Сейдозеро: Курган в пурге

Юсиф Юсибов

Сейдозеро: Курган в пурге

Часть 1. Строгость и милосердие

Глава 1. Камень преткновения

В третий месяц лета, когда на Ловозёрских тундрах ещё держалась обманчивая прохлада, а в глубине рудника «Карнасурт» царил вечный холод. Опытный проходчик Курган шагал рядом с Давгоном – верным другом и напарником, с которым они одолели не один километр штреков. Позади них ступали два шахтёра, привычно прислушиваясь к глухим подземным звукам. Тусклый свет налобных фонарей выхватывал из темноты влажные стены, испещрённые прожилками руды, а под ногами хрустела каменная крошка. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом сырой породы – запахом, который за годы работы уже въелся в кожу, став частью их повседневности.

– Государство наше лопаритовую руду так жаждет, что заставляет новые участки открывать со скоростью света, а о людях не думает, – проворчал Давгон, поправляя каску. Его голос звучал глухо, словно доносился издалека.

– Ясно, ты не в настроении, – ответил Курган, замедлив шаг. – Что случилось? Расскажи.

Давгон остановился, опёрся ладонью о стену. Пальцы скользнули по влажной поверхности. Он долго молчал, будто собирал разрозненные мысли в единый клубок, а потом выдохнул.

– Лилья… уже месяц как пропала. Ни следа. Ни единой зацепки. – Он сглотнул, взгляд устремился в темноту коридора, где мерцал луч его фонаря. – А дома… дома ещё хуже. Туа словно превратилась в ледяную статую. Смотрит сквозь меня. Говорит только по необходимости. Мы теперь либо молчим, либо рвём друг другу глотки из‑за пустяков. Всё из‑за этой работы. Я сутками в шахте, а когда возвращаюсь, уже не знаю, как к ней подступиться. Как будто между нами образовалась вечная мерзлота.

– Сочувствую, Гон, – Курган положил руку на плечо друга. – Потерять ребёнка… это…

– Не просто потерять! – перебил Давгон, голос дрогнул. – Не знать, где она, что с ней… Это разъедает изнутри. А Туа… она будто похоронила нас обоих ещё тогда, в тот день. Теперь я для неё – тень. Пустое место.

– Моя Авра и твоя Лилья… они ведь дружили, – тихо сказал Курган. Вместе на педагогическом собирались учиться.

– Да, – голос Давгона дрогнул. – Она ведь после получения аттестата подала документы на поступление и…

Он замолчал. Луч фонаря Давгона дрогнул, будто вторя его внутреннему состоянию.

– После смены надо выпить, – глухо произнёс он, не глядя на друга. – А то дома уже не расслабишься. Там тишина… как могила. Каждый угол в доме настолько обледенел, что солнцу там не пробиться.

Курган молча слушал, зная, что Давгон не из тех, кто жалуется. И если сейчас он говорит – значит, внутри уже всё разорвалось на части.

– Я с тобой пойду, – твёрдо сказал Курган, положив руку на плечо друга.

Давгон наконец посмотрел на него – в глазах ни слёз, ни гнева, только пустота, от которой становилось не по себе.

– Зачем? – спросил он почти равнодушно. – У тебя своих проблем хватает. Девять детей чего стоят. Не представляю, как ты с ними справляешься в одиночку.

– Затем, что ты мой друг, – ответил Курган, не отводя взгляда. – И потому что знаю: когда внутри всё горит, молчать – хуже всего.

Давгон долго молчал. Потом коротко кивнул, едва заметно. Луч его фонаря дрогнул и уткнулся в тёмный зев коридора.

– Ладно. Только… не жди, что я буду слёзы лить.

– Да я и не жду, – усмехнулся Курган, легонько толкнув друга плечом. – Разве что каску прихвачу, чтобы от твоих слёз не утонуть.

– Дурак ты, Ган, – Давгон невольно хмыкнул, чуть приподняв бровь.

Давгон снова посмотрел в темноту коридора – взгляд стал острым, настороженным. Луч фонаря высветил неровные контуры стены, будто предупреждая об опасности.

– Нужно исследовать тот коридор, – сказал резко. – Неизвестно, что там впереди. Может быть пропасть.

– Пойду с тобой, – предложил Курган.

