. Не для них. Не для тебя. Для меня. Я, наконец, ничего не знаю. Потому что всё, что было мной – ушло в эту чёрную гладь. И если завтра ты найдёшь этот диктофон – не слушай дальше. Не иди. Не смотри в неё.

Пусть это останется только моим. Пусть я стану последним, кто не передал.»

Он умер спокойно. Без агонии, без стонов, без истерики. Просто перестал дышать. Никаких следов борьбы. Ни царапин, ни крови, ни попыток встать. Словно тело, наконец-то освободившись от всей своей чудовищной нагрузки, решило не мешать больше.

Он лежал у подножия ели на коленях – спина прямая, руки на бёдрах, глаза открыты, но уже мутны. Он не отвернулся от дыры. Не отвёл взгляда. Так и остался, глядя в неё до конца – будто она что-то пообещала ему, что-то, чего никто больше не получит.

Над ним нависала ель – сухая, с оголёнными ветвями, словно вытянувшимися пальцами в безмолвной молитве. Ни ветра, ни снега, ни звуков. Полная, вязкая тишина.

И только один последний штрих – маленькое, тёмное пятно на штанах, расплывшееся в области ширинки как последний, нечеловеческий отклик тела на нечто, что оно больше не могло выдержать – и не хотело терять.

Словно в этом взгляде, в этом молчании перед бездной, было всё: ужас, признание и… удовольствие. Непередаваемое. Животное. Чистое.

От автора: Этот рассказ я написал, размышляя о старой истине: если ты смотришь во тьму – тьма смотрит в тебя. Мне хотелось показать, как знание или идея могут стать заразой, которая выжигает душу, и как гордыня толкает нас к бездне, даже если мы знаем, что из неё нет возврата.

2. Плохой день

ВНИМАНИЕ! Данный рассказ предназначен для читателей 18+. Это художественное произведение, все персонажи и события вымышлены, а любые совпадения с реальными людьми или обстоятельствами случайны. Автор категорически осуждает любые формы насилия, жестокого обращения и пренебрежения к детям. Цель текста – привлечь внимание к проблеме и вызвать сочувствие к жертвам, а не оправдать или романтизировать происходящее.

Ксюша. Дело было зимой. Нет, не той зимой, которую вы могли себе представить. Не той, что пахнет ёлкой и апельсинами. Это была южная зима – хмурая, капризная, слякотная. Такая, что давит не холодом, а бессмысленностью.

Ночью выпадал снег – тихо, будто стыдясь. А утром он исчезал, оставляя лишь грязные лужи и безнадёжно промокшие ботинки. Зима намекала на своё присутствие, но ни в чём не была уверена до конца. И от этого становилось тоскливее.

В такие дни особенно не хотелось выходить из дома. Тепло пледа, парящий чай с лимоном, запах маминых ватрушек – всё это превращалось в спасение. За окном – разложение, в доме – иллюзия уюта.

Но иногда всё же приходилось выбираться наружу. Слякоть разъедала подошвы, ветер проникал под одежду, словно пытаясь добраться до самых костей. А внутри всё сжималось от неприязни к этому миру, в котором зима даже толком не может быть зимой.

И всё же… была в этом своя красота. Ломкая, зыбкая, как стекло. Снег, даже тающий, оставлял за собой ощущение чего-то недосказанного. Праздника, который так и не начался.

Именно в такие дни вспоминаются вечера у обогревателя – когда за окном ноет ветер, а ты ещё можешь притвориться, что тебе тепло.

На Юге России зима была не такой, как в учебниках. Но всё равно она оставляла след. В ногах, в лёгких, в снах.

Ксюша торопливо бежала домой. Университет остался за спиной, впереди – дом, мамины руки, горячий борщ. В духовке, наверняка, уже подходили ватрушки с творогом.

Но сегодня было не так. Сегодня всё было не как всегда.

Андрей. «Быстрее. На работу. Да чёрт побери, как можно было проспать?»

