Трое из Ларца. Рассказы и повести

Алексей представил меня своему другу, я пожал руку. Рука шершавая с мозолями, крепкая. Ещё подумалось, что рука такая должна принадлежать человеку волевому, но не такому, что предстал предо мною.

– Вы простите, но внутри горит всё, я приму на душу, мигом…

Налил из бутылки остаток в стакан, с торопливостью опрокинул в себя, зажмурился, скривился и непонятно было, от удовольствия или от омерзения, скорее от двух одновременно. После этого произошёл резкий поворот к напускному веселью и словоохотливости. Она была запертая внутри, а теперь перед свежим человеком стала выпирать наружу.

– А вам какие больше работы по душе? Вот эти ранние, это начало моего баловства, всё нас учили натуре, правильности, а меня воротило на абстракционизм, на кубизм, знаете это течение? – я кивнул головой, – так вот кубизм быстро отошёл от меня, мне больше ложится абстрактный экспрессионизм, там мысль ложится как ей вздумается, бросил мазок и вот тебе и мысль улеглась. А это сейчас в большом интересе у любителей живописи. Такие полотна и берут с охотой.

Я не был великим знатоком абстрактной живописи, если у меня возникало что-то внутри, какой-то отклик, я проникался и было такое редко, большей частью я руководствовался словами Святослава Рериха, который на вопрос, а вам нравится такая живопись? он ответил примерно так, что если бы то, что изображают абстракционисты вдруг ожило, то каково было нам живущим людям среди такого хаоса жить.

Это вольными словами я и выдал своему новому знакомому.

– По мне, так это хаос мыслей и никакой, убей меня! гармонии я не нахожу, но…, должен признаться, что за редким исключением есть работы ассоциативного плана, которые я не могу отвергнуть. Имеются такие и среди ваших плотен. Я показал какие…

Он обрадовался, хотел тут же, я так думаю, ввергнуться в поток красноречия о великом значении ассоциативной живописи, но его прервал Алексей и отвел в сторону. Были у них свои секреты, да мне признаться было это на руку, не люблю излишнюю говорливость, напитанную опохмелятором.

Я продолжил осматривать работы его, остановился на вещи, на которую было непросто смотреть, она вызывала тревогу. Помню, на первый взгляд хаосе линий и цвета, проглядывались множество написанных углов, причём неявно, но они проступали и было неприятное ощущение, словно вонзались в меня своими острыми краями. Наверное и было так задумано. Это были они, «пятые…», колкие и безысходные. Я отвернулся к другим работам, но эта запала в меня. Долго ещё впоследствии, я чувствовал её воздействие, и работу углов, их остриё. Думаю, что писалась она после разговоров с Алексеем. Чувствовалось, что автор вложил в неё всё видение своего недуга. Это было талантливо, сильно размашисто и по цвету каким-то образом соответствовала той проблеме, какая вселилась в художника. Он изобразил углы, которые не мог никак из себя выкорчевать, они навечно остались на полотне и в нём.

Когда они вернулись, я уходя сказал, чтобы больше писал природу, солнце, рассветы, закаты, они своими красками могут сгладить углы, которые он изобразил на другом своём полотне. Он понял о чём я и грустно ответил.

– А вот вы о чём, а не пишется, не могу себя заставить, не могу краску нужную подобрать, выбрать тона соответствующие… Что-то во мне умерло, а раньше вон видите краски сияли, в них жизнь была, она била ключом, а теперь…, теперь…

И не закончил мысль, погрустнел, похмелье заканчивало своё действие, возвращалась действительность, а была она мрачной, безысходной. Посмотрел на меня теми глазами, какими смотрят, как на последнюю надежду, мол «спаси меня!». Это было видно, чувствовалось. Пожал мне руку и попросил напоследок придти к нему ещё, он будет в полном порядке… Я пообещал… Вскоре попробовал выполнить обещание, защёл к нему, вернее попытался, да дверь мне никто не открыл, а я не решился громко, как мой друг тарабанить в неё. Больше я его не видел. Свои дела, проблемы, которые насыпаются ворохом ежедневно отодвинули на далёкий план мысль о повторе посетить художника. А о нём мой товарищ напомнил, спустя незначительное время.

Мы сидели за своим традиционным ритуалом и пили кофе. Товарищ был уж совсем каким-то задумчивым и слабо реагировал на всё вокруг, не как обычно. Я спросил его, в чём дело, есть причина?