– Нет, – покачал головой Давгон. – Ты отец‑одиночка, тебе нужно беречься.

– Это не аргумент, – возразил Курган. – Я пойду с тобой.

– Мне не впервые такое делать, – настаивал Давгон. – Не волнуйся.

Молча кивнув, Давгон устремился вглубь коридора. Луч его налобного фонаря, дрогнув, выхватил из тьмы неровные контуры стен, потом метнулся вверх – будто в последний раз окинул свод взглядом – и наконец растворился в чернильной пустоте. Остались лишь затихающее эхо шагов и тяжёлое дыхание шахты, словно она затаила дух в ожидании чего‑то неминуемого.

Курган остался с двумя шахтёрами. Тишина давила. Он вслушивался в каждый звук, пытаясь уловить знакомый ритм походки друга, но доносилось лишь редкое постукивание капель да отдалённый гул. И вдруг – нечеловеческий крик. Такой, от которого кровь стынет в жилах: не боль, не испуг, а чистый, обнажённый ужас, вырвавшийся из самых глубин души. А следом – оглушительный грохот, будто кулак великана в ярости ударил по своду рудника. Стены вздрогнули, с потолка посыпалась каменная крошка, воздух наполнился едкой пылью.

– Бежим! – донёсся из темноты крик Давгона, искажённый эхом и страхом. – К выходу!

Потолок трещал, словно ломалась гигантская скорлупа. Земля под ногами заходила ходуном, бросая людей из стороны в сторону. Шахтёры ринулись к выходу – их фонари метались по стенам, рисуя безумные, дёргающиеся тени. Курган мчался следом, но в последний миг обернулся. Луч его налобного фонаря выхватил картину, от которой сердце остановилось: свод рухнул, как карточный домик, а в центре этой каменной лавины – силуэт Давгона. На миг их взгляды встретились: в глазах друга читались не слова, а целая жизнь – недосказанная, оборванная, ушедшая в небытие. Потом всё скрыла туча пыли и обломков.

– Гон! – голос Кургана сорвался на хрип, имя друга застряло в горле, как осколок.

Он рванулся вперёд. Пыль забивала нос, глаза, лёгкие – он задыхался, но всё равно пытался разглядеть хоть что‑то в этой буре камня и тьмы. В сырой пыли и в запахе породы Курган остолбенел. Его фонарь дрожал, выхватывая из мрака жуткие очертания: груду камней там, где только что стоял друг; искривлённую руку, торчащую из‑под обломков. Глаза его вылезли из орбит – не от ужаса даже, а от невозможности принять то, что произошло. Шахтёры схватили его за руки, потащили к выходу. Он не сопротивлялся, но и не шёл – его волокли, как мешок, а он всё оглядывался, цеплялся взглядом за то место, где осталась часть его души. Пыль оседала медленно, будто давая ему время запомнить каждую деталь этой картины навсегда.

Курган резко проснулся в служебном автобусе. Сердце бешено колотилось, ладони липко ощущали пыль на сиденье. Он провёл рукой по лицу, пытаясь стряхнуть остатки кошмарного сна, но перед глазами всё ещё стояла та картина – обрушивающаяся порода, отчаянный крик Давгона.

Рядом, откинувшись на спинку сиденья, сидел новенький шахтёр. Он кашлянул, присмотрелся к Кургану.

– Что вам приснилось? – тихо спросил молодой коллега.

– 7 августа, – прошептал Курган, не сразу найдя силы посмотреть собеседнику в глаза.

– Примите мои соболезнования, – негромко произнёс новенький, и в его голосе не было фальши. – Не знаю, что у вас внутри после такого.

– Через два дня будет ровно 140 дней, – ответил Курган, устремив взгляд в окно, где проплывали сумрачные очертания Ловозёрских тундр. – А всё как вчера. Каждый раз, как закрываю глаза, вижу то же самое. Это застряло у меня в голове, не отпускает.

– Я собираюсь выпить, как доедем до Ловозера. Может, присоединитесь? – предложил шахтёр, стараясь говорить непринуждённо. – Хоть ненадолго отвлечётесь.

– Не мой метод, – резко оборвал Курган, снова отворачиваясь к окну. – Больше.

