Немецкий след в крови блатных

Михаил Седов

Немецкий след в крови блатных

Мертвый король с арбатского двора

Телефонный звонок вгрызся в предутреннюю тишину квартиры, как стоматологическое сверло в больной зуб. Иван Зотов не открывал глаз. Он уже не спал, а висел в серой, вязкой полудреме, где прошлое мешалось с тяжелым похмельным гулом в голове. Телефон, однако, был настойчив, как полковой комиссар перед атакой. Он требовал, выл, не оставлял выбора.

– Зотов, – хрипло выдохнул он в холодную бакелитовую трубку, не сказав ни «слушаю», ни «алло». Просто фамилия. Констатация факта. Я здесь. Я еще жив.

– Григорьич, поднимайся. У нас веселье в арбатских переулках. Жмурик. Но жмурик не простой, золотой. Семен Гроссман.

Зотов помолчал, давая мозгу обработать информацию. Гроссман. «Антиквар». Король московских скупщиков краденого, теневой кардинал, чье имя шепотом произносили даже на Петровке. Фигура почти мифическая, неприкасаемая. Был.

– Кто нашел? – спросил Зотов, опуская ноги на ледяной крашеный пол.

– Соседка снизу. Говорит, ее заливать начало. Вода, Григорьич. Чистая. В ванной кран открыт, а сам он… В общем, увидишь. Машина уже внизу.

Короткие гудки. Разговор окончен.

Майор одевался молча, механически. Движения были отточенными годами службы и одиночества. Дешевый костюм, который давно потерял форму и стал второй кожей. Потертая кобура с табельным ТТ. Тяжелый плащ, пахнущий сыростью и табаком «Беломорканал». На левой руке, под манжетой рубашки, заныл старый шрам. На погоду. Сегодняшняя погода была дрянь. Май притворялся поздним октябрем. Низкое, свинцовое небо сочилось мелким, нудным дождем, который не освежал, а лишь размазывал грязь по стеклам. Москва давила на плечи с тяжестью гранитной плиты.

Внизу, у подъезда, его уже ждала черная «Волга». За рулем сидел молодой капитан Агранов, его новый напарник. Слишком правильный, слишком энергичный, со взглядом комсомольского активиста, еще не выбитым из него реальностью службы.

– Доброе утро, товарищ майор, – бодро отрапортовал Агранов, когда Зотов грузно опустился на сиденье рядом.

– Оно не бывает добрым, если начинается до рассвета, – пробурчал Зотов, доставая папиросу. – Поехали.

Машина тронулась, шурша шинами по мокрому асфальту. Город просыпался нехотя, как больной после тяжелой ночи. Редкие дворники скребли метлами по тротуарам, сонные граждане спешили к первым троллейбусам. На стене мелькнул плакат: «Наш труд – вклад в дело мира!» Зотов криво усмехнулся. Мир. Он видел этот мир в сорок пятом, в руинах Берлина. С тех пор он не очень-то в него верил.

– Семен Гроссман… – задумчиво протянул Агранов, ловко огибая грузовик с молоком. – Это же величина. Передел сфер влияния, товарищ майор? Конкуренты убрали?

– Слишком просто, Лёва. «Антиквара» убрать – это как мавзолей снести. Шумно, грязно и чревато последствиями для всех. Такие дела так не делают.

Они свернули в тихий арбатский переулок, застроенный массивными доходными домами царских времен. Здесь жили профессора, народные артисты и прочая номенклатурная знать. И «Антиквар». У подъезда уже толпились зеваки, стояли две милицейские машины, мигалка одной из них бросала нервные синие блики на мокрые стены. Воздух был плотным от любопытства и страха. Участковый, молодой лейтенант с растерянным лицом, отдал честь.

– Третий этаж, товарищ майор. Мы никого не пускали, все оцепили. Эксперты уже там.

Зотов кивнул и начал подниматься по широкой мраморной лестнице. Перила из резного дуба, лепнина на потолке. Другой мир. Мир, который он видел только на местах преступлений.

Дверь в квартиру Гроссмана была распахнута настежь. На площадке курил криминалист Петрович, седой и сухой, как гербарий.

– Здравствуй, Иван, – сказал он вместо приветствия. – Иди, полюбуйся. Твой клиент. Давно я такого цирка не видел.

Запах в квартире был сложным. Смесь дорогого парфюма, старой пыли, воска для натирки паркета и чего-то еще. Густого, металлического, сладковатого. Запаха бойни.

