Одиночество

Митра Папилин

Одиночество

Глава I

День умирал над Петербургом, угасая в свинцовой хмари низких облаков, что вечно висели над этим городом, словно саван, сотканный из болотных испарений и холодной тоски, и лишь тусклое, желтоватое свечение, пробивавшееся сквозь мутные стекла окон канцелярии, свидетельствовало о том, что время еще не остановило свой безжалостный бег. В этом мертвенном свете, среди высоких, до самого потолка, шкафов, набитых пухлыми папками, перевязанными ветхой тесьмой, и в воздухе, густом от пыли, запаха сургуча и кисловатого духа старой бумаги, сидел он – маленький, тщедушный человек в поношенном, залоснившемся на локтях сюртуке казенного сукна. Его спина была согнута в покорную дугу, словно под тяжестью невидимой ноши, которую он нёс вот уже тридцать с лишним лет, и только тонкая, бледная рука с неестественно длинными пальцами, испачканными чернилами, жила своей отдельной, размеренной жизнью, выводя на листе гербовой бумаги ровные, бисерные строчки. Перо скрипело, царапая плотную поверхность, и этот звук, монотонный, почти убаюкивающий, был единственной музыкой его существования, единственным свидетельством того, что он еще не превратился окончательно в часть этой казенной мебели, в такой же неодушевленный предмет, как и эта тяжелая дубовая конторка или чугунная чернильница в виде головы льва со скорбной гримасой.

Он переписывал прошение какого-то отставного штабс-капитана из Тамбовской губернии, который испрашивал себе пенсиона за раны, полученные в турецкую кампанию еще при покойной государыне-императрице, и витиеватые, полные уничижительных эпитетов и высокопарных оборотов фразы ложились на бумагу, не затрагивая ни единой струны в его душе. Для него это были лишь слова, пустые оболочки чужих судеб, которые он, подобно усердному муравью, перетаскивал из одного вороха бумаг в другой, не вникая в их суть, не сочувствуя ни горю, ни радости, за ними скрытым. Вся его жизнь была таким вот переписыванием, аккуратным и безошибочным копированием чужих жизней, в то время как его собственная страница оставалась девственно чистой, без единой помарки, без единой яркой строки, без единого восклицательного знака. Он был идеальным переписчиком, ибо в нем не было ничего своего – ни мыслей, ни желаний, ни страстей; все они давно выцвели, истлели, растворились в этой чернильной реке, что текла изо дня в день, из года в год через его руки, оставляя на них несмываемые пятна, а в душе – лишь глухую, сосущую пустоту.

Иногда, в редкие минуты, когда рука его застывала над листом, а взгляд, оторвавшись от ровных строк, устремлялся в мутное окно, за которым плыл серый петербургский сумрак, в его памяти всплывали обрывки иной жизни, иного мира, такого далекого и почти нереального, словно увиденного во сне. Он видел себя мальчиком, бегущим по высокому, поросшему клевером лугу где-то в срединной России, и солнце, настоящее, жаркое, заливало все вокруг золотым светом, а в воздухе пахло медом и полевыми цветами. Он помнил, как лежал в траве, глядя в бездонную синеву неба, и мечтал о большом городе, о Петербурге, который представлялся ему чем-то волшебным, сказочным – с дворцами из чистого золота, с улицами, по которым ездят в каретах нарядные господа, с людьми, чья жизнь полна великих свершений, балов, дуэлей и высоких чувств. Ему, сыну бедного дьячка, казалось, что стоит лишь добраться до этой столицы, как перед ним откроются все двери, что его усердие, его красивый почерк и его мечтательная душа будут оценены по достоинству, и он станет частью этого блестящего, кипучего мира, найдет верных друзей, а может быть, и встретит ту, чей образ смутно рисовался ему в юношеских грезах.

