Цвета Боли

Нокс Грейвс

Цвета Боли

Пролог. Ад на Аллее слёз.

Штат Калифорния,р-н Голливуд,ул. Аллея слёз.

16 сентября 2035 года.

Если бы у Голливуда был паспорт, в графе «особые приметы» стояло бы: «два солнца». Одно – обычное, калифорнийское, оно медленно тонуло в розовой дымке над холмами. Второе – гигантская голографическая проекция Капитана Света, сиявшая на стене небоскреба Vanguard Towers. Его улыбка стоила миллионы, а девиз «Смелость, Честь, Справедливость!» витал в эфире, как назойливый джингл.

Лео был полной его противоположностью.

Ему было двенадцать, но выглядел он на десять – тщедушный, как птенец, выпавший из гнезда. Волосы цвета иссиня-черного вечно торчали в разные стороны, будто он только что пережил ураган. Глаза, слишком большие для худого лица, были цвета старого аквамарина – выцветшие от постоянного внимания. В них жила усталость, не по возрасту. Он носил потертые джинсы, бывшие когда-то синими, и серую футболку с потускневшим логотипом какого-то забытого супергеройского мультика. Но главной его деталью были кроссовки. Левый ботинок отчаянно хлопал отклеивающейся подошвой, моля о спасении, а правый напрягал силы, пытаясь удержать остатки своей целостности.

Рассвет на Аллее Слез был не светом, а болезненным напоминанием. Он воровато пробирался в щели ставень, как вор, крадущий последние остатки сна. Лео проснулся от удушья – не потому, что не хватало воздуха, а потому, что воздух был густым. Это был тягучий, сладковато-гнилостный кисель, сваренный из испарений старого фастфуда, едкой химической вони от «Крыльев» – самодельного наркотика его матери, и тяжелого, как свинец, аромата безнадежности, въевшегося в саму штукатурку.

Лео лежал на тонком матрасе на полу, укрытый курткой. Он смотрел на трещину на потолке. Сегодня она была похожа на молнию, застывшую в падении. Их однокомнатная квартира была не жильем, а музеем распада. На заляпанном жиром комоде, как укор совести, пылилась единственная цветная фотография: женщина с сияющими, как два летних солнца, глазами обнимала маленького мальчика, в чьем взгляде еще не было тени. Теперь эта женщина лежала на продавленном диване, укрытая своим же потрепанным халатом, а от нее исходил сизый, беспокойный туман – «шрам» химического забвения, который Лео видел так же ясно, как и грязь под ногтями. На полу у дивана он заметил новый след – лиловый, колкий, похожий на разлитую кислоту. След стыда. Свежий. Ночной «визитер» оставил свой автограф.

«Доброе утро, личный ад», – мысленно прошептал он, выковыривая последние крошки арахисового масла из ржавой банки.

Выйдя на улицу, его верный левый кроссовок – с отклеенной подошвой, хлопающей, как челюсть голодного гиены, – принялся выбивать похоронный марш по Аллее Слез.

Улица была не улицей, а открытой хирургической раной на теле города. Воздух – гремучей смесью вони переполненных мусорных баков, выхлопных газов и едкого дыма от вчерашнего пожара, который какой-то пирокинетик устроил в соседнем квартале ради хайпа в соцсетях. Но Лео видел не это. Его взгляд, привыкший читать между строк реальности, видел, как от стен сочились серые, вязкие потоки апатии, а на асфальте у рюмочной «У Последней Черты» пульсировало багровое, похожее на незаживающую язву, пятно застарелой, вывернутой наизнанку злобы.

– Эй, Поллиграф! – прохрипел Старый Джек, грея свои костлявые руки над бочкой с тлеющим мусором. Его аура была блеклой и выцветшей, как старый, пожелтевший плакат. – Предскажешь, выживу я до вечера или сегодня крышка?

– Прогноз оптимистичный, Джек, – крикнул в ответ Лео, пытаясь натянуть на лицо подобие улыбки. – Смерть, кажется, про тебя забыла. Нашла кого-то повеселее. – Он указал большим пальцем на свою грудь. – Вроде меня. Я у нее сейчас в тренде.

Дальше – неизменный патруль. Ржавая полицейская машина, больше похожая на саркофаг на колесах. Офицер Хаггард, лицо которого хранило следы всех пороков района, выглянул из окна. Его аура представляла собой жирное, болотного цвета пятно цинизма.

– Ну что, щенок, твоя мамаша вчера так громко завывала, что у меня на районе сигнализация на свалке сработала. Говорила, это не клиент, а киношники снимают новый сезон «Секса в Аллее звёзд» ?

Удар пришелся точно в больное место, в ту самую рану, что никогда не затягивалась. Лео почувствовал, как по его внутренностям расползается ледяная, черная жижа. Но снаружи – лишь каменная маска. Он сделал шаг ближе к машине, его голос стал тише, но каждое слово било с снайперской точностью.