Квартира была похожа на музей. Стены увешаны картинами в тяжелых золоченых рамах, в углах – фарфоровые статуэтки, на резном столе – старинные часы под стеклянным колпаком. И посреди всего этого великолепия, на персидском ковре, чьи узоры теперь были перечеркнуты багровыми разводами, лежал он. Семен Гроссман, «Антиквар».

Он лежал на спине, раскинув руки, словно пытаясь обнять весь мир. Его дорогой шелковый халат был распахнут и пропитан кровью. Но дело было не в количестве крови. Дело было в том, как его убили. Это была не работа ножа или пули. Это была работа мясника. Жестокая, методичная, наполненная какой-то чудовищной, запредельной яростью.

Агранов за спиной Зотова сдавленно охнул и отвернулся. Зотов даже не моргнул. Он видел и похуже. Но здесь было что-то другое. Что-то неправильное.

– Что скажешь, Петрович? – спросил он, обходя тело по широкой дуге.

– Множественные колото-резаные. Орудие – что-то длинное и тонкое, обоюдоострое. Штык, может быть. Или стилет какой-то экзотический. Били долго. Наслаждались. Смерть наступила не сразу.

Зотов присел на корточки. Лицо «Антиквара» было застывшей маской ужаса. Глаза, широко открытые, смотрели в лепной потолок, но не видели его. Они видели то, что явилось за ним в его последние минуты.

– А это, – Петрович кивнул на стену над диваном, – вишенка на торте.

На светлых обоях, прямо над головой убитого, кровью был нарисован знак. Неровный круг, перечеркнутый двумя вертикальными линиями и одной горизонтальной. Рисунок был грубым, торопливым, но в нем чувствовалась зловещая осмысленность. Это было послание.

– Воровская метка? – предположил Агранов, уже взявший себя в руки.

– Не похоже, – покачал головой Зотов. Он поднялся и медленно пошел по комнате. Его взгляд цеплялся за детали, просеивая визуальный мусор в поисках крупиц смысла. Все было на своих местах. Пачка денег на столе, небрежно прижатая массивной бронзовой пепельницей. Золотые часы, остановившиеся на полке. Шкатулка с драгоценностями на комоде, приоткрытая. Ограбления не было.

– Это казнь, – тихо сказал Зотов, скорее для себя, чем для остальных. – Не убийство, а именно казнь. Спектакль.

Он остановился у окна, посмотрел вниз, на мокрый двор-колодец. Каменные стены, мокрый асфальт, чугунная беседка. В таких колодцах барахтаются люди, пытаясь выплыть. Гроссман выплыл. Добрался до самого верха. И кто-то сбросил его обратно на дно.

Его внимание привлек ковер. Не пятна крови, а что-то другое. Рядом с телом, почти у самого плинтуса, ворс был примят не так, как в других местах. Словно кто-то стоял здесь на коленях. Или что-то уронил и потом поднял.

– Петрович, дай-ка пинцет и фонарик.

Он опустился на колени, не обращая внимания на хруст в суставах и неодобрительный взгляд Агранова. Майор МУРа на полу. Несолидно. Но Зотову было плевать на солидность. Ему нужна была правда, а она часто прячется в грязи. Он осторожно раздвинул густой ворс ковра. Сначала ничего. Пыль, нитки. Потом луч фонарика выхватил крохотный, тусклый отблеск.

Пинцетом он аккуратно извлек находку. Это была маленькая металлическая пуговица. Серая, зернистая, с ободком по краю. Старая, потертая, но сохранившая свою форму. На ее поверхности с трудом, но угадывались цифры и какой-то рельефный узор. Зотов поднес ее ближе к глазам.

В этот момент мир квартиры Гроссмана сузился до этого маленького кусочка металла. Пропали эксперты, труп, запах крови. В ушах на мгновение возник резкий, лающий звук чужой команды. Память тела, самая цепкая, всколыхнулась. Он держал такие пуговицы в руках. Срезал их с серо-зеленых мундиров, с мертвых и пленных. Пуговица с кителя вермахта. Стандартная, цинковая.

Шрам на руке дернуло так, словно в него снова вонзился раскаленный осколок.

– Товарищ майор? Что там? – голос Агранова вернул его в реальность.

Зотов медленно разжал пальцы и показал ему пуговицу.

– Вещдок. Упакуй. И в протокол запиши: «предмет из металла серого цвета, похожий на пуговицу». Без уточнений. Для себя.

