У меня к вам несколько вопросов

Лэнс хотел выстроить каждую серию вокруг того или иного мужчины в ее жизни – сперва отца, затем каждого из пяти мужей. В определенном смысле это было разумно, ведь всю ее жизнь определяли мужчины. Почти сплошь ужасные мужчины, которые забирали ее деньги, выпроваживали из Голливуда или манипулировали ее детьми. Четвертый муж ударил ее по лицу в «Кокосовой роще»[12]. Но выстраивать историю ее жизни вокруг людей, контролировавших ее, казалось несправедливым. Я сказала, что обдумаю это.

Я всегда обожала изучать материал. Возможно, это связано с тем, что когда-то я собирала сведения о сверстниках, чтобы почувствовать себя безопаснее в этом мире. Если я могу разметить окружающее пространство, насколько хватает глаз, значит, я нахожусь в самом центре чего-то реального и цельного. Ты здесь.

Рита была мячиком, перескакивавшим от одной точки к другой. Я провела параллель с собой: чем было мое детство, как не постоянным рикошетом от одного места и события к другому? Но, если честно, такое детство не редкость. Я не должна уступать искушению мифологизировать свою историю, раскрашивать свой путь более мрачными красками, чем у других, просто чтобы уважать себя за то, что справилась со всем этим. Мне не нужен лишний повод, чтобы уважать себя. Так заявляет мой мозгоправ.

Кто-то из ребят попал в Грэнби из трущоб, кто-то – из приемной семьи. Я не единственная, чей путь не усыпан розами.

Мне написал Джером – спрашивал, получила ли я письмо от мамы из класса Лео о том, что завтра сотый день второго класса. Это казалось невероятным, но пролетел целый год. Дети должны были принести сотню чего-нибудь и одеться как старичье. Чтобы матери двадцать первого века не забывали преданно доказывать свою материнскую преданность через рукоделие.

Джером написал: «Лео сам по себе или ты хочешь, чтобы я расстарался?»

Я разрывалась. Учить Лео независимости и, стало быть, послать куда подальше школу с ее Сотым днем, как будто было мало Недели наследия, Дня чумовых волос, Дня исторической личности, Дня кексов и Дня клевых носков; или позволить отцу Лео, который у нас художник, заткнуть за пояс мамочек с «Пинтереста». В основном мы колебались между двумя крайностями, так что наши дети были то ходячими шедеврами, то кустарными поделками.

Я написала ему: «Давай сам».

И хотя Джером прекрасно мог склеить портрет Моны Лизы из сотни мармеладных мишек, он все равно хотел, чтобы это я руководила процессом из Нью-Гемпшира. Во время туров по подкастам я с радостью разруливала дела из номеров отелей. Но после одного дня в Грэнби у меня голова шла кругом.

Я встала из-за стола по настоянию фитнес-браслета, чтобы пройтись по библиотеке, и, пока нарезала круги, вспомнила, как вы, мистер Блох, частенько дремали в большом кожаном кресле рядом с периодикой и как некоторым из нас казалось смешным, что вы оставляли журнал у себя на коленях, словно заснули за чтением. «Дом и сад», «YM» или «Гламур».

Я подняла руку, чтобы проверить окно над справочниками – протирал ли там кто-нибудь пыль за прошедшие десятилетия.

За два с половиной года до моего поступления в Грэнби умер мой брат, Ас. В определенные дни (его день рождения, годовщина его смерти, день, когда мне хотелось сказать ему, что «Иноходцы» заняли первое место в дивизионе) я делала определенные метки на территории кампуса: сдирала немного коры с дерева или втаптывала камень в землю, чтобы оставить какой-то след. Я проверяла эти метки по прошествии недель и месяцев. Иногда я вырезала его инициалы, но чаще просто слегка изменяла мир.

Мой сын Лео мог бы назвать эти метки крестражами и был бы по-своему прав. Я устанавливала вокруг себя кольцо защиты. Мало о чем, оставленном дома, мне хотелось думать, но, если бы Ас был поблизости, мне было бы не нужно думать о нем и я бы не чувствовала себя виноватой, когда не делала этого.

В общем, как-то раз я взяла сломанный крючок от вешалки для одежды – идеальный полукруг – и спрятала на том библиотечном подоконнике.

Было невозможно, чтобы кусок вешалки до сих пор там лежал, но я все равно ожидала этого какой-то доверчивой частью мозга и все равно расстроилась, не найдя там ничего.