Автобус плавно остановился на остановке в посёлке Ревда. Здесь часть рабочих выходила – кто‑то направлялся домой, кто‑то за покупками. Автобус должен был подождать 15 минут, прежде чем двинуться дальше – в село Ловозеро. Курган сжал в руке потрёпанный кошелёк. Внутри лишь несколько купюр и монет.

Продавщица, едва увидев его, понимающе моргнула и слегка кивнула. Она давно знала семью Морошниковых, знала, как нелегко приходится отцу‑одиночке, как каждый раз он приходит с тем же виноватым выражением лица.

– Опять в долг, Паввыч? – спросила она негромко, без тени упрёка.

– Если можно… – тихо ответил он, опустив глаза. – До Нового года точно отдам.

Он поблагодарил женщину, достав из кошелька последние деньги – ровно на половину суммы.

Курган вышел на улицу, вдохнул прохладный воздух. Автобус ждал у остановки, двери были открыты. Он медленно направился к нему, чувствуя, как тяжесть пакетов оттягивает руки, но куда тяжелее была ноша воспоминаний, что не отпускала ни на миг.

Автобус, выпустив пассажиров в Ловозере, плавно тронулся с места. Фары прорезали декабрьский воздух, обозначив путь дальше – в Оленегорск, куда предстояло доставить оставшихся рабочих. Руки Кургана были заняты пакетами с продуктами, поэтому он лишь коротко кивнул новенькому коллеге – без слов. Тот ответил сдержанной улыбкой и поднял руку в знак прощания. Курган медленно побрёл к дому, а вдали постепенно затихался гул мотора, оставляя после себя лишь тишину вечернего села и лёгкий запах выхлопных газов.

У крыльца Курган заметил сына Элиаса‑Ханса – тот сосредоточенно копался в его машине. На юноше были привычные рабочие испачканные штаны из плотной ткани и тёплая флисовая кофта с карманами. Отец молча понаблюдал пару секунд, затем поднялся по ступеням и постучал в дверь. Дверь распахнулась почти сразу – на пороге стоял Умб. В глазах мальчика вспыхнул живой интерес, когда он увидел отца. На нём была традиционная рубаха с саамским орнаментом: геометрический узор в красно-жёлтых тонах повторял мотивы оленьих рогов и северных звёзд, а по горловине шла узкая узорная полоса.

– Отец! – воскликнул он и тут же потянулся за четырьмя пакетами. – Давай помогу.

Курган слегка улыбнулся, передавая тяжести.

– Чем занят был?

– Книгу читаю, – коротко ответил Умб, по своей привычке избегая долгих разговоров.

Он развернулся и направился на кухню, прижимая к себе пакеты с продуктами. Переступив порог дома, отец проводил его взглядом, отметив про себя, что сын снова погружён в свой мир букв и историй – так ему проще было отстраниться от остального мира. Он прошёл в гостиную, празднично украшенную к Новому году, и сразу ощутил, как тёплый воздух окутал его мягким объятием. Воздух наполняли многослойные ароматы: густая хвойная свежесть от ёлки, тонкий смолистый запах от дров в камине и насыщенные мясные нотки из кухни. Эти запахи сплетались в единую мелодию, создавая ощущение защищённости и уюта. По периметру стен тянулась гирлянда с тёплыми янтарными огоньками. Они мерцали мягко, пульсируя, словно далёкие звёзды в зимнем небе. Свет был настолько нежным, что даже тени в углах комнаты казались не мрачными, а притихшими в предвкушении чуда. Над каменным камином висел пышный венок из еловых веток. На дубовом буфете расположилась целая галерея семейных сокровищ: изделия из бересты, которые были сплетены девочками; резные деревянные фигурки, которые были сделаны руками Кургана и Мортена и хранили отблеск долгих вечеров, когда отец учил сына столярному делу. Различные поделки из природных материалов были аккуратно распределены по всей гостиной. Они создавали ощущение, что сам дом ожил, наполнился дыханием праздника, словно каждое его пространство участвовало в подготовке к торжеству. В углу, у камина, величественно возвышалась высокая искусственная ель. Её ветви были увешаны старинными шарами всех традиционных цветов, натуральными берёзовыми шишками, гирляндами, блестящей мишурой, разноцветными лентами, изделиями из бисера и самодельными игрушками с красивыми орнаментами. Взгляд невольно упал на совместную фотографию с Давгоном – снимок, запечатлевший времена, когда всё ещё казалось возможным.

