Волчья яма

Владимир Положенцев

Волчья яма

«Попав в охотничью яму, волки до смерти грызутся между собой от ярости и страха. Но и победивший зверь обречен, охотник не оставит ему шанса на жизнь. Вопрос только в том: кто есть теперь зверь, а кто охотник».

Из записок царского Засечного стража Фёдора Косьминова, 1565, в день оглашения опричнины.

«Как предстанешь на суд Его, обагренный кровию невинных, оглушаемый воплем их муки?»

Митрополит Филипп (Фёдор Колычёв) – царю Ивану Васильевичу Грозному, 1568, Успенский собор Кремля, после божественной литургии.

Предисловие

Весна 1564. Предчувствуя царскую опалу, в Литву бежит государев любимец, дворецкий и воевода: гроза крымских татар и ливонских рыцарей князь Андрей Михайлович Курбский. Оттуда он шлет Ивану Грозному «гневные» письма, обвиняя царя в злодеяниях. « Казненные тобой у престола Господня стоят, взывают об отомщении тебе, заточенные же и несправедливо изгнанные тобой, взывают день и ночь к Богу, обличая тебя…»

Царь, в своих ответах, не отрицает крови на его руках, но оправдывает ее исключительно волей Божьей. « Всякая душа да повинуется владыке, власть имеющему; нет власти кроме как от Бога: тот, кто противится власти, противится Божьему повелению…»

Курбский призывает царя не прикрываться именем Всевышнего и готовиться к ответу на Страшном Суде. При этом выдает пророческое:

«Не губи себя и вместе с собой и дома своего».

Династия Рюриковичей, как известно, пресечется на сыне Грозного Фёдоре I Иоанновиче.

Князь возложил вину за свое бегство на царя: «Какого только зла, гонения и лжеплетений от тебя не претерпел и каких бед и напастей на меня ты не возвел». Ответ был резок: «Что же ты, собака, совершив такое злодейство, пишешь и жалуешься? Чему подобен твой совет, смердящий хуже кала?»

Так кем же был князь Курбский – изменником или жертвой? Стоит ли верить беглецу, обличающему царя, может, оно было лишь оправданием его предательства?

Сам ведь князь говорил: «Доброму началу – добрый конец, и напротив: злое дело злом заканчивается».

Как писал Курбский, один Бог ему судья. Ну, а мы можем лишь взглянуть на некоторые эпизоды его жизни.

Гигея

В земляной избе, что стояла невдалеке от Свияжской крепости, где у входа лежали два упитанных кота – черный и рыжий, нечем было дышать. Молодая, пышнотелая женщина по имени Евдокия Сомова и по прозвищу Гигея – греческая богиня здоровья – в обычном летнике и волчьей телогрее, с коротко остриженными от избяных зверей волосами под войлочным чепцом, приоткрыла окошко в низкой, покатой крыше. Тяжелый дух и угар от глиняной печи, топившейся вроде как по белому, но нещадно дымившей вовнутрь, вырвался наружу, заполнив тесную «светлицу» свежим утренним воздухом.

Почувствовал прохладу, лежавший на татарском топчане человек застонал, попытался повернуться на бок, но застонал пуще, приоткрыл глаза. Евдокия подошла к нему, положила на лоб тряпицу в остуженном травяном отваре. Новые раны на голове соседствовали с прежними, явно не так уж давно полученными и зарубцевавшимися розовыми, пересеченными поперек шрамами-овражками.

–Держись, князь, – ласково сказала Сомова, присев рядом. – Скоро мой братец Илья возвернется, медвежьего жира и потрохов оного принесет. Натру тебя кровью зайца с топленым медвежьим салом, попьешь навара из печени и сердца зверя, на утро как новеньким станешь.

Она обращалась к 24 – летнему воеводе царского полка Правой руки, князю Андрею Михайловичу Курбскому, получившему накануне «неблазные раны» во время преследования отступающего басурманского войска. А прежние он «заслужил» год назад, когда отгонял с князем Петром Щенятиным, тоже теперь командиром полка Правой руки, хана Гирея от Тулы. Битва случилась у реки Шиворонь в полдень, где басурманское войско к вечеру было разбито наголову, а хан бежал в степь. Но конца битвы Курбский не увидел, его нашли израненного, но живого среди тел убитых. Тогда он оправился всего за седмицу.

– Как вообще, князь, живым намедни остался, – вздохнула Евдокия, накладывая очередную повязку, уже из других трав.