8

Я так много не рассказывала вам о себе, даже когда вы спрашивали искренне, даже когда вся школа играла каждый август в бесконечные игры давай-станем-ближе.

Я считала, что больше всего понравлюсь людям, если буду как все, чем-то средним, – и выравнивала свою историю до общепринятой. Рассказывала, что моя мама стоматолог (на самом деле она была регистратором стоматолога), а мой покойный отец бизнесмен (он владел убыточным баром). Что у меня есть старший брат. Что я выросла в южной Индиане.

Короткая версия правды, версия, которую я рассказываю каждому новому терапевту за первые пять минут, а потом смотрю, на какую приманку она клюнет:

«Когда мне было восемь, мой брат, которому было пятнадцать, случайно убил моего отца, столкнув с крыльца шпателем».

Я всегда замолкаю на слове «шпатель», чтобы люди могли посмеяться. Это не столько проверка человека, с которым я говорю, как способ взять разговор в свои руки, пока меня не начали душить жалостью.

Позже в том же году, когда у мамы случился нервный срыв, она пустила к нам в дом мормонских миссионеров, и они стали захаживать к нам, принося печенья и поделки. Они помогли мне наполнить бутылку слоеным цветным песком. Через несколько месяцев мы стали мормонами, по крайней мере мама, и мы с Асом ей подыгрывали, чтобы как-то поддержать. Я до сих пор помню какие-то мормонские истории, которые я слушала вполуха на молодежном изучении Библии (сон Легия о счастливом фруктовом дереве, чьи-то еще две тысячи неуязвимых солдат), и часто не могу вспомнить, что из Книги Мормона, а что из Библии, с которой я росла до тех пор.

Года через три-четыре, в апреле, когда мне было одиннадцать, а брату восемнадцать, он принял каких-то веществ и то ли спрыгнул, то ли упал с крыши обувного магазина, после чего пролежал три дня в коме и покинул наш мир. Тогда мама совсем помешалась.

Она, к примеру, включала пустую микроволновку на пять минут и сидела перед ней, глядя сквозь дверцу, как вращается пустой стеклянный круг. Она не заметила, как я остригла в ванной волосы до ушей, не заметила, как я перестала стирать и начала носить старую одежду Аса. Не замечала, оставалась ли я дома смотреть «Дни нашей жизни», не замечала, когда кончался срок годности продуктов, не замечала, когда я брала у нее из кошелька деньги на сладости. Она перестала ходить на работу, и мы жили, судя по всему, на отцовскую страховку.

Оглядываясь назад, я пытаюсь понять, какую помощь мы получали от мормонов. Мы были образцовым случаем, слезовыжималкой. Особенный интерес к нам проявляла одна состоятельная мормонская чета, Робсоны, – они брали нас каждое воскресенье в церковь и приглашали на ужины по понедельникам. Они сказали мне звать их тетей и дядей, поэтому я почти не называла их по именам. У Робсонов были взрослые дети, а в доме полно искусственных цветов, вазочек с ароматическими смесями и мягких ковров пастельных тонов в каждой комнате.

Маме нужно было лечь в больницу. Это было очевидно, как и то, что она не ложилась из-за меня. Хотя нельзя сказать, что она сильно помогала мне, оставаясь дома: к началу восьмого класса я совсем запустила учебу, а также дружбу и гигиену. Не знаю, была ли у меня клиническая депрессия, но я сумела приспособиться к маминой депрессии, перенимая ее безразличие, ее молчание и пренебрежение к чистоте, к телефонным звонкам, к еде.

Северн Робсон вырос в пригороде Бостона и учился в Грэнби в 50-е, а потом отправил туда сына и дочь и периодически спонсировал стипендии. Робсоны сделали мне предложение: я перееду жить к ним до конца восьмого класса и подтяну учебу, а мама будет лечиться. Затем, если я смогу поступить в Грэнби, в чем они не сомневались, они возьмут на себя оплату моего обучения, проживания, питания и книг. В каникулы я смогу приезжать к ним, пока мама не поправится и не вернется домой. Северн пел мне «Не одолеть вам Грэнби Драконов» на мотив «Не место тебе в моем красном фургоне». И рассказал мне об учителе, который заставил его выучить десять монологов Шекспира.