Он поднялся. Лицо его было непроницаемым, как камень. Но внутри все перевернулось. Это меняло всё. Это был не передел сфер влияния. Не месть конкурентов. Это было эхо. Эхо войны, которая для таких, как он, так и не закончилась. Оно докатилось сюда, в майскую Москву пятьдесят девятого года, в богатую квартиру убитого вора, и зазвучало набатом.

– Опросите соседей, – бросил он Агранову, направляясь к выходу. – Кто что видел, кто что слышал. Стандартная рутина. Дворника найдите. И составьте список всех, кто был близок к Гроссману. Враги, друзья, должники. Всех.

– А вы куда, товарищ майор?

Зотов остановился в дверях, не оборачиваясь.

– Я поеду подумаю. Кажется, наш жмурик был не просто «Антикваром». Кажется, у него в шкафу скелет в немецкой форме завелся.

Он вышел на лестничную клетку и закурил. Дым был горьким, едким, но он немного приводил в чувство. Пуговица. Маленькая, незначительная деталь, которую никто бы и не заметил. Но эта деталь превращала банальный, хоть и жестокий, «глухарь» в ребус с неизвестным количеством неизвестных.

Убийца не просто пришел и зарезал Гроссмана. Он провел ритуал. Он оставил знак на стене. И он обронил пуговицу. Или не обронил. Может, оставил. Как визитную карточку. Как еще одно послание, прочесть которое сможет не каждый.

Зотов смог. И от этого ему стало не по себе. Призрак, пришедший за «Антикваром», говорил на языке, который майор слишком хорошо знал. Языке крови, пороха и застарелой ненависти. И теперь этот призрак бросил ему вызов. Зотов выдохнул клуб дыма в спертый воздух подъезда. Вызов принят.

Разговор в «Астории»

Петровка, 38 гудела, как растревоженный улей. Коридоры, пропитанные запахом казенной мастики, дешевого табака и застарелого отчаяния, были полны снующих сотрудников. Убийство «Антиквара» стало камнем, брошенным в болото столичного криминального мира, и круги от него расходились, задевая всех. В кабинете у полковника Пузанова, начальника отдела, воздух был густым и наэлектризованным. Пузанов, грузный, с багровым лицом человека, давно променявшего оперативную работу на коньяк и совещания, стучал костяшками пальцев по массивной дубовой столешнице.

– Передел, Зотов! Я тебе говорю – это гребаный передел! – рычал он, брызгая слюной. – «Антиквар» зажирел, полез на чужую поляну. Его и скосили. Ищи, кому это было выгодно! «Сумгаитский», «Профессор», «Косой»… Тряси всю эту шваль! К вечеру мне на стол нужен список подозреваемых!

Зотов стоял перед столом молча, глядя куда-то мимо полковника, на пожелтевший портрет Дзержинского на стене. Железный Феликс смотрел с таким же холодным, немигающим прищуром, с каким сам Зотов привык разглядывать трупы.

– Это не передел, товарищ полковник, – тихо, но отчетливо произнес он. – Почерк не тот. И мотив… Мотив другой.

– Другой? – Пузанов побагровел еще сильнее. – Ты у нас психолог, Зотов? Рентген? Видишь мотивы насквозь? У тебя есть труп вора и десяток других воров, которые спали и видели его на этом самом месте. Это и есть мотив! Что тебе еще надо?

Зотов медленно разжал кулак и положил на полированную поверхность стола маленький пакетик из кальки, в котором тускло серела немецкая пуговица.

– Вот это.

Пузанов уставился на вещдок, потом перевел тяжелый взгляд на Зотова. В его глазах не было любопытства, только глухое раздражение.

– И что это за херня? Пуговица? Ты хочешь строить дело на пуговице? У Гроссмана в квартире барахла на три музея! Может, это от брюк какого-нибудь искусствоведа в штатском!

– От мундира вермахта, товарищ полковник. Образца сорокового года.

На мгновение в кабинете повисла тишина, плотная, как спертый воздух в бомбоубежище. Пузанов откинулся на спинку кресла, которое жалобно скрипнуло под его весом. Он потер лоб.

– Война четырнадцать лет как кончилась, майор. Очнись. Ты всё еще в окопах сидишь. Давай, работай по основной версии. И без самодеятельности. Мне проблемы с верхами не нужны.