Он улыбнулся грустно, глаза его тёмные от природы, куда-то совсем провалились, заглядывали в невообразимое далёко, вот оттуда он и посмотрел на меня.

– Помнишь, мы были у художника, ну что писал на абстрактные темы, тебе они ещё показались стоящими, не без таланта и смысла. Так вот нет его уже, скатился окончательно. И как я его не старался удержать, нет! Не смог. Последнее время видимо чувствовал близкую кончину, всё плакал, нет, не жаловался, а словно оплакивал свою вот так загубленную жизнь. Тяжело было глядеть на это, у самого плакало, я тоже понимал – конец близок. Говорил мне: «Алексей, друже мой, я ведь не выползу, нет у меня этой самой воли что ли… Тянет и тянет вниз, а наклонная всё круче». И такая в глазах его была тоска, понимаешь, тоска, что не плакать с ним я не мог. Понимаешь, я плакал вместе с ним, упрашивал, чтобы хоть как-то поднапрягся, где-то отыскал силёнки сопротивления… А их уже не было… Я ему показывал на его работы, чтобы он в творчество уходил с головой. Он мотал головой и рыдал, со всхлипом, тяжело… Рядом с ним находится последнее время было равно выжатому лимону.

Алексей смахнул набежавшую слезу и продолжил говорить, медленно, голосом не свойственным ему, глухим, со слезами…

– Знаешь, я любил его, как человека, многое нас связывало по жизни. Он был добрейшей души человек, человечище… Но как и многих талантливых людей, всякая нечисть тащит на дно, а потом он уже сам туда стремится. Знаешь как это случается у художников, доходит он до момента, когда работы признаются, покупаются, поселяются в кармане деньги, срабатывает чувство вольности, всё могу и весь мир скоро будет у ног. Заводятся дружки-собутыльники, ох! я их хорошо знаю, природу ихнюю худую, а как к беде кто движется, то сразу в кусты, или сматываются, если зачуют, что деньги заканчиваются… Так постепенно скатился он к разводу с женой, а это то, что для мужика самое гибельное. В одиночестве стал ещё больше заливать за шиворот, ну и залился «по немогу»… Это тот случай, когда я ему своим примером показывал, что можно вылезти, сколько раз говорил, что всё возможно, просто сначала пожелай в мыслях прекратить пить, захоти!.., а потом всё остальное. Говорил, что хотел, но не помогает, а других сопутствующим желанию вещам видимо не придавал значения. А ладно… Что теперь, нет его… Остался холмик насыпной над жизнью друга и венки, да дешёвые над могилой речи… Мол безвременно ушёл талант и прочее неподобие. Невыносимо жаль его, всё говорил мне «друже мой»… И как здесь не нажраться, как сдержаться?.. Признаюсь, что были моменты, когда захотелось так хлобыстнуть стаканчик крепенького, аж в глазах мутнело, но знаю, это он, что сидит на левом плече. Это его проделки, нашёптывающие… Только поведёшься, он возрадуется… Не дождётся!..

* * *

После этого с Алексеем разговора я заставил себя сесть и подойти к теме «Пятого угла» серьёзно. Достал обрывки своих записей, впечатлений и воспоминаний, что сразу заносил после разговоров с Алексеем, покопался в памяти, где это было и как это было, какие это были слова. Трудно спустя время в точности выводить слова и речи, но это и не надо, надо в точности воспроизвести смысл и содержание, что вкладывает рассказчик, в этом проблема. Постепенно, не сразу, стал вырисовываться рассказ, не с захватывающимся сюжетом, а трудный, трагичный, за полем которого стояли не одна человеческая жизнь, а печальная участь многих, кто свою жизнь отравил, а потом и загубил. Немногим людям, что смогли себя вытащить, взять в оборот и выскочить из трясины, благодаря таким, как Алексей, кто не побоялся обозначить в себе проблему, которую теперь и озвучиваю. Им, кто приложил все усилия, кто напрягся до накала, кто победил себя, свою страсть и посвящаю свой рассказ.

/сентябрь-ноябрь 2023 года, Калгари /

_______________________

[1] Отрывок из поэмы Аксакова Ивана Сергеевича «Мария Египетская»

[2] Книга Притчей Соломоновых, гл.4, стих 24

[3] Жорж Куртелин (1858—1929) – французский писатель

[4] Строки стихотворения Фёдора Тютчева

[5] Триггер – в общем смысле, приводящий нечто в действие элемент, в значении глагола «приводить в действие»

[6] Четверостишие поэта Николая Доризо

[7] Преподобный Антоний Оптинский «Поучения Оптинских старцев»

[8] Из книги Николая Александровича Уранова «НЕСТИ РАДОСТЬ», Письмо к другу от 25.11.74. с.351.