– Знаете, офицер, мне на днях одна умная книжка попалась. Так там черным по белому написано: «Если твоя работа – вставать с колен, а твоя мама – профессионально на них опускается… Возможно, вы с ней просто в одном бизнесе, но на разных должностях». Так что, выходит, вы с моей мамой, можно сказать, коллеги. Только она хоть клиентов не сажает за решетку, когда они платить отказываются.

На лице Хаггарда заиграла целая симфония ярости – от багрового до фиолетового. Его напарник, тощий коп с лицом хорька, фыркнул и тут же сделал вид, что подавился своим дошираком.

– Я тебя, мразь… – просипел Хаггард, его пальцы сжали руль так, что пластмасса затрещала.

– Всего наилучшего вашему отделу по борьбе с моралью! – бросил Лео через плечо, уже отступая. – Удачи на трудовом фронте. Надеюсь, ваша пенсия будет ярче, чем ваше будущее!

Машина с визгом тормозов и воем мотора рванула прочь, подняв облако едкой пыли. Лео прошел два переулка, прежде чем его догнали. Трое. Тени, вышедшие из-под земли. Во главе с костлявым задохликом по кличке Шприц.

Шприц был воплощением упадка. Его тощее тело, обтянутое грязной кожей, казалось, состояло из одних углов и нервных тиков. Лицо – узкое, крысиное, с запавшими глазами-щелочками, в которых тлел тусклый, химический огонек. Его аура для Лео была похожа на протухшую радугу – пятнистая, липкая, сотканная из грязных фиолетов, ядовитых зеленых и багровых вспышек немотивированной злобы.

– О, наш местный остряк! – Шприц толкнул его плечом в кирпичную стену, от которой пахло мочой и отчаянием. – Слышал, ты там копов развлекаешь? А нам, простым трудягам, когда стендап будешь завозить? Или у тебя выступления только для слуг закона?

– Ребята, шоу-бизнес – дело тонкое, – отступил Лео, натыкаясь на грудь другого подонка. – А я сегодня уже отыграл утренний аншлаг. Катарсис, слезы зрителей, все дела.

Его не слушали. Кто-то сзади схватил его за тонкие руки, а Шприц, собрав всю свою гнилую, химически подпитанную мощь, прицельно всадил кулак ему в левый глаз. Мир взорвался ослепительной белой болью, которая тут же сменилась густым, багровым мраком, набухающим под кожей. Лео рухнул на колени, его голова зазвенела, как разбитый колокол.

– На, подавись своим юморком, ублюдок! – прошипел Шприц, наклоняясь так близко, что Лео почувствовал его кислое, пропитанное наркотой дыхание.

Они ушли, оставив его в луже собственной унизительной боли. Лео лежал, прижимая ладонь к распухающему, пылающему огнем глазу. Он видел, как на грязном асфальте растекается маленькое, алое, пульсирующее озерцо его собственного страдания. Оно было таким ярким, таким живым и таким бесполезным.Когда боль немного утихла, он поднялся, осторожно ощупывая лицо пальцами, словно проверяя реальность произошедшего. Медленно, почти механически, он направился на свою работу стараясь избегать взглядов прохожих.

Первая работа: Прачечная «Вечный Бликскриг». Красота в пастельных тонах.

Он приполз на работу с уже здоровенной, цветущей лиловой фингалой, которая отливала всеми цветами радуги, какие только может породить боль. Хозяйка, миссис Гловер, женщина, чья душа, как видел Лео, напоминала бесконечно длинный, смятый кассовый чек, лишь цокнула языком.

– Опять ввязался в драку? Смотреть страшно. Сегодня никакой премии за эстетику. Ты похож на помидор, перезревший.

– Да я, миссис Гловер, просто решил, что мне не хватает акцента, – хрипло выдавил Лео, принимая у старушки гору вонючего белья, от которого исходили серые волны усталости. – Фиолетовый – цвет королей, не так ли? Демократично и доступно.

Прачечная была сауной для грешников. Воздух гудел, как улей, от десятков стиральных и сушильных машин, а горячий пар нес в себе концентрированные ароматы тысяч чужих жизней: дешевый парфюм и ложь, пот от тяжелого труда, кислый запах детского страха, сладковатый дух больничных простыней и отчаяния. Он работал в паре с Кармен, немолодой мексиканкой, чья аура всегда была удивительно спокойной, лавандово-голубой, как небо после грозы.

– Ой, мальчик мой, – вздохнула она, загружая в машину простыни, испещренные тускло-серыми разводами чужого горя. – Этот мир… он слишком любит ломать красивое.

– Ничего, Кармен, – он попытался улыбнуться и взвыл от боли в скуле. – Говорят, шрамы украшают мужчину. Похоже, я скоро буду самым украшенным парнем в округе. Ходячим музеем современного искусства.

Он сортировал белье, и его пальцы скользили по тканям, читая невидимые истории: на детской пижамке – желтоватые пятна страха перед школой, на дорогой мужской рубашке – алые, колкие брызги недавней измены, на казенных простынях из больницы – тяжелые, свинцовые разводы безысходности. Он был не просто мойщиком грязного белья. Он был поверенным чужих грехов. Отработав смену в прачечной, его ждала вторая работа: Закусочная «У Грязного Гарри». Симфония жира и унижений.