– Прости, – прошептал он, и в тишине слова прозвучали особенно отчётливо.

Направляясь на кухню, он уловил тёплый аромат оленьего бульона. Запах прогнал мрачные мысли, заставив улыбнуться. В кухне царила привычная суета. Флора в простой хлопковой футболке и домашних шортах ловко орудовала ножом у плиты: сначала нарезала лук полукольцами, затем перешла к моркови, превращая её в крупную соломку. Рядом на стуле сидела Улла в капюшоне в лёгкой серой толстовке оверсайз, прижимая к себе крупного норвежского лесного кота Янтаря. Его густая шерсть отливала редким, глубоким янтарём, словно расплавленное золото в полумраке гостиной. Улла уткнулась лицом в мягкую шёрстку, не замечая, как по щекам струятся слёзы, пока на экране разворачивалась очередная сцена мелодрамы.

– Привет, девочки, – мягко произнёс Курган, входя на кухню.

– Здравствуйте, отец, – синхронно отозвались Флора и Улла.

Улла поспешно стянула капюшон, провела рукой по волосам и поправила сползшие очки.

– Лим готовишь? – спросил отец.

– Да, – кивнула Флора, не прерывая работы. – Как ты любишь.

– Где Авра и Кайе? – спросил он, приближаясь.

Флора, не отрываясь от готовки, кивнула в сторону окна, за которым уже сгустились сумерки.

– В кино пошли. Потом собирались в кафе отметить два события сразу.

– Какие? – оживился Курган.

Флора улыбнулась, откладывая нож.

– У Авры первая сессия позади. А Кайе пригласили на Спартакиаду по лыжам на гонку классическим стилем.

– Вот это новости! Молодцы обе! – отец расправил плечи, искренняя радость осветила его лицо.

Из угла донеслись приглушённые всхлипы. Курган обернулся к пустому коридору.

– А Хельга с Банносом где?

– Хельга, как обычно, в оленятник отправилась – у неё сегодня последний рабочий день в совхозе. А Баннос… – Флора вздохнула. – Со школы не вернулся.

При слове «не вернулся» Курган нахмурился.

– Я ему звонила и писала, – поспешила добавить Флора, – но он вне зоны действия.

Она заметила, что глаза Уллы всё ещё полны слёз.

– Улла, достань, пожалуйста, убери ржаную муку и достань банку морошки. Хватит смотреть сериал.

Улла невольно вздрогнула, инстинктивно прижав кота поближе.

– Но в‑вот‑вот к‑кульминация… – слова давались с трудом, глаза блестели. – Я н‑не хочу у‑упустить т‑такой м‑момент.

Флора бросила на сестру короткий, напряжённый взгляд. Кот, почуяв напряжение, выскользнул из объятий Уллы и юркнул под стол. Улла шмыгнула носом, вытерла слёзы рукавом. Несколько секунд боролась с заиканием, губы подрагивали. Наконец глубоко вдохнула и направилась к сестре. Отец, наблюдая за этим, едва заметно кивнул Флоре в знак одобрения. Затем направился в ванную. Из кухни доносилось тихое мяуканье Янтаря под столом, а ароматы ужина обещали скорую трапезу.

После душа Курган накинул печок и вышел во двор. Декабрьский ветер крутил в воздухе снежные вихри, дыхание вырывалось белыми клубами пара, а под ногами поскрипывал свежий снег.

Под светом фонарика у переднего колеса «Лады Калины» сидел его сын Элиас‑Ханс, сосредоточенно возившийся с тормозными механизмами. Курган подошёл ближе, потирая озябшие ладони.

– Привет, сын! Ну как первая сессия в колледже?

Элиас‑Ханс даже не поднял взгляда.

– Сдал, – ответил он спокойно.

– Это радует. Как продвигается работа с тормозом? – Курган улыбнулся, качнул головой.

Сын наконец взглянул на отца.

– А вот тут я вас не обрадую: тормоз всё ещё не работает. Проверил уровень и состояние тормозной жидкости – всё в норме. Проблема где‑то глубже.