Мои представления о школе-интернате ограничивались в основном фрагментами «Фактов из жизни»[13] плюс смутным впечатлением чего-то готичного и вычурного. Рекламный проспект, однако, показывал ребят, смеющихся над тарелками с жареной картошкой. А также загорелых мускулистых подростков за перетягиванием каната, словно это было обычным досугом, а не (как выяснится) принудительной формой знакомства. Грэнби казалась намного лучше Индианы. А именно – такой школой, где не станут лепить жвачку на твой шкафчик или угорать над тобой, спрашивая, правда ли, что твой брат покончил с собой из-за того, что ты такая жирная.

Когда я уехала в школу осенью 91-го, мама проходила психотерапию в стационаре. Она жила с двумя соседками в отдельном домике с крошечной кухонькой. Ко Дню благодарения она уехала в Аризонскую пустыню с мужчиной, с которым познакомилась на групповой терапии. Они мастерили китайские колокольчики и блокноты в рукодельных переплетах. Потом она прилетела назад в Индиану, и мы отметили День благодарения с Робсонами и их детьми и внуками; она все время говорила об аризонском солнце и что половина ее проблем оттого, что здесь так пасмурно.

Тот июнь я провела с ней под Седоной[14], но я ненавидела ее приятеля, косившего под хиппи, и трейлер, в котором мы ютились. Мы с ней ужасно скандалили, и я вернулась в Индиану на месяц раньше. К тому времени, как мы с вами познакомились, на первом курсе, я полностью переехала к Робсонам и проводила каникулы, прячась у себя в комнате или пристроившись с книгой на плисовом диване в гостиной, надеясь, что никто не попытается втянуть меня в разговор. Я ходила с ними в церковь из чувства долга. Они деликатно подталкивали меня к крещению и не отвернулись, когда я отказалась. Они спрашивали о маме, как будто я поддерживала с ней общение, помимо обмена открытками. На одной из них она написала: «Тебе гораздо лучше, когда я не усложняю тебе жизнь».

Другим ученикам я говорила, что Робсоны мои тетя и дядя; в более официальных случаях я называла их приемными родителями. Но ни то, ни другое не отражало того, что я чувствовала себя гостьей в их доме, того, как Маргарет Робсон проскальзывала ко мне в комнату, пока я была в душе, и застилала мне постель, и какое облегчение мы все испытывали, когда к ним приезжал их сын, Аммон, со своими близнецами и я для общей пользы сопровождала их на диснеевские фильмы за пять долларов в час.

Фрэн знала все это; я рассказывала ей понемножку по мере того, как наша дружба крепла в течение первого курса. Сперва я рассказала ей, что у меня умерли отец и брат, что одна смерть повлекла за собой наркозависимость, которая повлекла за собой другую смерть, – трагедия породила трагедию. Старшая сестра Фрэн, Лайза, прожившая год в Японии, научила нас готовить маття[15] бамбуковым венчиком, и мы сидели на кухне у Хоффнунгов (стопки нерешенных тестов, аквариум с рыбками прямо на столе, среди старых номеров «Нью-Йоркера» и недоеденных печений) и глушили кофе допоздна. Это было зимой, когда мне не приходилось вставать в четыре утра ради театра. Рассказав Фрэн подробности смерти отца, я стала отвечать на ее вопросы, поигрывая венчиком. Я никому еще не отвечала на такие вопросы, даже заботливому мормонскому терапевту, которого нашли мне Робсоны.

Я сказала ей, что он выпил в тот вечер, что случалось нечасто. Он владел баром, выдержанным в традиционном стиле, с неоновыми вывесками в окнах, и тем летом мой брат работал у него – подавал жареный лук и сыр в красных пластиковых корзиночках. Брат попросил у отца аванс, а отец отказал, хотя другим сотрудникам не отказывал. После закрытия, когда Ас чистил гриль на задней террасе, они стали спорить. Отец, пьяный, хоть и не в хлам, сказал какую-то грубость, раззадорив пятнадцатилетнего подростка, заводившегося с пол-оборота, и брат стал орать на него, и отец стал орать и пихать моего брата, и брат ткнул его щеткой для гриля, которую держал в руке, – не шпателем, простите мне эту вольность, – и отец перевалился через низкие перила и прокатился восемь футов[16] по каменистому склону, сильно ударившись головой. Упади он на дюйм в сторону, и все было бы в порядке, но он потерял сознание. Ас вызвал из бара 911, но недооценил серьезность ситуации и не стал торопить парамедиков. К тому времени, как они прибыли, отец был еле жив от внутреннего кровотечения. Он умер по дороге в больницу.

