Полная версия
Портрет
Олег Фонкац
Портрет
Олег Фонкац
oleg.fonkats@yandex.ru
mob +7 915 249 58 87
whatsapp +972 54 606 69 44
Глава 1
Московская усадьба.
Эта усадьба – прекрасный образец позднего ампира, хотя за полтора столетия существования маленького дворца, в нём смешалось всё разнообразие вкусов и безвкусия постоянно менявшихся владельцев. Чопорные слуги расхаживали не спеша, выполняя свои ежедневные обязанности: зажигали свечи, смахивали пыль, докладывали о гостях. И так продолжалось до тех пор, пока старинный дворянский род не пришёл в упадок; старики умерли, дети промотали баснословное наследство и дом перешёл в руки цепкого купца, не способного отличить барокко от русской печи, но скупавшего дорогую мебель, восточные ковры, ширмы, этажерки и плюшевые скатерти. И в этом нагромождении заморской экзотики распивали чаи и крепкие наливки, и бородатый глава семейства предавался воспоминаниям о своём босоногом детстве. Затем, по этому, чудом уцелевшему, наборному паркету громыхали сапожища народного комиссара и каблучки его красавицы жены, свободно лепетавшей по-французски по телефону со своими подругами, чтоб благоверный ничего не понял. Здесь устраивались музыкальные вечера и литературные чтения. На этих разностильных диванах, креслах, стульях и пуфиках из карельской берёзы, чёрного дерева и ореха, обтянутых кожей, бархатом и шёлком, сиживали известные поэты, талантливые музыканты, руководящие работники и артисты, многие из которых сменили изысканную меблировку на скромную обстановку холодных бараков. И все эти хрупкие хрустальные люстры, зеркала, вазы на тумбах, картины в золочёных рамах, керосиновые лампы, в анфиладе парадных комнат, пережили своих могущественных хозяев и превратились в музейные экспонаты. Хотя, описываемые события, поговаривают, начались совсем в другой усадьбе, лет триста назад, под сводами московского барокко…
Глава 2
Пятно для интерьера
Следователь появился как раз перед закрытием музея и это никак не входило планы Александра. Делать было нечего. Сыщик уселся в предложенное кресло, разглядывая директора музея и его кабинет, совершенно бесцеремонно. Возникла неловкая пауза…
– Следователь Горюнов. Итак, рассказывайте, я вас слушаю.
– Собственно, рассказывать то нечего, – ответил директор, – пропала картина…
– Ну, вот, а говорите нечего, – оживился сыщик, доставая блокнот и ручку, – кража, стало быть.
– Да как вам сказать…
– Вот так прямо и скажите – украли картину, автор, название. Шедевр поди?
– Нет, ну что вы! – запротестовал Александр, – какой шедевр! Портрет неизвестного, автор неизвестный, предположительно начало восемнадцатого века.
– Старинная вещь! – воскликнул Горюнов. – Когда пропала картина?
– Месяц назад.
– Так, так, так, – следователь забарабанил пальцами по столу и снял очки, – а почему только сейчас заявили? Не порядок.
– Так только сегодня заметили.
– Не понял, – откинулся на спинку кресла Горюнов.
– Понимаете, месяц назад, два дня подряд, у нас проводили фотосъёмку интерьера для журнала «Городская усадьба». А вчера нам прислали наш экземпляр, посмотрите, этот снимок сделан семнадцатого августа, во второй половине дня, в так называемой Розовой гостиной, и портрет висит между окон, выходящих во двор, где ему и положено быть.
– Та-ак, – заинтересовался следователь, вновь водружая очки на нос.
– А это фото с другого ракурса, здесь межоконное пространство и то всего на четверть, оказывается в самом углу композиции. Но старший научный сотрудник Курносова сразу заметила – портрета нет! А съёмка производилась на следующее утро, восемнадцатого августа.
– Прекрасно! – воодушевлённо воскликнул бесцеремонный Горюнов, – значит время кражи можно установить с точностью… – и вопросительно вперился в музейщика хищным взглядом. Тот с готовностью засучил запястье и задумчиво взглянул на наручные часы.
– Съёмка закончилась в шесть вечера, музей закрыли в семь, а продолжили снимать, на следующий день, в десять утра. Итак, время кражи можно установить с точностью до… пятнадцати часов, – констатировал директор и аккуратно постучал по стеклу циферблата.
– А часы то у вас не дешёвые! – заметил сыщик.
– Швейцарские, – гордо подтвердил Александр и осёкся.