Он прибыл в Петербург семнадцатилетним юношей, с тощим узелком за плечами, рекомендательным письмом к дальнему родственнику и сердцем, трепещущим от восторга и надежд. Но город встретил его не золотым блеском, а холодной, пронизывающей сыростью, не дружескими объятиями, а равнодушной толпой, спешащей по своим делам и не замечающей маленького, испуганного провинциала. Огромные каменные дома, стоявшие тесными рядами, давили на него своей громадой, их темные окна-глазницы смотрели безучастно и враждебно, а люди, сновавшие по гранитным тротуарам, казались ему чужими, замкнутыми в себе существами, чьи лица были похожи на непроницаемые маски. Родственник, мелкий чиновник в каком-то департаменте, принял его без особой радости, похлопотал из чувства долга, определив на самую ничтожную должность переписчика, и с тех пор старался избегать встреч, словно стыдясь этого бедного и неловкого юноши. Так началось его служение, его долгое, тридцатилетнее погружение в бездну казенной жизни, которая медленно, но верно вытравливала из него все живое.

Поначалу он еще пытался бороться: вечерами читал книги, мечтая сдать экзамен на более высокий чин, пытался заводить знакомства с такими же, как он, молодыми чиновниками, посещал по воскресеньям публичные лекции. Но вскоре он понял всю тщетность своих усилий. Этот город, этот огромный, бездушный механизм, не нуждался в его мечтах и знаниях; ему нужен был лишь его каллиграфический почерк, его способность часами сидеть, согнувшись над бумагами, его покорность и незаметность. Люди, которых он встречал, были либо такими же испуганными и одинокими, замкнувшимися в своих тесных мирках, либо циничными и прожженными карьеристами, видевшими в каждом ближнем лишь ступеньку для собственного возвышения. Здесь никто никому не был нужен. Здесь каждый был один на один с этим холодным, каменным чудовищем, и единственным способом выжить было – спрятаться, стать невидимым, слиться с серым фоном стен, перестать желать и чувствовать. И он сдался. Он перестал читать, перестал мечтать, перестал искать дружбы или любви, он просто принял правила игры и превратился в функцию, в винтик огромной государственной машины, исправно вращающийся на своем месте.

Тридцать лет пролетели как один долгий, серый день, не оставив после себя ни одного яркого воспоминания. Менялись императоры, гремели войны, совершались великие открытия, а он все так же сидел за своей конторкой и скрипел пером, переписывая прошения, указы и циркуляры. Коллеги, что сидели рядом с ним, старились, умирали, на их место приходили новые, но и они со временем превращались в таких же безликих теней. Он знал их всех по фамилиям, но не знал ни их жизней, ни их дум. Иногда они обменивались короткими, ничего не значащими фразами о погоде или о дороговизне, но эти разговоры были лишь ритуалом, способом нарушить гнетущую тишину, а не проявлением подлинного интереса друг к другу. Он жил в крохотной каморке на чердаке доходного дома на Песках, питался в дешевой харчевне, где всегда пахло перегорелым маслом и кислой капустой, и весь его досуг сводился к тому, чтобы дойти от канцелярии до своего убогого жилища и обратно. Он скопил за эти годы некоторую сумму, потому что тратить деньги было решительно не на что и не на кого, и эти ассигнации, спрятанные в жестяной коробке из-под леденцов, были единственным материальным итогом его пустой, бесцветной жизни.

Перо остановилось. Прошение отставного штабс-капитана было закончено. Он аккуратно посыпал лист песком из песочницы, стряхнул его на специальный лоток и, полюбовавшись на мгновение безупречной вязью букв, положил бумагу в стопку исходящих. Часы на городской башне глухо пробили пять. Рабочий день кончился. Чиновники начали неспешно собираться: закрывали чернильницы, прятали перья в футляры, надевали свои шинели и шапки. Он проделал все эти привычные действия с медлительностью автомата, чьи пружины давно заржавели. Выйдя на улицу, он поежился от промозглого ветра, который дул с Невы, неся с собой ледяную влагу. Город уже зажег свои редкие газовые фонари, и их свет, тусклый и неверный, выхватывал из темноты мокрые булыжники мостовой, изможденные лица прохожих и темные громады домов. Он побрел по своему обычному маршруту, не поднимая головы, глядя лишь себе под ноги, как будто боялся встретиться взглядом с этим городом, который когда-то обещал ему так много, а в итоге отнял все, даже саму жизнь, оставив взамен лишь ее видимость, ее пустую, холодную оболочку. В эту минуту он еще не знал, что завтрашний визит к доктору, к которому он решился пойти из-за странной, ноющей боли в боку, разделит эту его нежизнь на "до" и "после" и что скрип его пера, звучавший десятилетиями, очень скоро умолкнет навсегда.