Похмелье въедалось в череп, будто кто-то изнутри скреб ногтями по черепной коробке. Андрей, всегда собранный, всегда точный, сегодня был тенью самого себя. Он никогда не опаздывал. Никогда не жаловался на вчерашнее. Но сегодня…

Вчерашняя пьянка была как буря: вспышки света, женский смех, горький алкоголь, табачный дым, резкое забвение. Он не помнил, как вернулся домой. Помнил только её запах – терпкий, сладковатый. И как она царапала его плечи.

– Ключи… ключи от машины… деньги… пропуск… – повторял он, как заклинание, пробираясь сквозь полусон и застоявшийся воздух воняющей однушки.

Квартира была берлогой. Пропахшая пивом, мужским потом и разложением. Он ненавидел её – и себя в ней.

Он работал дизайнером. И у него, как всегда, горели сроки. Сжигали нервы.

Но сегодня он туда не попадёт. Потому что сегодня не тот день.

Пошатываясь, он вышел на улицу. Глаза резал свет – белый, равнодушный. Голова гудела, рот пересох, будто он съел кусок пустоты. Все мысли – как клочья бумаги, рвущиеся в разные стороны.

Солнце светило, но не грело. Холодный ветер пронзал сквозь пальто, как будто кто-то пытался его стереть. Он застегнул пуговицы на ощупь, почти машинально.

«Офис… сроки… ноутбук…» – в голове крутились обрывки. Всё рассыпалось.

Он нашёл машину и открыл её, как будто впервые в жизни видел замок. Сел, включил обогреватель. Воздух потёк по салону – тёплый, обволакивающий. Почти утробный.

Сигарета вспыхнула дрожащими пальцами. Вдох. Задымлённая передышка. Он откинулся на спинку и на секунду забыл, кто он.

Но ненадолго.

Славик. «В воздухе было натянуто, как струна. Они снова ссорились.

Голоса мамы и папы метались, как бритвы. И каждое слово было остриём. Скрежет металла в воздухе, натянутом до звона. Иногда мне казалось, что сама улица дрожит от их криков.

Я играл неподалёку, делая вид, что не слышу. Но я всегда слышу. Даже сквозь музыку. Даже сквозь сон. Даже когда глаза закрыты и хочется, чтобы всё исчезло – их крики проходят сквозь стены, сквозь подушки, сквозь пальцы, зажимающие уши. Они как холод – просачиваются, щиплют, оставляют внутри иней.

Иногда мне хочется просто сесть на санки и уехать. Куда-то, где нет их. Где я сам. Где не ругают, не запирают, не наказывают. Где можно молчать – и тебе за это ничего не будет. Где можно быть тихим, и тебя всё равно любят.

Но пока я здесь.

Снег – грязный, мокрый, липкий. Варежки снова упали в слякоть. Я поднял – быстро, осторожно, будто совершаю преступление. Папа не заметил. Сегодня он слишком занят криками. Это моё спасение.

Он строгий. Иногда слишком. Он может быть тихим, молчаливым, как будто его – нет. Но потом – как гроза. Внезапно. Я путаю ложку и вилку – и уже в туалете. Я разбил чашку – и уже в темноте. Туалет – мой отдельный мир. Там холодно, стены шершавые, и только под дверь просачивается полоска света. Газеты на полу. Я не умею читать, но там картинки. Там улыбаются люди. Я думаю, у них всё хорошо. Я смотрю на них, как на друзей. Как будто они знают, что я здесь, и держат за руку.

Мама говорит, нет денег на садик. Она говорит это папе. А мне говорит, что любит. Только когда никто не видит. А ещё, что я мешаю. Иногда. Когда у неё гости. Тогда я прячусь под стол или в шкаф. Там тоже тихо. Иногда даже уютно.