– Давно приобрели?
– На что вы намекаете?
– Просто спрашиваю, – ответил следователь, выдержал паузу и продолжил, – и что ж всё это время никто не замечал, что полотно восемнадцатого века исчезло со стены?
– Представьте себе – никто.
– Прекрасно, так и запишем. Можете мне показать фотографию портрета?
– Да, конечно. Я уже приготовил. Перед вами портрет молодого человека в полный рост, в двубортном кафтане, сверху плащ, отделанный серебряным галуном. Поколенные узкие кюлоты, чулки и башмаки с пряжками. Парик, треуголка и прочее – можно смело отнести к восемнадцатому веку. Но грубая техника живописи выдаёт в художнике любителя, не более того.
– Зачем же вы повесили в музее портрет, если он не имеет никакой художественной ценности.
– Он всегда там висел, так, пятно для интерьера, чтоб заполнить пустое пространство. Сыщик задумался и почесал подбородок.
– Хорошо. Тогда такой вопрос – у вас ведь есть картины, которые действительно имеют художественную ценность?
– И не только картины – старинная посуда, антикварные книги, украшения. Каждый вечер ставим на сигнализацию.
– А взяли никому ненужную картину – пятно для интерьера, как вы утверждаете…
Глава 3
Игра теней или богатое воображение
Какой странный человек. На вид – дряхлый старик: чёрные очки, фетровая шляпа, тяжёлое серое пальто. Его жёлтые узловатые пальцы крепко вцепились в набалдашник сучковатой трости. Так держится хищная птица на суку старого дуба, в ожидании добычи. Куда он смотрит? И смотрит ли он вообще? Можно предположить, что он дремлет; или того хуже – умер! Вся его величественная поза говорит о том, что ничто не поколеблет его покой: ни упругий детский мяч, закатившийся ему под ноги, ни любопытный пёс, пробегающий мимо, который вдруг остановился, прижал уши и зарычал; даже если внезапно налетит штормовой ветер, повалят густые хлопья снега и вулканического пепла – старик не шелохнётся. И отсюда можно рассмотреть глубокие морщины, больше похожие на трещины в скале, кустарники седых бровей, заросли густой растительности на окаменевшем лице и выступ горбатого носа. Интересно, если он разомкнёт свои застывшие уста, наверное, ещё больше растрескается ороговевшая кожа и тогда из казематов голосовых связок заскрипят ржавые петли и визгливые засовы упрёков. Страшно предположить, что будет, если он попытается встать, опираясь на свою толстую палку: взлетит стая птиц, рухнет вековое дерево, заухает сова и на густую зелень парка опустится тьма египетская. И вдруг – задул ветер, набежали тучи и тень листвы, как живое существо зашевелилась и смешалась с пролитой гуашью пасмурных сумерек. Тогда старик встал проворно и двинулся по аллее, в летнем пиджаке, с гладковыбритым лицом и зорким взглядом, держа в руках обычный зонт и вновь проглянувшее солнце тут же набросало жирных теней, но в этом месте уже не было подходящей физиономии или фигуры, чтоб разыгралось живое воображение случайного зрителя. Словно змея, сбросившая старую кожу, молодой человек проворно удалялся, похрустывая гравием под ногами и переливаясь в солнечной ряби.
– Фиии, Люся! Что за отвратительного старика ты нарисовала.
Людмила вздрогнула.
– Саша, ты не поверишь, этот страшный дед у меня на глазах превратился в мальчишку и исчез. Мне и сейчас кажется, что на скамейке он оставил: пальто, шляпу и очки. Но ты опоздал почти на пол часа! Где ты был?
– Следователь приходил.
– Следователь? Что случилось?
– Пропала картина. Так, мазня, но пришлось отвечать на вопросы.
Глава 4
Змеиная мудрость
Все ему говорили, что он не выглядит на свои сто лет. Конечно, это лесть – самое хитрое и беспощадное оружие, которое придумали древние. Старик и сам иногда опробовал коварные свойства лести и ужасался её страшным возможностям. Пользуясь этим изощрённым жалом, приходилось проявлять змеиную мудрость, иначе потеряешь лицо, и всё пойдёт насмарку.