Фрэн не стала делиться никакими своими секретами в обмен на мои, но внимательно слушала меня и высказывала мнения о таких вещах, как ужасный конский хвост приятеля моей мамы, семейный вечер с настолками у Робсонов, смогу ли я уклониться от церкви тем летом и поедет ли крыша у моей мамы в Аризоне (я думала, что да) или она поправится (Фрэн не теряла надежды). Фрэн не раскрывала своей ориентации до первого курса в Риде, поэтому не стала рассказывать мне, как сохла по Холли Берри или что ей пришлось вытерпеть в школе, где даже второй гвоздик в ухе считался верхом нонконформизма.

К 2018-му мы с мамой неплохо ладили, хотя, учитывая, что большая часть моих отроческих лет прошла без нее и она вернулась в мою жизнь, когда мне было за двадцать (Робсоны, обеспечившие мое обучение в Университете Индианы, тоже не сильно расстроились, что я не пошла, как их дети, в университет Бригама Янга[17]), у нас были по-взрослому натянуто-сердечные отношения. Она все так же жила в Аризоне, но развелась с хиппи и вела бухгалтерию для одного курорта-ашрама. Она любила своих внуков, и это было уже что-то. Северн Робсон умер в 2009-м, но в День матери я посылала вторую открытку Маргарет Робсон. Когда в Калифорнии случались пожары, Маргарет спрашивала меня по электронке, все ли в порядке у меня в Эл-Эй.

Большинство мормонов по-человечески нравятся мне, даже если в Грэнби я ушла в глухой агностицизм, даже если я отнюдь не одобряю историю церкви со всеми ее фанатиками. Так или иначе, я им многим обязана. Но в доме Робсонов я всегда была гостьей, и чем больше я менялась в Грэнби – Грэнби 90-х была совсем не похожа на ту школу (все мальчики в костюмах и при галстуках), в которой учился Северн в 50-е, – тем яснее становилось, что они поддерживали меня, руководствуясь больше своими принципами, чем привязанностью.

Не думаю, что взрослые в Грэнби знали хоть что-то из этого, не считая Хоффнунгов и, пожалуй, миссис Росс, поскольку она, как моя наставница, поддерживала общение с Робсонами.

Я так наловчилась отвечать на классические вопросы в анкетах для знакомства. Любимое место отдыха? Аризона! Люблю быть на солнце! Сколько родственников? Одна. Друзья отца по гольфу шутили, что раз моего брата зовут Ас, меня надо звать Бёрди[18]. Так что для них я была Бёрди, а не Элизабет. А что делал мой брат со своей шепелявостью? Звал меня Боди. Почти как боги, ха-ха-ха! Как познакомились твои родители? На свидании вслепую! Назови домашнее блюдо, которого тебе не хватает! Я всегда отвечала брауни, потому что мормоны готовят отличные брауни.

9

После полудня я провела урок, произнося на автопилоте стандартную для первого дня вводную лекцию по киноведению, проигрывая заготовленные фрагменты. У меня было двенадцать ребят, и трое из них назвали своим любимым фильмом «Крестного отца». Я сказала им, что мы начнем с основ. Поговорим о знакомом и незнакомом.

Пока шли первые фрагменты, я то и дело проверяла телефон – Яхав так ничего и не ответил.

На экране поезд братьев Люмьер подъезжал к платформе в 1895 году.

Космическая ракета попала прямо в глаз Луне.

Пожарный выносил женщину из горящего здания.

В классе была одна ученица, белая девочка из Южной Африки, которая впервые оказалась в Грэнби и страдала от смены часовых поясов. Она прибыла на континент только накануне, и я чувствовала себя виноватой, когда выключала свет. Девушка была не настолько хорошенькой, чтобы привлекать всеобщее внимание, но и не настолько неказистой, чтобы другие сторонились ее. Когда мы сделали перерыв в середине занятия, один мальчик стал просить ее произносить разные слова («Скажи молоко!») и пытаться повторить ее акцент. Она находила это забавным или делала вид.

Как странно, что эта девушка, второкурсница, знала окружавших ее людей всего час, однако совсем скоро они глубоко западут ей в душу. Они всплывут в ее снах через тридцать лет, непрошенные.

На экране возник силуэт с ножом, лицо Джанет Ли крупным планом, ее пальцы на кафеле, кольца занавески крупным планом, водосток.

– Давайте поговорим о том, чего он не показывает, – сказала я.