Но сегодня… воздух другой. В нём что-то шевелится. Как будто мир наконец-то вспомнил, что он может быть красивым. Он пахнет чем-то странным – морозом, как будто настоящей зимой, как в мультиках. Там, где дети катаются на санках, а не сидят в темноте. Я думаю, может, это знак. Может, сегодня что-то изменится. Или я сам изменюсь.

Я закрыл глаза и представил – как у меня растут крылья. Не игрушечные, а настоящие. Белые, сильные. Они тёплые, потому что живые. Я лечу. Над домами, над лужами, над этим шумом. Над всем. Высоко. Там, где не достают крики. Там, где солнце не ослепляет, а греет. Я вижу город маленьким. Я вижу себя – и улыбаюсь себе с неба. Я – птица. Я – небо.

Я вышел на дорогу. Не открывая глаз. Потому что, если открыть – это исчезнет. А мне не хочется. Я хочу остаться в полёте. Хочу, чтобы ветер целовал лицо, а не пощёчины. Чтобы холод был не из-за окна, а потому что ты летишь слишком быстро.

Я представляю, что сейчас оттолкнусь и взлечу. И никто больше не скажет, что я плохой мальчик. Никто не скажет, что я виноват. Потому что я – в небе. Потому что я – уже другой.

Потому что сегодня – по-настоящему.»

Ксюша. «Опять они…» – подумала Ксюша, проходя сквозь двор, где ветер гнал обрывки пакетов по лужам. Грязный снег, рыхлый, как вата, трещал под ногами. Запах железа, мусора и старой мочи висел над подъездами, будто здесь поселился не двор, а сама безнадёга.

Она уже издали увидела Славика – он стоял на обочине, у самой дороги, как будто на краю чего-то страшного и большого. Один. В своих потертых штанишках, в куртке, в которой давно отказалась работать молния. Варежка свисала с руки – другая валялась в луже. Он глядел в небо и что-то тихо шептал.

Дальше, у подъезда, гремел голос. Хриплый, пьяный. Грубый, как гвоздь, забитый в стену. Его папаша. Опять орёт. Опять сцена.

Из темноты дверного проёма подъезда выбежала женщина. Мать. Распущенные волосы, свежая ссадина на губе, глаза – как у загнанного зверя. Она оглянулась, будто надеялась, что за ней никто не идёт. Но он вышел. Тот самый. Большой, небритый. Плечи – как у шкафа. Лицо – будто из теста, над которым слишком долго измывались.

– Зашла за хлебом, а ты уже орёшь на меня! – крикнула она, оборачиваясь.

– Молчи, с*ка! Я что сказал купить? Нахер мне твой сранный хлеб! – рявкнул он, хватая её за рукав.

Ксюша подошла ближе, руки дрожали. Её бросало в жар. Она видела их тысячи раз, слышала их крики сквозь стены, но в этот день… что-то было не так. Воздух был другим. Натянутым. Как струна.

– Эй! Может, хватит уже?! Он ребёнок, чёрт вас дери, и он всё слышит! – выкрикнула она, голос её дрогнул, но прорвался сквозь гул, как крик птицы в пустом небе.

Он повернулся. Медленно. Лицо – красное, налитое кровью. Взгляд – мутный, будто из подвала.

– Ты кто такая вообще? Что тебе надо?

Ксюша не отступила. Сделала шаг вперёд.

– Чтобы ты исчез, понял?! Чтобы ты от них ушёл! Чтобы ты, наконец, провалился туда, откуда вылез!

Он выдохнул – пар изо рта, как у разъярённого зверя. Сделал шаг. Ещё шаг.

Мать Славика затаилась. Не в силах даже дышать. Славик всё стоял. На краю дороги. Глаза уже закрыты. Он что-то шепчет. Он – летает в голове.

Всё происходит в одну секунду.

Глухой удар. Скрип тормозов. Крик. Женский. И тишина.

Мир будто остановился.

Ксюша не сразу поняла. Сердце забилось в висках. Кто-то закричал. Женщина, его мать, кинулась вперёд. Папаша застыл, как столб, лицо перекосилось.