Итак он не выглядел на свой возраст. Никто не мог предположить какие воспоминания роились в его, слегка подёрнутой сединой, голове. Какие картины представали перед ним, в то время, когда всем казалось, что это реликтовое существо закемарило над шахматной доской. Конь чёрных, весь в царапинах и с надколотым профилем оживал, разбрызгивая пену и источая горячий пот, мчал комиссара в атаку. Конь белых вздымался на дыбы и сабля юного, с перекошенным лицом, поручика, вспыхивала в лучах заходящего солнца. Стальные клинки лязгали и звенели…
– Сущий пустяк, молодой человек, сущий пустяк. При вашем образовании, – Серов выдержал паузу, наблюдая, как у юноши дрогнули уголки рта и нанёс второй укол, – и вашей эрудиции!
– Вы ко мне очень добры… э-э.…
– Пётр Алексеич, – подсказал Серов.
– Пётр Алексеевич. Но почему я?
– Ну, помилуйте, голубчик Александр Осипович, кого же нам попросить об этом одолжении? Корреспондента газеты «Красный серп» Никифора Кокошного? Он в поэзии разбирается, как свинья в апельсинах. А у вас, за плечами Оксфорд, блистательные статьи о поэтах серебряного века, на английском языке. Что вы на меня так смотрите? Да, я читал! Или вы думаете, мы здесь, в нашем суровом заведении, лаптем щи хлебаем. У нас много людей незаурядных и наше сотрудничество будет на пользу отечеству. И кроме того – засиделись вы там, у себя в провинции…
Серов встал из-за стола, сделал круг по кабинету, чтобы пауза казалась естественной и подошёл к Александру.
– Вы могли бы преподавать в московском университете, – молодой человек вздрогнул, и чекист с удовольствием заметил, как тот покраснел до кончиков ушей. Сработало!
– Самый молодой профессор – Александр Осипович Цветков! Звучит, чёрт возьми. Вам будут завидовать. Там есть много напыщенных персонажей старой закалки. Но, как говорится, – по Сеньке шапка! Потом – у вас есть мы.
– Но ведь он же прекрасный литератор. – сказал Цветков.
– Поэтому мы и хотим сохранить его для русской литературы. Вокруг него вьётся много тёмных личностей, которые сбивают нашего поэта с пути…немного поповским языком я заговорил, не так ли? Но иначе не скажешь!
Глава 5
Жара, жара…
Искусство прятаться в тени —полезный навык. Как бильярдный шар отскакиваешь с одной стороны улицы на другую, останавливаешься, делаешь вид, что сверяешься с записью в блокноте – та ли улица?! Ты его уже ненавидишь! Чёртов очкарик готов бродить по городу часами и поведение его совсем непредсказуемо. Ни с того, ни с сего разворачивается на сто восемьдесят, идёт навстречу. Хоть кариатидой прикидывайся. Налетел с размаху, пардон, поклонился, Малый Козихинский? Проверяет – местный ли, срисовал меня, но на английского шпиона не похож. И на фотокарточку, что у меня в кармане, он тоже что-то не очень похож, да он ли это? Упустил! Всё это конец, пропал, жара, жара, хоть бы дождь пошёл. Всё равно за ним, другого нет в таком наряде. Ах какой прохладой повеяло из этого случайного сквера. Садись на скамейку, передохнём. И ветер задул, и кроны зашумели, и струя фонтана не выдержала и надломилась – так выглядит рай! Если бы ни этот, одетый, как иностранец. Нет бы косоворотка да галифе – за своего бы сошёл. А так, к чему весь этот цирк: пиджак двубортный, белый платочек торчит треугольником, брюки в полоску, шляпа, оправа золотая вспыхивает на солнце. Того и гляди достанет сигару… точно достал, нюхает, шарит в кармане – спички ищет. И перламутровое облако окутало странного человека, и запах чужой, незнакомый и потому настораживающий, заставляет вспомнить то, чего с тобой никогда и не было: старый запущенный сад, пруд, кувшинки, лодка, уключины скрипят и вёсла шлёпают о воду. И наплывает густая и сочная мгла, и смешивается с голландским табаком. Жара, жара! Пить, иначе случится обморок. Благодарю! Ух, ещё стаканчик… Вот, кажется, и закапало. Сначала редкие, пробные, робкие и полило… А он скинул пиджак. Промокнет же до нитки. Вот чудак! Да он ли это? Конечно нет, вон же он, в конце аллеи, сейчас повернёт и растает вместе с облаком от сигары. По запаху найду, вцеплюсь в рукав зубами, прикинусь псом. Мне потерять тебя никак нельзя, любезный! На тебя уповаю. Ты моё последнее задание. Напишу отчёт, повяжут тебя, сердешный мой, тебе казённый дом, а мне покой, в управление, ксивы проверять. Взгляд-то у меня зоркий, ноги вот только ни к чёрту. Возраст. Сколько можно бегать, как мальчишка наперегонки? А я буду по тебе скучать, честное слово, вот тебе крест. Буду тосковать по твоей лёгкой походке, даром что писатель. Я ведь тоже пишу: подробно, по минутам, каждый шаг, в деталях. Какую память надо иметь, наблюдательность! Товарищ старший лейтенант, говорит у меня талант… Поеду на Минводы, отдохну…подцеплю какую-нибудь. А мой, тоже губа не дура, то с одной, то с другой, духами пахнут, цветочки, ручку целует, до дому провожает, ходок сразу видно! Жара, жара! Как я в молодости. Ох, мне бабы не давали проходу, но свобода, для меня превыше всего. Свобода, я вам скажу, не для каждого. Вот мой скоро это поймёт. Ох и заскучает. Ну, а что поделаешь, раньше надо было думать…
– Владимир Иваныч, дорогой, вы совсем промокли.