Зотов молча забрал пакетик. Спорить было бесполезно. Для Пузанова война была строчкой в биографии, парадными медалями на кителе и поводом для тоста девятого мая. Для Зотова она была осколком в руке и десятками лиц, которые смотрели на него из братских могил и из его собственных кошмаров.

– Будет исполнено, товарищ полковник.

Выйдя из кабинета, он проигнорировал вопросительный взгляд Агранова, который уже строчил какой-то отчет за соседним столом.

– Разрабатывай «Профессора» и остальных, – бросил Зотов, натягивая плащ. – Составь схемы, связи, опроси агентуру. Рутина.

– А вы куда?

– Подышу воздухом. Может, что-то дельное в голову придет.

Но он шел не дышать воздухом. Он спустился в полуподвальный архив, к пыльным стеллажам с картонными папками. Нашел старую записную книжку, истлевшую и пухлую от номеров, многие из которых уже не отвечали. Нужные цифры нашлись быстро. Он набрал номер в телефонной будке на углу, бросив в щель две копейки. Голос на том конце был старым, дребезжащим, как патефонная игла на поцарапанной пластинке. Зотов не представился. Он просто сказал одно слово, пароль из другой жизни: «Филин». И назвал время и место. «Астория». Сегодня, в пять.

Ресторан «Астория» был островом иной жизни посреди серой московской действительности. Здесь не пахло щами и очередями. Воздух был пропитан ароматами дорогого табака, французских духов и жареного мяса. Тяжелые портьеры глушили шум улицы, хрустальные люстры лили мягкий, медовый свет на белые, как первый снег, скатерти. Официанты двигались бесшумно и плавно, как рыбы в аквариуме, их лица были непроницаемыми масками услужливости. Зотов в своем поношенном плаще и стоптанных ботинках чувствовал себя здесь, как волк в овчарне. Каждый взгляд казался ему оценивающим, каждый шепот за соседним столиком – доносом.

Он сел за заказанный столик в углу, откуда просматривался весь зал. Заказал коньяк и папиросы. Ждать пришлось недолго.

Человек, вошедший в зал, совершенно не походил на вора в законе в том виде, в каком их представляли обыватели. Высокий, сухой старик лет шестидесяти, с ухоженной седой бородкой и умными, глубоко посаженными глазами. На нем был идеально сидящий костюм из дорогой шерсти, в петлице пиджака белела гвоздика. Он двигался с неторопливым достоинством старого аристократа. Григорий Фирсов, он же «Граф». Легенда воровского мира, интеллектуал и библиофил, который, по слухам, мог цитировать Ницше в оригинале и резал карманными бритвами не хуже любого уличного головореза.

Он подошел к столику, кивнул Зотову, как старому знакомому, и сел напротив. Его взгляд был усталым и очень, очень тревожным.

– Давно не виделись, майор. Лет десять? С тех пор, как вы закрыли мою «малину» на Сретенке. Надеюсь, вы пригласили меня не для того, чтобы вспомнить былое.

– Я пью за здоровье, а не за упокой, Гриша, – ровным голосом ответил Зотов, пододвигая ему рюмку. – Хотя сегодня повод скорее второй. Семен Гроссман. «Антиквар».

«Граф» медленно взял рюмку. Его пальцы, длинные, аристократические, с ухоженными ногтями, едва заметно дрожали. Он не выпил, а лишь поднес рюмку к губам, вдыхая коньячный аромат.

– Слышал, – тихо сказал он, глядя не на Зотова, а на игру света в гранях хрусталя. – В нашем мире новости распространяются быстрее, чем ваша «Правда». Говорят, его не просто убили. Его выпотрошили, как рыбу.

– Ты хорошо информирован.

– Я слишком стар, чтобы позволить себе быть плохо информированным. Это единственный способ дожить до завтра.

Зотов наклонился вперед, понижая голос.

– Кто, Гриша? Конкуренты? «Сумгаитский» давно на его антиквариат слюни пускал.

«Граф» медленно поставил рюмку на скатерть. Он поднял глаза на Зотова, и в их глубине майор увидел нечто большее, чем просто беспокойство. Это был первобытный, животный страх. Такой страх он видел в глазах солдат за секунду до минометного обстрела.

– Майор, вы умный человек. Умнее всех этих болванов с Петровки, которые видят мир в двух цветах – черном и белом. Поэтому не задавайте мне глупых вопросов. «Сумгаитский» – мясник, но он не сумасшедший. Убрать Сёму так – значит объявить войну всем. Всем сразу. Это самоубийство. Никто из наших на такое не пойдет. Это… это не по понятиям.