–Благоволила ко мне милость Христова, – ответил, еле ворочая языком, Курбский. – Он и уберег.

–Слуги Ефим и Мартын, что тебя принесли, сказывали, это брат твой Иван тебя спас от пик ногайских и копыт лошадей басурманских, когда ты лежал бездыханный. Уже оплакивали тебя, как мертвого, а ты вона, ожил.

–Не впервой.

–Знать, долгий путь тебе по жизни уготован. Бог и братская любовь тебя на земле держат. И вот она живот твой сохранила.

Женщина кивнула на стену, где на деревянных распорах была растянута княжеская кольчуга с порванными кольцами в нескольких местах. Там же находились и прочие доспехи князя, а так же две сабли – русская и кривая татарская. К стене были прислонены бердыш и алебарда княжеских слуг.

Свияжскую крепость на реке Свияга поставили два лета назад за четыре недели, дабы сподручнее было воевать, находящуюся поблизости Казань. Две прежние осады «басурманского города» закончились ничем. Хану Ядыгару помогали крымские татары Гирея, лесные черемисы и ногайцы, вроде как заключившие с русскими мир, но постоянно его нарушавшие.

К третьей осаде, в лето 1552, подготовились основательно: царь стянул к «басурманскому городу» 150 тысячное войско, включая «союзные» татарские отряды хана Шугалея, немецкие инженеры и «фрязины», подвели подкоп под городскую стену со стороны реки Казанка. Заложили 80 бочек пороха и подорвали. Первые атаки христиан через пролом были отбиты, спустя два дня начался решительный штурм, в результате которого был захвачен хан Ядыгар. Его выдали сами татары, после чего, прорвав русский заслон у Елбугиных ворот, кинулись спасаться на другой берег Казанки. Курбский с отрядом в двести человек бросился в погоню. Сеча случилась злой, ведь татар было несколько тысяч, но вовремя на помощь пришел брат Иван с немалым войском.

В дом, а вернее, в скорую землянку Евдокии Сомовой раненого Курбского принесли, потому что дородная, привлекательная во многих смыслах баба, славилась знахарством. Бояре и воеводы, привели к возведенному Свияжску своих слуг и дворовых: конюхов, поваров, постельничих для «пользы своего пребывания и обхождения». Обустраивать холопов не было ни возможности, ни желания, вот и нарыли им землянок, обложив по сторонам бревнами, покрыв еловой и сосновой строганиной, оставшимися от возведения крепости.

Евдокия, родом из Нижнего Новгорода, была вдовой убитого при прежней осаде Казани сотника Матвея Сомова. С ним, по доброй воле и пришла в Свияжск. В крепости был полевой лазарет для раненых. Она же оказывала помощь избранным – воеводам и князьям: Петру Щенятеву, Михайло Воротынскому, Ивану Мстиславскому. Они и дали ей прозвище – Гигея. Шли к ней с болячками и местные жители из татар. Когда была свободна «от вельмож», оказывала помощь и им.

А однажды пожаловал сам царь. Иван Васильевич был в доспехах обычного воеводы, ничем другим от воинов не отличался, и Гигея не сразу узнала его. Кто он, сказал ей Щенятин, но женщина не упала государю в ноги, не запричитала от ужаса и восторга, лишь в пояс поклонилась и велела, именно велела государю, ясно и кратко поведать о своей беде.

Иван Васильевич боялся колдунов и чародеев, к коим причисляли знахарей и знахарок. Позже он припишет колдовство многим своим приближенным, обвинив их в «напуске чар» на его любимую жену Анастасию, которая якобы от их колдовства и померла. При этом будет рассылать по городам и весям опричников в поисках ведьм и колдунов, которые бы защищали его от чар, сглаза, порчи, предсказывали бы ему судьбу. Приблизит к себе голландского авантюриста и астролога Елисея Бомелия. Ни одного решения не будет принимать без его предсказаний. Но, как и многие другие, Елисей вскоре попадет в царскую немилость, будет обвинен в связях с врагами Москвы и живьем зажарен на костре, на Болотной площади.

Но пока царь был благодушен и не злобив. К Евдокии его привела рана на левой ноге, полученная от татарской стрелы и сильные головные боли. Рана была небольшая, но ныла. Гигея быстро сняла воспаление на ней и головную боль настойками, мазями, наложила травяную повязку, напоила «кровью какого-то зверя», отчего уже на следующий день государь совершенно выздоровел. Он прислал Евдокии денег и пообещал, что как только расправится с казанским ханом, приблизит Евдокию ко двору.