К вечеру его глаз превратился в узорчатую, пульсирующую карту перенесенного страдания. Гарри, хозяин заведения, бывший морпец с лицом, как потрескавшаяся от жары земля, фыркнул, его аура была похожа на выжженную пустыню:

– Тебя впору в цирк водить, в отдел уродцев. От тебя же клиентов тошнить будет. Они жрать пришли, а не на твои похороны глазеть.

– Не бойтесь, Гарри, – Лео с трудом разлепил опухшие веки. – Запах жареного жира и отчаяния здесь уже перекрывает все остальные ароматы. Я просто добавлю визуального колорита. Как тот приплюснутый клоун в телевизоре.

Подсобка была девятым кругом ада. Липкий от жира пол, оглушительный лязг посуды, обжигающий пар от мойки, заволакивающий все влажной, горячей пеленой. Гора грязных тарелок казалась ему Эверестом, который он был обязан покорить с завязанными глазами и одной рукой. Его напарник, вечно спешащий поваренок Рики, покрутил у виска:

– Чувак, да с таким фонарем тебе только в шахты спускаться! Кто тебя так отделал? Тень от Здания Справедливости упала?

– Пытался доказать критикам, что мое чувство юмора еще живо, – проворчал Лео, счищая пригоревший, почерневший сыр с противня. – Они оказались несогласны. Выразили свой вердикт очень наглядно.

Он мыл посуду, а сам видел, как с каждой тарелки в мутную воду сбегают остатки чужих эмоций: тревожный зеленый от острого соуса, скучный бежевый от картофельного пюре, гневный алый от пережаренного до угольков стейка. Он стоял по колено в чужой, вымытой психологической грязи. Шутки кончились. Осталась только свинцовая усталость, впившаяся в самые кости, и монотонный, сумасшедший стук его хлопающего кроссовка по липкому, отвратительному полу. Движимый чувством необходимости и потребности в деньгах, он заставлял себя двигаться дальше, пока наконец не услышал знакомый звонкий голос из кабинета босса, сообщивший, что рабочий день закончен. Тогда, тяжело вздохнув, он медленно собрал вещи и направился домой.

Он брел по Аллее Слез, как зомби, плетущийся за последней, призрачной надеждой. Глаз заплыл так, что он видел лишь смутные, расплывчатые пятна света через узкую щель в веке. Единственная мысль – добраться до своего тонкого матраса и отключиться. Исчезнуть.

И тут его нос, пропитанный чадом города, уловил новый, чужеродный запах. Не смрад мусора, не кислая блевотина, не сладковатый дурман наркоты. Горький, едкий, животный запах страха. И гари. Настоящей, пожирающей гари.

Он задрал голову, превозмогая боль в шее.

И Ад ответил ему огнем.

Языки пламени, живые, яростные и насмешливые, лизали оконные рамы его квартиры, вырываясь наружу, как демоны из раскрытой клетки. Дым, черный, как душа этого места, валил клубами, окрашивая ночное небо в цвет абсолютного конца. Это не был шрам. Это был вопль. Визг материи, пожираемой хаосом.

Сердце Лео провалилось в тартарары, а затем выпрыгнуло в горло, забивая его комьями крови, паники и невысказанных слов.

– ПОЖАР! – его собственный крик был похож на скрежет разрываемого металла, на вопль раненого зверя. – ЛЮДИ, ПОМОГИТЕ! ВЫЗОВИТЕ… ВЫЗОВИТЕ ЛЮБОГО ГЕРОЯ!

Он вглядывался в задымленное небо, ища знакомые, цветастые силуэты, слух – ловя обещанный гул реактивных ранцев. Ничего. Только гигантская, равнодушная голограмма Капитана Света с его идиотской, застывшей улыбкой продолжала рекламировать зубную пасту на фоне горящего дома его жизни. Лео лихорадочно дергал свой дешевый, потрескавшийся телефон, пальцы скользили по потному экрану. Набор номера экстренной линии Vanguard.

«Благодарим, что выбрали Героическую Ассоциацию! Все наши операторы в настоящее время заняты. Ваше место в очереди: 47. Примерное время ожидания… тридцать пять минут. Пожалуйста, не вешайте трубку. Ваш вызов очень важен для нас».

Очередь. На спасение. Пока его мать…

И тут, сквозь оглушительный, яростный треск пожирающего все живое пламени, он услышал. Не стон. Не крик. А вопль. Пронзительный, сорванный, полный абсолютного, дикого, животного ужаса, от которого кровь стынет даже в аду. Голос, который он знал с пеленок.

– ЛЕООО! ПОМОГИИИ!

Это был ее голос. Голос матери. Той, что дала ему жизнь в этом аду. И теперь звала его из самого сердца этого пламени.

В этот миг все хрупкие законы этого гнилого мира рухнули. Героев не существовало. Справедливость была мертва. Оставался только огненный водоворот, поглощающий все, и его мать – по ту сторону.

И его хлопающий, проклятый кроссовок, который, отбивая свое сумасшедшее, надрывное ритмо, понес его прямиком в самую пасть к дьяволу.