Глава II

Доктор, седовласый и тучный немец в очках с толстыми стеклами, сквозь которые его глаза казались маленькими, водянистыми и лишенными всякого выражения, долго водил холодными, влажными пальцами по его исхудавшей груди, мял живот, заставлял дышать и не дышать, и все это время от него исходил тяжелый запах карболки и чего-то сладковатого, аптечного, смешанного с едва уловимым ароматом дорогого табака. Кабинет его, обставленный массивной мебелью красного дерева и уставленный шкафами со стеклянными дверцами, за которыми в строгом порядке выстроились склянки, банки и пугающего вида инструменты из блестящего металла, казался островком чужой, уверенной и состоятельной жизни, куда он, человек из мира пыльных бумаг и дешевых харчевен, забрел по ошибке. Он сидел на краешке жесткого стула, обтянутого потрескавшейся кожей, и покорно сносил все эти манипуляции, ощущая себя не живым человеком, а неким неодушевленным предметом, вещью, которую придирчиво осматривают и оценивают, прежде чем вынести окончательное суждение о ее пригодности. Внутри у него все сжалось в ледяной комок от дурного предчувствия, и ноющая боль в боку, что привела его сюда, казалось, превратилась в живое, злобное существо, которое вцепилось в его внутренности и медленно их грызло.

Наконец немец отошел к своему столу, уселся в глубокое кресло, которое жалобно скрипнуло под его весом, и, поправив очки на мясистом носу, принялся что-то быстро писать гусиным пером в толстой конторской книге, изредка бросая на своего пациента короткие, оценивающие взгляды. Молчание длилось так долго, что начало звенеть в ушах, и в этой звенящей тишине, нарушаемой лишь скрипом пера да отдаленным грохотом проезжавшего по улице экипажа, наш маленький человек вдруг с необычайной ясностью осознал всю нелепость своего положения. Он, проведший тридцать лет в полной безвестности, в тишине и уединении, он, чье существование не интересовало ни единую душу в этом огромном городе, теперь сидел здесь, почти раздетый, под пристальным взглядом совершенно чужого ему человека, и ждал от него слова, которое, возможно, будет последним значимым словом, обращенным лично к нему. Он ждал приговора, и от этого слова зависело, сколько еще ему отмерено времени перекладывать бумаги и брести постылыми улицами от службы до своей чердачной каморки.

– Что ж, любезный мой, – проговорил наконец доктор с тяжелым немецким акцентом, откладывая перо и соединяя пухлые пальцы на своем необъятном животе, – дела ваши, прямо скажем, нехороши. Совсем нехороши. Внутри у вас, батенька, происходит процесс весьма пагубный. Язва, или, как говорят у нас, ulcus, но уже в той стадии, когда она начинает, так сказать, поедать вас изнутри. Железы ваши не работают как должно, кровь портится, и вся жизненная сила ваша утекает, словно вода сквозь песок.

Он говорил ровным, бесстрастным тоном, каким говорят о погоде или о биржевых новостях, и его спокойствие было страшнее любых криков и причитаний. Маленький человек слушал, но слова доходили до его сознания словно сквозь толстый слой ваты, они теряли свой прямой смысл, превращаясь в набор бессвязных звуков. Он видел только, как шевелятся губы немца, как поблескивают стекла его очков, и чувствовал, как пол под ногами начинает медленно уходить куда-то вниз.

– И что же… что же теперь делать? – выдавил он из себя, и собственный голос показался ему чужим, слабым и дребезжащим, как у старика.

– Делать? – доктор пожал плечами с видом человека, которому задали в высшей степени глупый вопрос. – Теперь, батенька, делать уже поздно. Можно, конечно, прописать вам микстуры для облегчения боли, диету строжайшую, покой… Но это все, как говорится, мертвому припарки. Процесс зашел слишком далеко. Вам надобно привести свои дела в порядок, если таковые имеются.