Гигея не мечтала о Кремле, ее желание ограничивалось домом в Свияжске, где бы она могла в нормальных условиях лечить людей и варить свои зелья – их жилище с сотником Сомовым в Нижнем Новгороде сгорело во время зимнего пожара, устроенного крымским ханом.

Князь Щенятин велел было поставить «доброй знахарке» крепкий терем в Свияжске, но узнав, что государь собирается её приблизить, сразу же передумал: еще не хватало идти поперек Ивана Васильевича, мало ли какие у него на нее планы. Царь, ить, ни одну красивую бабу не пропустит, а Гигея в самом соку. Да и по мужской ласке, поди, без супруга истосковалась. Горячая наверняка.

Словом, пока Евдокия так и пробивалась в земляном жилище, но как уже говорилось, в избе «скромной», но с «белым дымоходом» и окошком в крыше с железной ставней, чтобы не заливало дождем и не раздавило зимой снегом.

К ней на колени запрыгнул рыжий кот, стал ласкаться. Тут же примчался черный, подсунул под руку Сомовой свою голову.

–Вы лучше князя погрейте, – предложила она им.

И коты послушались – рыжий примостился у княжеского перевязанного плеча, другой мягко запрыгнул Курбскому на грудь, заурчал, перебирая поочередно лапами.

Вскоре вернулся брат Илья с объемным кожаным мешком. На вид ему было не больше десяти лет. Снял с плеча многослойный татарский лук с крученой тетивой, раскрыл мешок, вынул из него медвежьи потроха в промасленной тряпице. Князь не мог не удивляться: как этот хилый с виду мальчик одолел медведя из лука? Потом сообразил: зверь наверняка угодил в охотничью яму с кольями, а отрок лишь добил его стрелами. Впрочем, это только его догадка, как было на самом деле, князь выведывать не стал.

Евдокия растопила в печи медвежье сало, смешав его с уже имевшейся у нее кровью зайца, обмазала князя, чуть ли ни с ног до головы. Потом долго варила бульон из потрохов. Откушав его, воевода, обессилено откинулся на соломенные, обтянутые заячьими шкурками, подушки. И погрузился в глубокий сон, без всяких сновидений, словно умер.

В избу заглянул княжеский слуга Мартын, по прозвищу Свирь – был он родом с Ладожского озера, куда и впадает река Свирь.

–Как князь, выживет али ужо помин души заказывать? – спросил он знахарку, то ли серьезно, то ли зубоскаля – знал ведь, что его хозяин крепок и коль сразу не помер, значит рано еще ему в могилу.

–Себе помин закажи, – отсекла его Евдокия. – Топай отсюда.

–Куда же мне топать? Мы с Ефимкой своего хозяина не бросим: коль оправится, снова татарву гонять пойдем, а нет, так на погост снесем. Под Тулой ужо, было, снесли, а он раз, и выскользнул из наших рук, да еще морды нам набил. Ха-ха. Вона, какой у нас князь-то живучий, ничем его не прошибешь, только умаешь. И без твоих кудесен на ноги встанет.

Евдокия поняла, что Мартыну просто хочется чесать языком, к тому же он явно проявлял к ней интерес, еще не зная, что ей оказал милость своим вниманием сам государь Иван Васильевич.

–Топай, говорю, а то князю Щенятеву пожалуюсь, что мешаешь воеводу лечить.

Из-за двери раздался гогот слуги Ефима. Он вытянул приятеля за плечо во двор, захлопнул за ним дверь.

Вдова тихо рассмеялась – все же, без мужского внимания бабе не жизнь. Всех лечит, а кто об ее здравии подумает?

Заговор

И снова затрещала дверь. Евдокия подумала, что опять княжеский слуга рвется. «Ну, я ему…» Она схватила полынный веник, чтобы в шутку запустить им в назойливого ухажера. Размахнулась и готова была уже кинуть, но в избу, согнувшись в три погибели из-за своего недюжинного роста, вошел ни кто иной, как царский окольничий и воевода Алексей Адашев: лихой, краснощекий, 42- летний воин, выглядевший по своему крепкому здоровью, ровесником Андрея.