– Сам устал чинить её от всевозможных поломок, – признался Курган. – Каждый месяц что‑то новое: то электроника, то подвеска, то вот – тормоз.

Отец присел рядом, провёл рукой по подбородку и засунул ладони в карманы.

– Моя верная «Лада Калина»… Знаешь, ей столько же лет, сколько и вам. Помню, как получил её в подарок от государства вместе с домом и землёй. За ваш выход на свет… и за вход вашей матери на небеса, – голос его дрогнул.

– До сих пор не представляю, – произнёс Элиас‑Ханс с искренним удивлением. – Родить девятерых детей одновременно. Она была настоящей героиней.

В уголках губ Кургана мелькнула улыбка.

– Не была, а есть! Вот тут, – он приложил ладонь к сердцу. – Навечно.

Пауза растянулась. Снежинки продолжали падать, укрывая двор белым одеялом.

– Да… – вздохнул Курган. – Эта машина, как и я, прошла через многое.

– Отец, не переживайте, – сказал Элиас-Ханс, пытаясь подбодрить отца. – Я не сдамся. Тормоз обязательно починю.

– Спасибо, сын, – в глазах Кургана засветилась гордость. – Но ты ведь учишься на тракториста‑машиниста, а не на автомеханика.

– Одно другому не мешает, отец, – улыбнулся Элиас‑Ханс. – Я всегда любил покопаться в машине.

– Точно! – рассмеялся Курган. – Помнишь, как в детстве тебя невозможно было оторвать от машины, когда я возился с ней?

Элиас‑Ханс засмеялся, погружаясь в воспоминания.

– Да, было дело. Спасибо, что позволяли мне это.

– А ещё помнишь, как ты чуть не лишился ноги из‑за этой самой машины? – с лёгкой грустью в голосе спросил Курган.

Элиас‑Ханс замер, улыбка на его лице дрогнула.

– Конечно, помню. Я тогда совсем не сориентировался – вместо тормоза нажал на газ. Ты крикнул мне выпрыгивать, я успел только дверь открыть…

– И машина врезалась в дерево, – продолжил Курган, – а твою ногу сильно зажало. Ты до сих пор хромаешь на правую, но главное – ты жив. Для меня это самое ценное. Дороже вас у меня никого нет.

Лицо Элиаса‑Ханса на мгновение омрачилось, но затем он снова улыбнулся – уже мягче, теплее.

Отец поднялся и кивнул в сторону дома, где сквозь занавески пробивался тёплый свет.

– Зайди домой, погрейся. Твои сёстры сказали, что ты ушёл час назад.

Элиас‑Ханс мотнул головой.

– Пока меня не позовут на ужин, продолжу.

– Заболеешь ведь! – возразил отец. – Я уже чувствую, как холод пробирается под одежду.

– Потому что вы недавно вышли из душа, – парировал Элиас‑Ханс. – Да и кто говорил, что после помывки на улицу нельзя выходить?

Курган ухмыльнулся – сын ловко подловил его на собственных наставлениях.

– Хорошо, тогда я принесу тебе горячий чай и добавлю бруснично‑клюквенного варенья, – нашёл выход отец. – Тебе нужно согреться, а то околеешь.

– Спасибо, отец. Чай пригодится.

Курган ещё раз взглянул на сына, полного решимости продолжить работу, затем повернулся и быстрыми шагами направился к дому. Снег мягко ложился на землю, а за спиной, в свете фонаря, по‑прежнему виднелась сосредоточенная фигура Элиаса‑Ханса у «Лады Калины».

Курган вышел на крыльцо с куксой горячего чая. Пар из кружки поднимался клубами, тут же рассеиваясь в морозном воздухе. У машины стоял Баннос – дымил сигаретой. Юноша выглядел по‑городскому: бежевые спортивные штаны, объёмный бежевый свитшот и замшевая куртка тёмно-зелёного цвета. На голове лаконичная шапка‑бини из плотной шерсти в тон куртки, слегка натянутая на лоб. Ни намёка на саамские мотивы – только чистый, продуманный стиль. В чертах лица читалась непринуждённая привлекательность. Взгляд был рассеянный, а плечи расслабленно опущены. Элиас‑Ханс оторвал руки от колеса и выпрямился.