– А по каким понятиям на стене кровью знаки рисовать? – надавил Зотов. – Это что за новый ритуал?

«Граф» вздрогнул, словно его ударили. Он огляделся по сторонам, хотя за соседними столиками сидели солидные люди, обсуждавшие что-то о нормах выработки и поставках из Чехословакии.

– Я не знаю ни про какие знаки, – почти прошептал он. – И вам советую не знать. Есть вещи, которые лучше не трогать. Они лежат глубоко, присыпанные землей и временем. Если начнете копать, оттуда полезет такое, что ни вы, ни я, ни даже ваш всесильный Берия, царство ему небесное, не сможете остановить.

Его рука потянулась к портсигару из черненого серебра. Он извлек тонкую папиросу с золотым ободком, закурил от поднесенной официантом спички. Дым он выдыхал медленно, словно вместе с ним пытался выдохнуть и свой страх.

– Я хочу понять, чего ты боишься, – Зотов смотрел ему прямо в глаза, не отводя взгляда. – Ты прошел каторгу, лагеря, войну. Я не верю, что тебя можно напугать обычным покойником, даже если его звали «Антиквар».

«Граф» криво усмехнулся. Усмешка вышла жалкой.

– Война… Вот именно, майор. Война. Вы же тоже там были. Вы должны понимать. Война не кончается, когда замолкают пушки. Она просто уходит под землю. Как торфяной пожар. Годами тлеет, а потом вдруг – раз! – и вырывается наружу, пожирая все. И живых, и мертвых.

Он замолчал, глядя в окно, за которым сгущались сумерки и зажигались первые фонари. Улица Горького жила своей жизнью, спешили по делам люди, ехали троллейбусы. И никто из них не знал, что здесь, в теплом, уютном зале ресторана, старый вор и угрюмый майор говорят о пожаре, который тлеет у них под ногами.

– Сёма Гроссман, – «Граф» снова понизил голос до едва слышного шепота, – как и многие другие, кто поднялся сразу после войны, сколотил свой первый капитал не на фарцовке и не на кражах. Первый капитал всегда самый грязный, майор. Он пахнет не деньгами. Он пахнет кровью и гарью.

– Трофеи? – прямо спросил Зотов. Немецкая пуговица словно потяжелела в кармане его плаща.

– Если бы, – «Граф» махнул рукой. – Трофеи – это честно. Почти. Это взял у врага. А было другое. Было то, что брали у всех подряд. У мертвых, у тех, кто не мог ответить. Иногда и помогали им замолчать навеки. В сорок пятом, в Германии, творился такой бардак, что сам черт ногу сломил бы. Кто-то геройствовал, а кто-то… набивал вещмешки. И не только серебряными ложками. Были вещи и посерьезнее. Целые состояния, которые вдруг исчезали. Архивы, документы, золото… Всё, что прятали от Гитлера, а потом не уберегли от «освободителей».

Он сделал большой глоток коньяка, разом осушив рюмку.

– Была одна история. Очень грязная. Там были замешаны все: и наши солдаты-мародеры, и бывшие полицаи, которые успели перекраситься, и даже кое-кто из особистов, кто должен был за этим следить, а вместо этого прикрывал и получал свою долю. Они взяли что-то очень большое. И поделили. А свидетелей… свидетелей не осталось. Почти. Они все дали друг другу клятву молчать. И молчали. Почти пятнадцать лет. Думали, что всё. Пронесло. Забыто.

Зотов слушал, и по его спине пробежал холодок, не имевший никакого отношения к майской промозглости. Картина начинала обретать контуры. Уродливые, страшные, но логичные. Безжалостно логичные.

– И вот теперь кто-то пришел напомнить им об этой клятве? – закончил он мысль «Графа».

– Пришел не напомнить. Пришел взыскать долг. С процентами. И это, майор, не человек. Тот, кто это делает, – не человек. Это призрак. Призрак из того самого сорок пятого. Он пришел оттуда, из разбомбленных подвалов и безымянных могил. У него нет лица, нет имени. У него есть только список. И он будет вычеркивать из него фамилии, одну за другой. Пока список не кончится.

«Граф» встал. Его лицо было пепельно-серым.