Его отец – костромской боярин, состоял еще ближним доверенным при дворе Василия III, привел в Кремль сыновей своих – Алексея и Даниила. Первый оказался настолько шустрым и головастым, что его «несказанно возвысили», позволив застелить брачную постель государя перед свадьбой Ивана Васильевича с Анастасией Романовной. Так и пошла его карьера кремлевская в гору. А познакомившись с протоиреем Сильвестром, известным мудрецом и праведником, не боящимся сказать государю в глаза правду, сделавшись его товарищем, стал наставником вместе с ним юного царя. И даже… передовым вождем «Избранной рады». Впрочем, потом это станет одним из поводов для опалы. Для обоих.

–Что за смрад у вас тут, – поморщился вошедший воевода. – Живой?

Как по звуку боевой трубы, князь Андрей попытался приподняться.

–Твоими молитвами и божьей милостью, – ответил Курбский. – Чего пришел, похоронить меня? Поторопился.

Адашев рассмеялся. Они с Курбским были приятелями еще с Тулы, когда отгоняли хана Гирея от Москвы, и прошлых походов на Казань, а их предки вместе служили московским князьям. Взаимные остроты и колкости были для них обычным делом.

–Оставь нас, женщина, – велел Алексей Евдокии. – И котов своих забери, уж больно уши у них длинные. Хотя, ладно, котов можешь оставить, если что, я им сам головы посворачиваю. Ха-ха.

Гигея хорошо знала Адашева и привыкла к его шуткам.

–Ты, боярин, лучше о своей голове подумай. Совсем она у тебя, того… Отварчику тебе от зубоскальства надобно.

Алексей снова рассмеялся. Веселым нравом славился Адашев, только с царем вел себя скромно, тихо, словно ангел.

Когда Евдокия вышла, подсел к Андрею.

–Хорошая баба, ей богу, к себе бы взял, да у меня…

–Чего пришел? – повторил Курбский. – Видишь пока не в силах я.

–Ты у нас заговоренный, как мой конь Гефест, сколько стрел басурманских получил, а все крепок и нахрапист. Поднимешься.

–Сам ты конь, Алексей, с железными бубенцами. Не томи.

И Адашев рассказал, что государь собирается уходить из Казани, возвращаться в Москву, хотя умные люди, в том числе он, советуют ему остаться здесь до следующей весны, чтобы добить, разбежавшихся по округе басурман – не только магометанских татар, но и язычников, кои были в купе с ханом.

–И что ты думаешь? – продолжал Алексей. – Царь кричал на нас, будто на басурман, обвинял в трусости и измене. Видно, по Анастасии соскучился шибко, она его как византийский бальзам успокаивает. Царица вот-вот должна народить наследника. Иван уверен, что его наместников в Казани хватит и несколько полков. Остальное войско собирается распустить в Нижнем Новгороде.

–Воля государя, божья воля, – ответил князь Андрей. – Хотя, конечно, не уместно его решение. Басурмане накопят сил, вернутся, пожгут Казань и Свияжск, а то и другие наши города.

–То-то и оно!

–От меня-то тебе чего надобно?

–Слушай дальше. Не только государь собирается в Москву, но хочет отправить туда и схваченного хана Ядыгара.

–Зачем он там, в клетке показывать?

–Обещал хан принять христианство и поклялся служить Ивану.

Князь от такой неожиданной новости попытался снова приподняться.

–Не может быть! Быстро.

–За то царь обещал наградить его почестями и землями. Русскими землями. Но есть у меня донос: кто-то собирается по дороге убить Ядыгара. Али черемисы дикие, али даже наши христиане. Причем, не просто убить, а зверски, скажем, посадить на кол на высоком берегу Волги, всем на обозрение – мол, глядите, что за зверь Московский царь, прикидывавшийся агнцем.

–В своем уме, Адашев? Кто же из православных осмелится пойти супротив царской воли?

– Мне это неизвестно. Но непотребно сие допустить. Хана Ядыгара отправят не сухим путем, а по Волге, с озера Кабан.

–Но для чего кому-то убивать Ядыгара?

–Чтобы повернуть против Ивана Васильевича даже тех нехристей, что еще дружат с Москвой, ну и более озлобить непримиримых татар, что пока убежали от нас.

–Это же измена.

–Именно. Еще раз: нельзя этого допустить.

– Согласен. Ну, а от меня-то чего тебе надо?

– Сопровождать хана будет князь Семен Микулинский с отрядом. Ты его знаешь, славный полковой воевода. Я замолвил и за тебя слово перед государем, чтобы и ты был в отряде. Сам бы напросился, но царь велит при нём оставаться.

–А Иван Васильевич знает о готовящемся разбое?