Всегда были ребята, прибывавшие в Грэнби со второго семестра, второго года. Некоторые сразу уезжали, не прижившись в новом организме. Другие оставались, и ты не могла припомнить, как было без них.

Талия была как раз такой – она прибыла на два года позже остальных, в облаке сплетен.

Переведенная третьекурсница – значит, за этим что-то кроется. Переведенные второкурсники вопросов не вызывали – их средняя школа была девятиклассной или чем-то не устроила их, они не сумели завести друзей или просто провалились. А все переведенные старшекурсники были как Паркман Уолкотт, которого вы вряд ли знаете, – не моложе девятнадцати, выпускники других средних школ, государственных или частных, облюбовавшие на пятый год футбольную или хоккейную команду и надеющиеся на лучшие возможности в новом колледже. Паркман Уолкотт, прыщавый футбольный защитник с кентукийским акцентом, усиливавшимся по мере его пребывания в Нью-Гемпшире, удостоился ироничного прозвища Крошка, и у меня есть на редкость неприятная история о нем, которую я оставлю на потом. Такими были переведенные старшекурсники: по четыре-пять Крошек в год. Переведенных третьекурсников не было, не считая скандинавских или бразильских учеников по обмену, прибывавших на девять месяцев, чтобы замутить с самыми горячими девчонками, побить наши рекорды по плаванию и покачать головами на наш учебный процесс, а затем уехать.

Затем откуда ни возьмись появилась Талия Кит. (Музыкальная заставка! Прожектор! Всеобщее внимание.) Черные кудри по спине, чистая оливковая кожа, глаза, о которых говорили с придыханием: цвета морской волны. Но плоскогрудая – это помогает понять, почему местные крутые третьекурсницы не убили ее на месте, а тут же приняли к себе. Главными среди них были Рэйчел Поупа и Бет Доэрти, которые выглядели как негативные копии друг друга. (Фрэн называла их черно-белыми близняшками. «Интересно, есть такие голубые? – сказала она. – Я бы, может, заказала себе лавандовую».) Рэйчел была ослепительной смуглянкой с длинными прямыми темными волосами, Бет – ослепительной блондинкой с длинными прямыми светлыми волосами; обе миниатюрные, симпатичные, атлетичные и достаточно богатые, чтобы день за днем не только не избегать, а провоцировать светскую драму. Они сразу взялись за Талию. Как и Сакина Джон, блиставшая вместе с Бет в музыкальном театре Грэнби. Она прониклась к Талии, как только начались репетиции «Октябрьских причуд» и Сакина поняла, что Талия хороша, но не лучше нее. Пуджа Шарма познакомилась с Талией в теннисной команде и крепко привязалась к ней. Пуджа была из Лондона и не пользовалась большой популярностью, но умела подкупать подруг с помощью каникул и подарков. Талия не была пчелиной маткой в классе (в отличие от Бет), но она была в центре внимания, и все ее любили.

Кроме того, она была «новым мясом» для мальчиков, и даже будь она вполовину не такой хорошенькой, она бы все равно вызвала их интерес одной своей новизной. Я знаю, что для натуралов в таком возрасте важна не столько сама девушка, сколько свой статус в связи с ней. Вроде футбола, в который играют не от любви к мячу. Так и вышло, что едва Талию объявили объектом всеобщего интереса, она стала тем самым мячом.

По туалетам общаги для мальчиков стала переходить специальная бинго-карточка Талии – листок, на котором они могли ставить инициалы в клеточки со словами: «трогал верхнюю одежду», «под одеждой выше талии» (эта формулировка приводила в восторг Джеффа Ричлера), «позвал на свидание» или «трахнул». Джефф говорил, что инициалы, насколько он видел, оставили лишь пять ребят, заявлявшие, что уже пригласили ее (в сентябре!) на выпускной бал. Но я видела, что происходит: мальчики подбегали к Талии и трогали ее за плечо, чтобы оставить подпись в клеточке «верхняя одежда». Талия смеялась так уверенно, словно была хозяйкой положения, смеялась так красиво и заразительно, что любому свидетелю было ясно, что эти мальчики ее «друзья», неважно, случалось ли ей перекинуться с ними хоть парой слов. Она смеялась так, словно знала их многие годы. Смеялась, как бы говоря: «Ой, Марко, ты в своем репертуаре», когда… знала ли она вообще, что это Марко Вашингтон подбегал к ней, чтобы погладить по волосам?