– Я вам сказал больше, чем следовало. Больше, чем безопасно. Я не знаю имен из этого списка. И знать не хочу. Но я знаю одно: Сёма Гроссман был в этой истории. И он был не один. Ищите других, кто в те годы так же внезапно разбогател. Ищите тех, кто боится собственной тени.

Он бросил на стол несколько крупных купюр, с лихвой покрывавших счет.

– Мой вам совет, майор. Бросьте это дело. Повесьте его на «Сумгаитского» или еще на кого. Начальство будет довольно, вы получите звездочку. А главное – останетесь живы. Потому что этот призрак… он не любит, когда ему мешают. А вы уже встали у него на пути. Он вас заметил.

С этими словами Григорий Фирсов развернулся и, не оглядываясь, пошел к выходу, прямой, как палка, словно аршин проглотил. Но Зотов видел, какой смертельный ужас сквозит в этой его напускной аристократической выправке.

Он остался один за столиком. Коньяк в рюмке казался ядом. В зале негромко играл рояль, какая-то сентиментальная мелодия из довоенного фильма. Но Зотову слышался совсем другой мотив. В нем лязгало железо, выли снаряды и тихо плакала женщина на чужом, немецком языке.

Он бросил это дело? Смешно. После этого разговора оно перестало быть просто службой. Оно стало личным. Этот призрак, кем бы он ни был, был порождением той же войны, что искалечила и его. Он был темной, мстительной тенью прошлого, и эта тень теперь легла на его город.

Зотов встал, оставив на столе недопитый коньяк. Вышел из душного, прокуренного тепла «Астории» на улицу. Москва встретила его холодным ветром и запахом мокрого асфальта. Он сунул руку в карман и нащупал холодный, ребристый кружок немецкой пуговицы.

«Граф» был прав в одном. Призрак его заметил. Но он ошибся в другом. Зотов не боялся призраков. Он всю свою сознательную жизнь жил среди них.

Вторая скрипка в оркестре смерти

Ночь на Петровке пахла остывшим чаем, пылью архивных папок и безнадежностью. В кабинете Зотова горела одна настольная лампа, ее желтый конус выхватывал из полумрака потертую зеленую столешницу, переполненную пепельницу и одинокую серую пуговицу, лежащую на чистом листе бумаги. Зотов сидел неподвижно, глядя на этот крохотный кусок металла, словно пытался прочесть на его тусклой поверхности ответ на единственный вопрос, который сейчас имел значение. Вокруг пуговицы он машинально, раз за разом, выцарапывал кончиком карандаша странный знак со стены «Антиквара». Круг, три черты. Бессмысленный узор, который, как он чувствовал нутром, был ключом ко всему.

Слова «Графа» висели в спертом воздухе кабинета, как табачный дым, который уже не выветрить. «Торфяной пожар… Призрак со списком…» Старый вор боялся не людей. Он боялся прошлого, которое вдруг обрело плоть и начало убивать.

Дверь скрипнула. На пороге возник Агранов, молодой, румяный с мороза, полный энергии, которая казалась здесь, в этом царстве усталости, чем-то неуместным и даже оскорбительным.

– Не спите, товарищ майор? Я тут набросал схему по связям Гроссмана. Если отрабатывать версию с «Профессором», то…

– Выбрось, – глухо сказал Зотов, не отрывая взгляда от пуговицы.

– Что, простите? – Агранов замер, держа в руках ватманский лист, испещренный аккуратными стрелками и фамилиями.

– Схему свою выбрось. В корзину. Или в печку. «Профессор» здесь ни при чем. Он шумит, когда работает. Оставляет следы, как медведь в малиннике. А наш убийца… он тихий. Он как хирург, который делает разрез в нужном месте. Точно и беззвучно.

Агранов с сомнением посмотрел на начальника. Цинизм и unorthodox методы Зотова уже стали легендой на Петровке, но сейчас в его голосе звучало нечто иное. Не просто профессиональная интуиция, а какая-то глубинная, личная уверенность.

– Но полковник Пузанов приказал…

– Полковник Пузанов сидит в теплом кресле и видит мир через призму отчетности, – отрезал Зотов. Он поднял голову, и его серые, тяжелые глаза впились в напарника. – А мы с тобой, Лёва, смотрим на него с асфальта, из лужи крови. И отсюда видно немного дальше. Этот убийца не из их мира. Он не делит деньги или территорию. Он сводит счеты. Старые, как дерьмо мамонта. И ему плевать на понятия, на авторитетов и на полковника Пузанова вместе с ними.