–Что ты! – замахал руками Адашев. – Зачем раньше времени царя на дыбы поднимать? Изловишь злодеев вместе с Семёном, тогда и откроется ему измена, а вам почести.

–А если не отобьем? – спросил Курбский. – Прямой путь на плаху.

Алексей ухмыльнулся:

–Подумаешь, плаха. Все мы там головы свои рано или поздно сложим, если в бою пасть не повезет. Иван с каждым днем злее становится. Ни меня, ни попа Сильвестра не слушает, а ведь это мы его годами на истинный путь наставляли, уму разуму учили. Знаешь, что царь воеводам вместо благодарности сказал? Теперь, говорит, защитил меня Бог от вас, мол, когда Казань стояла сама по себе, нужны вы мне были, а теперь ответите за все свои злодеяния супротив меня. А какие злодеяния, кроме славных, ратных? Эх, береги Бог святую Русь… Велено теперь Россией называть, на византийский манер. В общем, поправляйся скорее и за дело. Выход каравана через седмицу.

Князь Андрей попытался сесть, но прострелило раненую руку и бок. Он застонал так громко, что в избу не вошла, вихрем ворвалась Евдокия.

–Всё, боярин, – резко и сухо бросила она окольничему, – уходи, если не желаешь Андрея Михайловича к Богу раньше времени спровадить.

Перечить Адашев не стал, тут же встал, прикоснулся к плечу князя, вышел. На пороге сказал:

–Подумай. Еще загляну.

Голова Курбского теперь гудела не только от ран, но и от известия о «заговоре». Нет, дело тут не только в татарах, которых изменники собираются еще больше озлобить против царя. Донос ведь Адашев явно получил не от черемисов или ногайцев, а от христиан. Значит… Не исключено, это князя Владимира Старицкого затея. У Алексея везде чуткие уши, в каждом полку. Да, двоюрный брат царя Старицкий дышит в затылок Ивану Васильевичу и тот это чувствует, но пока терпит подле себя. Пока. Мать Владимира Евфросиния – вот она, да, как заноза государю, сына против законного царя настраивает. Всем об этом известно. В чем же может быть его замысел? Опорочить царя на весь мир, как лютого зверя, не держащего свое слово – изменники ведь повернут дело так, что это Иван Васильевич велел расправиться с ханом, которому обещал почести. Ну и, да, поднять тем самым против Москвы в еще более страшной злобе крымского хана, астраханского и нового ногайского. Чем Ивану Васильевичу хуже, тем князю Старицкому лучше.

Но то, что Иван Васильевич с годами становился злее, нетерпеливее к чужим здравым советам, видел и Андрей. Все более доверял царь гадалкам и ворожеям, нежели умным советникам. Только царица Анастасия Романовна удерживает государя от того, чтобы совсем не пуститься вразнос, не сорваться с цепи. И дай Бог, чтобы народился в полном здравии наследник в скором времени. Имя ему уже уготовано – Дмитрий.

Но благоволит государь к князю Курбскому, ценит его, а потому не следует позволить злодеям опорочить Ивана Васильевича. Он костьми ляжет, но отстоит хана Ядыгара, которого еще недавно сам мечтал посадить на кол на вершине казанской мечети.

У государя

Царский шатер, не выделяющийся ничем от других, находился за рекой Казанка, почти на берегу озера Кабан. Государь пребывал в прекрасном расположении духа, пил черное византийское вино, играл с окольничим Алексеем Даниловичем Басмановым в шахматы. Он выиграл несколько партий, потому и радовался: «Никудышный ты игрок, Алексей, тебе только в лапту палки кидать». Окольничий, проявивший себя славно у дворца хана Ядыгара, перебивший там несметное число басурман, и получивший за то от царя награду в виде золотого кинжала с камнями, деланно кривился и охал, чем еще больше веселил и раззадоривал Ивана Васильевича.

Племянник Алексея Басманова и фаворит государя Иван Плещеев, сидел у входа, чистил до блеска захваченную там же, в битве у дворца хана, басурманскую саблю. Своя, русская, украшенная на рукояти серебряной змейкой, лежала рядом, уже блестевшая чистотой, словно намазанная ртутью.

Увидев подошедшего Андрея Курбского, не поднимаясь, нагло спросил:

–Чего тебе, князь? Государь занят.

Иван Васильевич, увидев Андрея, поманил его десницей, но от шахматной доски не оторвался. Так и ждал стоя князь, пока царь в очередной раз не выиграл.