Возможно, вы не помните Марко. Не поручусь, что он записывался на ваш оперный семинар. Помните Крошку Уолкотта, Дориана Каллера и Майка Стайлза? Не переживайте. Для меня они были краеугольными душами моего отрочества, а для вас – мимолетными лицами. Вы с тех пор каждый год собирали новый урожай. Но Талия значила для вас достаточно, чтобы вы (я в этом уверена) запомнили ребят, крутившихся вокруг нее – Робби Серено, Рэйчел и Бет – словно естественные спутники.

На экране на Бастера Китона упала стена дома, но он оказался в оконном проеме – ошеломленный, невредимый.

А вот сплетни, если вы их не слышали: якобы она была помолвлена с мальчиком у себя дома, и родители отправили ее сюда, чтобы разлучить их. Якобы она сделала аборт, и это выяснилось в ее прежней школе. Якобы она была анорексичкой, и ее родители устали следить за ней, так что отправили сюда, где ей прописали ежедневные взвешивания под присмотром медсестры. Якобы ей сделали пластику носа, и она хотела начать жизнь заново там, где никто не знал ее прежнего лица.

Нетрудно догадаться, откуда брались эти сплетни: девушки сердились, что их парни и объекты воздыхания ходили хвостом за Талией в ту первую неделю, пуская слюни на ее локоны знойным августом. Она играла в теннис, и внезапно теннисная тренировка стала собирать зрителей.

Мы не сразу стали соседками по комнате. Моя соседка в девятом и десятом классе, тихая девочка по имени Алмаз, бросила школу перед самым началом учебного года. Новая соседка, которую поселили со мной, Джи-Хён, провела предсезонку, свернувшись калачиком в постели с менструальными спазмами, которые оказались симптомом аппендицита. Из медпункта ее перевели в больницу, а через неделю после операции я вернулась с учебы и увидела, что ее вещи собраны: она улетела домой в Сеул. Что касается Талии, она никогда не ладила со своей первой соседкой, угрюмой девочкой из Украины. Однажды в конце сентября, после того как Талия несколько дней не могла найти своего лилового лифчика, она увидела край лиловой бретельки под одеждой Христины. Через несколько часов все уже знали об этом, и мы все считали, что Христину исключат (воровка лифчика!), но школьный дисциплинарный совет проявил к ней снисхождение – в конце концов, может, у них в Одессе не было такого модного белья. Однако Талия потребовала переселения в другую комнату, и после того как я прожила три недели одна, у меня снова появилась соседка.

Я не питала иллюзий насчет того, что мы с Талией подружимся – она уже вознеслась в социальную стратосферу, – но втайне я радовалась, что другая половина комнаты снова будет занята, несмотря на мимолетную и небывалую удачу пожить одной на третьем курсе. Полупустая комната казалась стерильно-жутковатой.

Талия принесла всевозможный декор – гирлянду беленьких лампочек, алоэ в горшке, нежно-зеленое ворсистое кресло-мешок – и была достаточно дружелюбна, перешучиваясь со мной, пока сваливала на свою кровать одежду и книжки, которые носила по коридору охапками. Когда она узнала, что я из Индианы, она спросила, как там, и я сказала, как в аду, только скучно.

«Не волнуйся, – сказала я, – у нас хотя бы есть свои лифчики».

Она рассмеялась на это.

Довольно скоро возникли ее подруги, настоящие подруги, и стали помогать ей с переездом. Бет Доэрти и Рэйчел Поупа вставали на ее кровать, чтобы дотянуться до длинной высокой полки, на которую я составила книги, заготовленные для следующего семестра. Но у Талии были свитера. Стопки свитеров: Фэр-Айл, меринос и кашемир. Они выстроились на ее полке, точно разноцветные наполнители в магазине мороженого. Я насчитала по пять свитеров в стопке, всего шесть стопок. Она привезла в школу тридцать свитеров. Я испытала острое сочувствие к Христине, должно быть, посчитавшей, что Талия спокойно обойдется без лилового лифчика.

Талия скакала по комнате, наводя красоту, в шортах и майке, собрав волосы в хвост, чего никогда не делала в классе. Она поставила Джанет Джексон, щебеча с подругами, и вскоре они обо мне забыли. Явилась Пуджа Шарма с маффинами, купленными в городе, и они четверо съели их, откусывая по кусочку и сокрушаясь о калориях. Сперва я сидела на своей кровати с тетрадкой на коленях, а потом решила для надежности надеть наушники, чтобы никто не подумал, что я на что-то рассчитываю. Я не замыкалась в своей раковине – я училась.