[9] Цитата из книги Гоголя Николая Васильевича «Выбранные места из переписки с друзьями», гл. «Женщина в свете»

[10] Книга Притчей Соломоновых, гл.6, стих 29—31

[11] Эти правила расписаны в рассказе «Один день»

[12] Из письма Блаватской Елены Петровны своей сестре Вере Петровне Желиховской, в вольном пересказе

[13] Японское хокку Мацуо Басё (1644—1694)

[14] Евангелие от Иоанна. Глава 15. Стих 5—6

[15] Японское хокку Хаттори Рансэцу (1654—1707)

[16] Строки из стихотворения Фета Афанасия Афанасьевича

«ВСЁ ВО МНЕ И Я ВО ВСЁМ!..»

Мотылька полет незримый

Слышен в воздухе ночном…

Час тоски невыразимой!..

Всё во мне, и я во всем!..

Сумрак тихий, сумрак сонный,

Лейся в глубь моей души,

Тихий, томный, благовонный,

Все залей и утиши. [1]

1

Накануне скорбной годовщины он вырвался из Петербурга. Город душил своими раскалёнными проспектами, набережными, чугунными мостами. На волю, на простор, где всё своё: пролески, опушки, поймы речек, луга, которые уже шесть десятилетий были ему знакомы. Сюда в окрестности Овстуга, где ребёнком гулял по округе со своим дядькой и где слушал птичий переклич, рассказы своего воспитателя, прислушивался к говору народа… На родину свою не часто, но любил приезжать, чтобы надышаться вволю перед новыми испытаниями, что привыкла отсыпать ему жизнь… Не утомляясь глядел вдаль на закаты солнца, на медленное угасание дня и при этом вволю размышлял, думал, думал, заряжаясь новыми силами, энергиями… Странно, сюда на родину он стремился, но не мог жить долго… Может, дело всё в его характере, натуре, в его мире неуёмной фантазии?.. Для него в детстве не существовало граней между действительностью и мечтами. Мир какой был тогда, когда маленьким мальчиком начинал здесь жить, он был для него огромным или казался таковым, в зрелые года сжался до реального, лишённого детского воображения. «… Старинный садик, четыре больших липы, хорошо известных в округе, довольно хилая аллея шагов во сто длиною и казавшаяся мне неизмеримой, весь прекрасный мир моего детства, столь населенный и столь многообразный, – все это помещается на участке в несколько квадратных сажен…». [2]

Уже при подъезде к родным местам случилась незадача: отвалилось колесо у кареты. Сидеть и смотреть, как кучер занимается починкой, было невмоготу и скучно… Он взял трость и пошёл по дороге. Солнце подкатывалось к горизонту. Летний день, жаркий и душный, заканчивал свою жизнь и плавно, с неохотой, отдавал вечеру тепло. Свет угасал, медленно разбавлялся наступающими сумерками. «Уж солнца раскаленный шар с главы своей земля скатила…». [3]

Август ещё сопротивлялся следующей за ним осени, но тут и там были заметны его уступки отдельными пожелтевшими листьями и пожухлой травой, а в местах, где прошли по лугам косцы, свежесть отросшей отавы бросалась в глаза полянами зелени… Дорога шла вдоль края леса, самый раз в сторону, где садилось светило. Было в природе и таинственно, и печально соответственно. Есть своя прелесть и загадочность в наступающих сумерках, в них он чувствовал какое-то безвременье. В свете подходящего к окончанию дня всегда находил он тихую радость, почему-то одновременно жалость и грусть особого рода.

Невыносимо было в годовщину смерти любимой усидеть где бы то ни было. Медленно, тяжело ступали ноги по пыльной тропе. А в голове при любых условиях и обстоятельствах свободно, без напряжения складывались стихи, составляемые его внутренним миром, его гением, его горем.

Вот бреду я вдоль большой дорогиВ тихом свете гаснущего дня…Тяжело мне, замирают ноги…Друг мой милый, видишь ли меня?