Курбский совсем окреп меньше чем за седмицу. Все это время он обдумывал разговор с Адашевым.

А через день, после разговора с Алексеем, позвал знахарку Евдокию. Без всяких обиняков, в лоб спросил: слышала ли она его беседу с Адашевым?

–Что ты, князь, – замахала она руками, – меня ить и в избе не было.

–Где же ты травы и звериные потроха держишь? А приносишь их быстро. Здесь их не вижу, тут только уже снадобья готовишь.

–К чему это ты?

–Значит, подклеть, погреб у тебя здесь имеется, а чуткие уши любой знахарке потребны. Оттуда и подслушать кого тебе надобно можно, потом донести. Кому только докладываешь, не знаю – Мстиславскому, Шейнину, Серебряному, Воротынскому… Разве, нет?

–Опомнись, Андрей Михайлович, незачем мне.

–В общем, ежели кто узнает, о чем я говорил с Адашевым, лично тебя в Казанке утоплю. Уразумела?

Гигея не стала покорно кивать, задумалась, потом сокрушенно спросила:

–Какому же извергу надобно нашего государя, наместника божьего на земле, так люто предавать?

–Ага, созналась. Ладно, ушастая, живи покуда. Выясню. А ты вот что, позови-ка ко мне дружков моих ярославских, князей Львова и Пронского, они в Свияжске, али может, на Арском поле в шатрах сидят.

–Разве слуг своих Ефима с Мартыном послать не можешь? Они вон от безделья какой день у избы маются. А-а, понимаю, никому у тебя доверяя нет. Хорошо, что хоть мне доверяешь.

–Ну да, доверяю я тебе, скажешь тоже. Я их в полк к Воротынскому сейчас отправлю, пусть шанцы вместе с его людьми поправляют. Казань взяли, басурман отогнали, но нехристи не успокоятся, снова нагрянут. А слугам своим я верю, иначе бы не приблизил к себе, храбрость и преданность уже не раз доказали, но все одно лишних ушей быть не должно. Я даже брата своего Ивана не зову. А тебя лишь проверить хочу. Для нужного дела пригодишься. Опосля.

Не успел князь отослать слуг к Воротынскому, что они исполнили неохотно, а Гигея отправилась за князьями, как в избу вошел брат Иван. Был он шумен, весел и слегка пьян. Стал рассказывать, как они гуляют с товарищами по случаю победы, каких красивых татарок и язычниц взяли в полон, и как с ними теперь развлекаются.

Потом, вроде как, вдруг вспомнил самое важное:

–Тебя же к себе государь немедля требует, коли, конечно, двигаться можешь.

И не дожидаясь ответа, выпалил:

–Я кибитку басурманскую для тебя пригнал, чтобы верхом тебе не трястись. На коня взбираться, поди, еще трудно. Твой Зевс-то того, тебя от стрел татарских и ногайских уберег собой, а сам теперь на небесах архангелов возит, прости, Господи за язык мой непотребный… Но я тебе другого знатного перса припас, ханского скакуна. С золотым седлом, в жемчугах.

Иван помог брату одеться, сам сел за возничего, а за Казанкой, где до царского шатра оставалась недалеко, высадил Андрея, сказал, что будет его ждать на берегу озера.

–Адашев тебя, ить, ужо упредил о наскоке на караван с ханом, – не спросил, утвердительно сказал государь.

–Упредил, государь, – ответил Курбский.

–Лешка Адашев совсем от твоих рук, Иван, отбился, – вставил Басманов, заново расставляя фигуры на шахматной доске. Он один из немногих еще мог называть царя только по имени.

Иван Васильевич не обратил внимания на замечание окольничего. Сжал в кулаке пешку так, что она затрещала. Фигуры из слоновой кости, подаренные его деду еще византийцами, оставались в Кремле, в походе он пользовался обычными, из дерева.

–Сей умысел врагов моих, дабы меня унизить в глазах мира, мне известен, – продолжил царь. – Вот только зачинщики предательства мне неизвестны, доносчики лишь о злом деле предупредили. Так вот, выяснить сих негораздков, что супротив моей воли решили пойти, предстоит тебе, Андрей Михайлович. Гляжу, кровь с молоком на лице, здоров. Баба – колдунья славно тебя выходила. Вот думаю, сжечь ее или в реке утопить. Как думаешь? У колдуний сила от дьявола. Али не трогать? Чего молчишь, князь?

–Не трогай, государь, – ответил Андрей, – она ведь и тебе пользу принесла.