– Не беспокойтесь, Александр Осипович.
– Все уже собрались, ждут. Умоляю, читайте только старое, я не могу вам всего рассказать, но поверьте мне…
– Александр, не драматизируйте, кому я нужен?
– Кому вы нужны, надо спросить у того типа, который остановился на углу.
– Обычный прохожий. Прочь паранойю преследования. Скажите лучше мне, тот портрет, о котором рассказывали, на месте.
– Куда же ему деваться? Покажу. Ну и жара! А этот на углу, вы только посмотрите – в кителе, галифе и сапожищах, в такую-то жару. Могли бы там ему, костюмчик справить, ботиночки на шнуровке…
– Где там?
– Потом, потом, любезный Владимир Иванович. Заждались уже!
– Кого?
– Вас, кого же? Дождь прошёл, кажется, должно полегчать, но всё равно —
жара, такая жара…
Глава 6
Обаяние старины
Замечательному актёру,
прекрасному человеку – В.М. Бутенко
– Слава, дорогой, конечно всё было немного иначе…
– Нет, Олег, всё было именно так…
– Я покажу тебе прекрасное место! Тебе понравится…
Что сулит эта фраза, сказанная со вкусом, с неуловимой интонацией опытного завсегдатая? Ты доверяешься ему, следуешь за ним: в тёмную арку, в кривой переулок, в средневековье, где луна поблёскивает на влажном булыжнике.
– Где-то здесь! – восклицает твой проводник или поводырь. – За мной, за мной, не пожалеешь. Во времена моей молодости, я частенько сюда захаживал. Сначала съёмки, гастроли, потом просто полюбил этот город. Благо, тогда, с деньгами не было проблем. Вот ступеньки вниз, затем вверх, я исходил его вдоль и поперёк, знаю, как свои пять пальцев, помню каждый изгиб на ощупь.
– По-моему, мы заплутали, – пытаешься поддеть.
– Пришли! – парирует.
И погружаешься в чудесный каземат, и свечи наделяют пространство волшебством, и незнакомые лица трепещут и искажаются в нервном и неровном пламени. Музыка: струнная, странная, духовая, вкрадчивая и настолько деликатная, что можно разговаривать и слышать друг друга.
– Возьми вот этого вина, не пожалеешь!
О, этот аромат, которым проникнут чёрный дубовый стол, впитавший пивную пену, свиной жир, табачный пепел и кровь, пролитую в горячем споре с пришельцем о достоинствах местных красоток. Жёсткие кресла с прямыми спинками. Ветвистые рога на стенах. Мутное оконце, настолько закопчённое, будто затянуто бычьим пузырём. И воск на канделябре слезится и ползёт по ажурному железу, как теплокровная рептилия, завораживая и гипнотизируя, сжимая в своей жирной скользящей горсти всё, что подвернётся на извилистом пути. Уже не вырваться из гремучих оков обаяния старины. Гремят шаги в гулком подземелье, вздымается мост над разделительным рвом. И мы засели, как в осаде и торопиться некуда. Грубая керамическая посуда, бочки с солениями, ковши и деревянные подносы вцепились мёртвой хваткой в полумрак и медный колокольчик на двери, блям-блям, приветствует входящих. И завяжется задушевная беседа за соседним столиком, и кажется, что двойные согласные преобладают и выпячиваются, и затяжные гласные зависают и оставляют повод для размышления, и ты теряешься в догадках, что же вызвало такой восторг и одобрение, и неудержимый взрыв хохота, словно супостаты бросились на приступ. И снова дверь распахивается, и свежий воздух залетает и вязнет в заколдованном тумане, и живописной копоти чудесных посиделок.
