Мика

Илья Лапин

Мика

«Ни тоски, ни любви, ни печали, ни тревоги, ни боли в груди, будто в жизни ничьей не коснулась руки, будто прямо с того света иди.»

Иосиф Бродский

«Писать – уже плыть, и быть непонятым – судьба.»

Марина Цветаева

Пролог

Цифры застыли: на часах с Микки Маусом, на экране телефона, в углу ноутбука – повсюду 01:06. Два часа с того сообщения.

Я сижу на корточках у стены, исписанной стихами. Обоев давно нет. То прячу исцарапанные руки в рукава, то снова оголяю – надо убедиться, что это не сон. Комната медленно превращается в музейный экспонат. Холодный воздух впивается в неё, и кажется, еще немного – и на стенах проступит иней. Серый гипсокартон, чёрные строчки, белые иголки льда. Готовый памятник.

Много ли таких музеев на Лесной улице? Наверное, мироздание то и дело штампует эти застывшие капсулы с одним самоубийцей внутри.

Мягкая игрушка, чёрный кофе без сахара и первый снег.

Многим людям понятно, что делать, если просыпаешься с тем, кого не хотелось бы видеть: сбежать на работу, к детям в другую комнату или к детям в другую часть комнаты, на кухню – готовить завтрак и варить кофе. Или просто бежать. Но что делать, если всё наоборот? И уж если ты помнишь, как этот желанный с тобой заснул, тогда вообще лучше не вставать.

Я ненавижу педантичные будильники. Но в тот пятничный рассвет я мог простить им всё. Они подарили мне минуту между сном и реальностью, когда я мог наблюдать, как она невольно открывает глаза, понемногу щурясь, как её тело, нагретое сном, по инерции ищет тепло и касается моего.

Её светлые прядки казались мне в понедельник милой деталью. Сейчас – единственным источником света в комнате. Я следил взглядом за линией её позвоночника, утопающей в мягкости кожи. Хотелось ловить её взгляд, пока он ещё яблочный и озабоченный институтом, а не мной. Не смотреть в эти глаза-хамелеоны было нельзя.

– Мика…прошу…руку…тону…болото…БУЛЬК, – шипел я, кряхтя, изображая оживший труп.

– Банально, пробуй ещё, – сбив утренний настрой, плюнула мне в душу.

Кинув на неё одеяло, я накрыл её с головой и, не придумав ничего оригинальнее, приподнялся, пододвинувшись. Всей нижней частью тела я чувствовал, как стирался слой сегодняшней ночи.

Бледные руки перестали касаться её спутанных, как войлок, мыслей через одеяло. И испуганные, глаза, чья вина наступит только через полчаса на уже идущем семинаре по истории русской литературы, скрылись в душевой, не успев простыть от мятной прохлады ноябрьского воздуха, прибывшего к нам через окно. Взяв карандаш, я попытался набросать что-то о вчерашнем вечере. Получилось всего три строчки, прежде чем она вырвала листок:

В моей рубашке, у дивана с краю,

рассказала вполголоса о кошмаре…

Кресту ты тянешься или к губам?..

Не обращая на меня должного, как мне казалось, внимания и игнорируя моё вдохновение, она не дала мне закончить. Карандаш она воткнула в волосы, в спешке собирая их. Бюстгальтеры не носила, потому что не хотела осквернять свою миниатюрную грудь – давала ей насыщаться и пьянеть, хотя просто воздуха или моего дыхания было недостаточно для её широкой души, находившейся между кухней квартиры на Лесной и звёздами. Стянув мой песочный свитер, пропахший её же духами (как удобно), вдруг поняла, что не у себя дома. Это первый визит ко мне, сегодня на её длинных бархатных ножках не будет ничего, кроме пятисот первой модели левайсов и капроновых гольфиков.

– Пока, хотя нет, – нарочно поцеловала чуть ниже лба и чуть выше щеки, – Лучше до встречи…

– Лучше, потому что будешь скучать? Или, я? – спросил я и опрокинул голову назад, боясь находиться в ожидании ответа.

Но вдруг я увидел её, улыбающуюся, слегка прикусившую правую частичку нижней губы:

– Лучше, потому что я в твоём свитере.

И её губы окончательно порозовели.

Я не смог ничего ответить, я ждал момента, когда верну свой свитер – сам верну, сам снимая.

Я слушал, как лифт увозит её с шестнадцатого этажа. Остановка. Ещё остановка. Скрип дверей. Тишина. В квартире пахло кофе и её духами. Скоро останется только кофе. Я не знал тогда, что её белый пассат пропах ментолом так, что мой запах в её памяти не имел ни одного шанса.

Я не знал этого всего. Я варил кофе. Чёрный, без сахара. Горькую жижу для больных душой, которая не даст поникнуть часа на три. Такую пакость пьют либо садомазохисты, либо те, кому не с кем говорить, и растягивать напиток – последний предлог не уйти.

Торопиться не по моей части: невозможно быть расторопным и одновременно наблюдательным человеком. Да и живу я теперь в забившем на все дедлайны городке.

Она любит кого-то? А почему она, Мика с еле уловимым запахом меня и с не менее тяжело-уловимым ароматом остатков вчерашнего вечера, не может любить меня?

Я сохранил её номер в контакты. Я записал её номер в свой небольшой блокнот для внезапных мыслей на прогулках. В конце концов, не доверяя никому, кроме себя, я выучил её номер.

Мы договорились снова провести время у меня. Моя девушка (?я же могу её так называть?) некрепко спала этой ночью: ей чего-то не хватало – чего-то, что было и у неё дома – ей что-то мешало заснуть на моей серой постели – то ли непривычная обстановка, то ли мой возбужденный член, от которого она отделяла себя лишь тонкой тканью футболки, то ли маленькое пространство кровати.

Я пришёл в мир спокойствия, который сам не так давно покинул…Окружённого пёстрыми игрушками, моментами уродливыми, в местном торговом центре, меня осенило: эта уродливая плюшевая свинка должна стать символом комфорта в моей студии. Комнате, больше похожей на склеп, где последние дни провёл многообещающий юноша, умерший от неразделённой любви к самому себе. А ведь на досуге занимался поэзией из-за резкого знакомства – с юной блондинкой с аккуратными, чуть пухловатыми губами. У него были шансы жить, но он предпочёл «тварить».