Справа открывался вид на пойму реки с убегающими на другом берегу холмами и перелесками, и по мере удаления их от наблюдателя становились они, подёрнутые дымкой, усиливающейся расстоянием. А ближе к горизонту виделись как в тумане. Лента реки поблёскивала на заходящем солнце, удаляясь, искрилась. В ней отражался закат то ярко-оранжевым пламенем, то ярко-багровым и опять переходящим в оранжевые тона. Вид, открывшийся в прогалине деревьев, был живописным, сенокосные луга спускались к речке, а за ней они уже поднимались к первым кустарникам, затем к леску. Вдалеке колосилась золотистая рожь. На своих полях принимала тружениц-жниц… Видно было, как споро и ходко шла их работа, виднелись в немалом количестве сложенные в суслоны снопы, изредка доносилась песня. Работницы приставляли ладонь ко лбу, вытирали пот и смотрели в сторону заката… Заходящее солнце заливало округу своим мягким розоватым светом, слепило слегка глаза и вызывало какое-то давно забытое чувство своей сопричастности к виденному и да, тогда, в далёкие годы, он застывал в такие минуты и опять глядел, глядел, и дядька, его сопровождающий, не смел его тревожить. Он словно растворялся во всём «всё во мне…».

Недалеко, на опушке, увидел упавший дуб… Остались от него только ствол да торчащие из ствола большие сучья. Остальное сожгли проезжающие путники, а местные крестьяне развезли по своим домам как дрова. Чувствовалось, что некогда это был исполин. Рос мощно, раскидисто и кронами своих многочисленных ветвей защищал в непогоду и в жару путников от дождя, от зноя… Закончилась некогда его жизнь, но и сейчас видно было, как часто здесь останавливаются те, кто вечно куда-то стремится, а на Руси, как известно, много скитальцев, богомольцев, какие движимы своею непоседливостью и устремлением идти и идти…

Не мог Фёдор Иванович пройти мимо, не мог и подошёл к комлю. Ствол был отполирован когда-то сидящими на нём. Присел и он… Не было ни души… Он и природа!.. «Всё во мне и я во всём…». Этого и хотел, это то, что соответствовало его теперешнему состоянию: никого не видеть, не слышать, ни с кем не разговаривать. Ему надо было побыть одному… Огляделся: вид открывался чудный своими тонкими переливами красок и игрой их оттенков. Его отношение к природе было всегда восторженно-восхищённое, как к существу, у которого нет слов «от жизни той, что бушевала здесь, от крови той, что здесь рекой лилась…». Природа занимала в его воображении видное место, в ней находил отдохновение и в ней видел такой мир, который обступал его и внешне, и внутренне, словно чувствовал загадочную, величавую поступь её.

Все темней, темнее над землею —Улетел последний отблеск дня…Вот тот мир, где жили мы с тобою,Ангел мой, ты видишь ли меня?

Вид поваленного временем дуба, этого исполина, поневоле связал с его собственной жизнью… Когда-то крепкий и могучий стоял непоколебимо под грозами и ветрами, и так много, много лет, но всему есть своё время… Постепенно старели корни. Их подтачивали всякие подземные живые существа, что в обилии водятся не только на поверхности земли, но и под нею. Стали иссякать силы в них, перестала энергия земли и соки живительные подниматься по ним в ствол и крону, и не могли корни уже прочно связываться с землёю, постепенно отмирали. Ослабевала связь с основой земли, и надо было только силушке небесной подтолкнуть богатыря. Такая нашлась. Набежала буря, поднапрягся ветер, и с грохотом, стоном упал кряжистый могучий исполин…

Так и у него подтачивались силы, уходили жизненные соки, таяли связи с этим миром. Покинула, ушла в мир иной та, что была в последние годы его отдохновением, его отрадой, о которой столько передумал, перемыслил, перестрадал… Вскоре за своей матерью покинула этот мир его дочь, четырнадцатилетняя Елена, а следом и сын, младенец Николенька… Что будет впереди? «Господь милостив – поживём увидим». Он помнил: так говорили в простом народе, так и он научился говорить в свои года…

Завтра день молитвы и печали,Завтра память рокового дня…Ангел мой, где б души ни витали,Ангел мой, ты видишь ли меня?