– Детское время, о чём ты говоришь! Когда ещё сюда вернёмся? – медленно произносит твой соратник, вкушая яства.
– И вернёмся ли? – вторишь ты не задумываясь.
– Ах, какие были времена! – продолжает обладатель красочных реминисценций и аллюзий, – а, впрочем, я просто был молод, всё было нипочём, всё было хоть бы хны.
– Ты бы хотел здесь жить? – провоцируешь подуставшего спутника.
– В музее? Жить? Почувствовать себя экспонатом? – возмущается представитель древней гильдии.
– Зато, ты здесь не пропадёшь! С твоей харизмой и талантом в каждой харчевне тебя будет ждать сковородка мульгикапсада и кувшин медового пива, стоит лишь тебе нацепить кольчугу и шлем…
Так мы сидим и не ведаем, что полуночным великаном по городу ступает мгла, сдувает облака, как пену с кружки, чтобы пригубить и насладится поздним часом, сбивает флюгера, облокачивается на коньки двускатных крыш, заглядывает в окна, стучит и привлекает внимание. Но нам не до неё! Мы погрязли в разговорах и созерцании старины. Нас занимает кривизна потолочного свода, нависшая над пиршеством праздных людей. Рыцарские доспехи, расставленные по углам, то ли для устрашения, то ли для ощущения безопасности, становятся добычей наших смыкающихся очей. И этот портрет тебе кажется знаком, хотя скорее всего на нём изображён какой-нибудь родственник хозяина заведения, судя по тому, как неумело он написан…
– Ах, время, время, как оно бежит! Пол века или пол тысячелетия, мелькнули, канули, пропали, – сотрапезник пригладил пепельную бороду, в глазу весёлая искорка вспыхнула и погасла. – Посмотри на этот портрет, он здесь не к месту.
– Думаешь?
– Уверен! Он промахнулся на пару столетий… девушка, чей это портрет?
– Не знаю, всегда здесь был. Так, пятно для интерьера.
– Скажите тому, кто его повесил, он ничего не понимает в эпохе, которую вы тут затеяли. Мы, с моим приятелем, были бы на этой стене более уместны. Так и передайте!!! Ха-ха-ха!!!
– Хорошо, передам, – улыбается официантка.
– Какой прелестный акцент, какое чудесное непопадание в ударения. Чтобы почувствовать вкус этого местечка – надо общаться, выучить десяток сочных слов и смаковать их, как изысканное лакомство и ощущать послевкусие, облизывая губы.
И мы бредём дальше, озираясь на вывески, козырьки и черепицу. И нахваливаем булыжную мостовую, на которой можно переломать ноги, но зато, как она играет в случайном свете фонарей. Все окна и двери наглухо закрыты, ворота ведущие в подворотни заперты и нам не страшно натолкнуться на грозного ливонца – все спят. Вскарабкавшись на возвышение, мы усердно глотаем солёный ветер ночного залива и разглядываем мерцающие огоньки, крыши, башни и крепостные стены…
Глава 7
Призраки
Когда заходишь в старый дом, давно оставленный жильцами, запахи чужого прошлого просыпаются и обволакивают пришельца. Запахи затхлые, выдохшиеся, отсыревшие наперебой, как немые торговцы на рынке предлагают, подсовывают, отдают задаром ароматы былого. Сколько оттенков, намёков, реплик они содержат, порождая головокружение. И ты хватаешься за подоконник перепачкав ладони и рукава в полувоздушной пыли, чертыхаешься, как сапожник, цедишь проклятия и брезгливо отряхиваешь с себя серые лохмотья пушистой паутины вместе с её уловом уснувших, иссохших насекомых. Ну и местечко, ведь кто-то здесь жил. Заброшенное жилище, оставленное впопыхах. Пепельница, в которую вдавлен бумажный мундштук, сохранивший прикус опытного курильщика, не выпускавшего папиросу изо рта во время игры в карты. Словно фокусник он манипулировал разномастным веером и назначал козыря. Вон он – залетел под табурет – туз пик кажется, или наоборот он его незаметно скинул. Не разжимая зубов, щурясь и выдыхая сизый дым, он хрипло смеялся и без умолку болтал, отвлекая соперника, сбивая его с толку. На столе стояла бутылка вина, бокалы и кофейные чашки. Деньги шелестели, перекочёвывая из кармана в карман. И так всю ночь. Только под утро – бледные, злые, с нездоровым блеском в глазах и почему-то взлохмаченные, они расходятся по домам, еле волоча ноги, озираясь по сторонам, вываливаются в тёмный переулок: тают и растворяются в бледных утренних сумерках.