– Ну, привет, братец. И где ты пропадал? – голос Элиаса‑Ханса звучал ровно, но в глазах уже тлел недобрый огонь. – Сёстры мне поведали, что после школы домой ты не возвращался.

Баннос затянулся, медленно выпустил дым и пожал плечами с нарочитым безразличием.

– Доложили уже сестрицы наши, да? Ну, был с пацанами. Тебе-то чё?

– Да мне насрать, только отец, если увидит тебя в таком виде – убьёт, – строго сказал Элиас‑Ханс. Тень от фонаря легла на его лицо резкими углами.

На удивление, Баннос не обиделся.

– Да расслабься, Эл! Надо брать от жизни всё. – сказал он, затянувшись. – И сегодня я брал верх над такой милфой!

– Очередная жертва твоего натиска, – произнёс Элиас‑Ханс без тени удивления.

– Кстати, ты её знаешь, – хвастливо бросил Баннос. – Вдова того шахтёра.

– Жена Давгона, Туа?! – Элиас‑Ханс побледнел, шагнул назад, будто от удара. – Ты шутишь?

Баннос кивнул, затянулся снова. Дым окутал его лицо, словно маска.

– Она ещё ого‑го в свои сорок пять!

– Ты вообще в своём уме?! – голос Элиаса‑Ханса дрогнул, но тут же окреп. – У неё ведь муж недавно погиб.

– Да, и это не мешает ей дальше наслаждаться жизнью, – Баннос рассмеялся, но смех звучал жёстко, без тепла.

– Ладно она безнравственная, но где твоё достоинство?

– Моё достоинство в штанах, брат, – цинично ответил Баннос и сам рассмеялся своей шутке.

Смех оборвался внезапно. Лицо его помрачнело.

– Что с тобой? – спросил Элиас-Ханс.

– Мы живём в такой нищете, что я только и палил, как одноклассники, покупали пиццу и всякие ништяки, а так хотелось чего-то вкусного купить, – ответил Баннос, выложив причину своей хандры.

– Тебе не хватает школьной еды? Скажи спасибо, что государство кормит тебя бесплатно при том, что ты остался на второй год, – усмехнулся Элиас-Ханс.

Эти слова только разозлили Банноса, выбросившего окурок. Дым расплывался серой ленточкой над головой брата.

– Чё сказал?! – Баннос резко шагнул вперёд, сжимая кулаки. – Берега не попутал, хромоножка?!

– А тупоголовка умеет только силу применять? – парировал Элиас‑Ханс, не отступая. – Лучше скажи, откуда тогда у тебя деньги на сигареты?

– Нашёл карту на улице, – Баннос достал банковскую карту, помахал ею перед лицом брата. – Юсиф Юсибов. Ну и имя, а?

– Это чужие деньги! – попытался он достучаться до совести брата. – Человек их зарабатывал!

– Зарабатывал на НАШЕЙ земле! – рявкнул Баннос. – Пусть теперь поделится.

– Ты щас серьёзно?! – слова брата ударили его словно пощёчина. – А кто нам дом строил?!

– Перестань заёбывать меня своей моралью. В святого превратился?

– Я не святой – голос Элиас‑Ханса был твёрд, но пальцы дрожали. – Я просто не превращаюсь в животное.

– Животное?! – Баннос шагнул вперёд, лицо исказилось яростью. – Ты щас ляжешь тут, как послушная псина!

Элиас‑Ханс не ответил. Только медленно сжал и разжал пальцы – будто душил невидимого врага.

– А знаешь, что? – его голос становился всё громче с каждым словом. – Ты ничем не лучше этой вдовы! Такой же безнравственный кусок оленьего дерьма!

Это стало последней каплей. В слепой ярости Баннос резко ударил – боль пришлась на хромую ногу Элиаса‑Ханса. Тот вскрикнул и рухнул на заснеженную землю. Баннос, ослеплённый гневом, схватил булыжник и замахнулся.

В этот момент Курган, отбросив кружку с чаем, ринулся к дерущимся сыновьям. Ветер заносил снежинки в глаза.

– Остановись!

Его крик прорезал морозный воздух, и в этот момент всё зависло в глазах отца: Баннос замер с булыжником в руках, а Элиас‑Ханс исказил лицо от боли.

Глав