Призраки сменяют друг друга, толкаются, ссорятся, смеются и не замечают тебя. Их время скоротечно. Пока ты выглядывал в окно, поменялся антураж, переставили мебель, перевесили гардины; да и на улице двуколка превратилась в чёрный переливающийся автомобиль, который заскрипел тормозами и замер, как вкопанный. Услужливый человек вырос, как из-под земли и распахнул дверцу. Точёная ножка, высокий каблук, тонкое предплечье в кремовой кружевной митенке, изящные пальцы в перстнях, нетерпеливо трепещущие и сверкающие изумрудом вуалетка, вздрагивающая от нервного дыхания и вся тонкая и хрупкая фигура, уверенная в своей грациозности и непогрешимости, является на свет божий, как драгоценность из своей шкатулки, приковывая взгляд случайного прохожего в столь ранний час. Светлое платье, шляпка и веер, которым богиня стучит по плечу услужливого человека, отчитывая вежливым голосом за нерасторопность, за невнимательность, за… ещё не придумала за что и указывает на багажник, блестящий, как чёрное золото, отражающий в своей лакомой амальгаме небо и летнюю зелень нависших шевелящихся крон. Полированная поверхность меняет угол, опрокидывает облако, и слепит солнечным бликом капризную хозяйку. От этого она становится ещё прекрасней. Все её помыслы устремлены в недра, из которых шофёр и услужливый человек извлекают, что-то плоское и прямоугольное, обёрнутое в нежный бархат серого цвета. Уголок ткани сползает, оголяя золочёный багет, часть парика, кусочек треуголки и один внимательный глаз, который то ли блеснул, то ли подмигнул, охваченный солнечной рябью.
В Розовой гостиной всё блестит, отражается, сверкает, переливается, играет солнечными бликами. И запахи, сейчас, здесь совсем другие. Преобладает дамский парфюм, опьяняющий, тонкий, романтичный, название которого мне неведомо, но перед которым не могу устоять даже я. Но, вдруг, в эту гармонию примешиваются пачули, сандал и дубовый мох. Это обладатель резкого баритона выходит из ванной комнаты и, чтобы вконец обрушить ароматный храм, закуривает папиросу. И это в Розовой то гостиной, где на паркет страшно ступить, на кресла боязно присесть. Но публика, которая сюда захаживает – самая разнообразная и почти никто из них не испытывает трепета перед красотой и роскошью. Наоборот, в глазах у них сквозит презрение, плохо скрываемое любезной улыбкой. Только тому, в пенсне, которое всегда бликует, удаётся скрыть выражение глаз. Но мысли! О, если б они могли слышать о чём думает сосед, не долго бы они здесь засиживались и наслаждались изысками наркомовской кухни.
«Вы только посмотрите на неё, как она вырядилась! Конечно, та ещё парочка – Красавица и Чудовище. Говорят, у неё интрижка с этим писателем».
«Эх, Марина, Марина, куда ты смотришь, погубишь нас обоих!»
«А Пётр Алексеич хорош, неужто слепой, довольный, улыбается».
«Ох, попляшите вы у меня, дайте время, а пока у меня руки связаны!»
«А это кто такой в пенсне? Того и гляди уронит в тарелку. Ни тот ли критик, пришёл послушать Владимира Иваныча. Ну, Володя, рот на замок, только старое, проверенное…»
«Ох, как краснеет надежда русской словесности, словно барышня. Застенчив. Ну этого то я уничтожу одной статьёй. Почитал я его рассказики. Тоже мне Бунин!»
– Нет спасибо я не пью.
– Хотите обидеть хозяина дома, Владимир Иваныч?
– Ну, разве что самую малость…
– Самую малость обидеть или вина?
Гости оценили шутку гомерическим смехом, даже хрусталь на люстре мелодично блямкнул, а, впрочем, это сквозняк, услужливый человек приоткрыл окно, стало душно.
– Пётр Алексеич, откуда этот портрет?
– Всегда здесь висел.
– Что-то я не замечал.
– Мариночка дорогая, расскажи гостям, что это за портрет.
– Ну, знаете ли, Никифор Иваныч, ничего особенного, так пятно для интерьера.
– Но в прошлый раз, на майские кажется, когда мы здесь заседали – портрета не было.