Он присел на ствол дерева, провёл ладонью по волосам, постарался пригладить их, но напрасно, непокорные с детства всегда оставались взлохмаченными. Это придавало часто вид человека небрежно относящегося к своей внешности, что собственно и отмечали в нём его современники. Опёрся на трость двумя руками и остановил взгляд на открывающемся виде… Со стороны путник увидел бы старика в длиннополом сером плаще, без шляпы… И никто бы в нём не узнал одного из гениальнейших людей, философа, дипломата, чьи трактаты на историческое положение современной ему России читал сам император. Хорошо знающий его знакомый писал: «Между тем его наружность очень не соответствовала его вкусам; он был дурен собой, небрежно одет, неуклюж и рассеян; но все это исчезало, когда он начинал говорить, рассказывать; все мгновенно умолкали и во всей компании только и слышался голос Тютчева». [4]

2

День догорал… Фёдор Иванович очнулся от бегущих дум… Странные они, бегут и бегут, то касаются страниц детства, людей, окружающих его, то соседствуют с его седыми годами. Причём так быстро перелетают с одного на другое, что не всегда уследишь за ними и не всегда управишь строптивыми. Он стал любоваться далёкой картиной, где краски тускнели, блекли… Солнце огромным красным шаром собиралось закатываться за далёкий лесок, уже лёгкие языки тумана начали спадать в низинки и там сгущаться. Жницы на полях собирали свои нехитрые пожитки, но удивительно, несмотря на усталость, они пели! Вслушался в песню, что доносилась до него от работниц полей, ему песня была знакома. Он помнил её по детству, по тем счастливым годам, какие как-то быстро пробежали по полям его жизни. Внутри зажало, сгустилось в комок боли, сожаления, пробежало по телу… Он всегда чувствовал не только свою, но и чужую боль. Так бывает, когда человек подобный Фёдору Ивановичу, имеющий организм «тонкий, сложный, многострунный», отзывается на чужое страдание…

А слова то какие были у песни – простые, но трогательность в них необыкновенная…

Выходили красны девицыИз ворот гулять на улицу.Ой, люли, ой, люли, ой, люли,Из ворот гулять на улицу.

Слова, память о них, передаваемая из поколения в поколение, напомнили ему ту глубинную связь, какую питал народ с древности. Он каким-то образом всегда чувствовал её, она жила в нём и часто в такие моменты напоминала о себе, особенно в те годы, какие назывались годами, прожитыми на чужбине «Уйди в себя, в свои воспоминанья, – и там, глубоко-глубоко, на самом дне сосредоточенной души, твоя прежняя, тебе одному доступная жизнь блеснет перед тобою своей пахучей, всё еще свежей зеленью и лаской и силой весны!..». [5]

Соловеюшка рассвищется,Красны девки разгуляются.Ой, люли, ой, люли, ой, люли,Красны девки разгуляются. [6]

Слова песни были то отчётливо слышны, то затихали в отдалении, потом опять приближались и можно было различить слова песни. То ветер игриво подшучивал над его слухом…

Вспомнились строчки Якова Полонского…

Пой, пой, свирель!..Погас последний луч денницы…Вон, в сумраке долин, идут толпами жницы,На месяце блестят и серп их и коса;Пыль мягкая чуть-чуть дымится под ногами,Корзины их шумят тяжелыми снопами,Далёко звонкие их слышны голоса… [7]

Подумалось ему: «Вот ещё один, талантливейший поэт! Как долго не складывалась его жизнь… Сколько же тягот жизни может выдерживать душа!.. Не самое громкое имя в поэзии, а как чувствует душа природу и вместе с ней самую жизнь… Полюбуйтесь, как жизнь иллюстрирует поэзию! А поэзия?.. Не из самой ли жизни берёт начало?..».

3

Словами да на бумаге долго события описываются, а мыслью и думами мгновенно пролетают. Мысль единственная побеждает пространство и время, она способна мигом быть в любой точке, на любом расстоянии, переноситься из прошлого в будущее, побыть там и быстро вернуться к своему хозяину. Живущим на земле в физическом теле нужны мысли, чтобы продумывать и проделывать работу и, выполнив дела, какие жизнь диктует для человека, хозяин должен научиться избавиться от неё, чтобы не засорять свои думы их обрывками, освобождая место для новых мыслей… Мудрецы так советуют. Голова должна быть ясная, а мысли естественно свежими для выполнения иных задач, какие всегда задаёт людям жизнь. Фёдор Иванович мыслью владел, мог на основе знаний предмета, хода истории предположить и видеть на несколько шагов вперёд… Старшая дочь Анна так и называла его Кассандрой [8] «… ему выпала роль Кассандры «…». Своим ясным и тонким умом он предвидит все бедствия, которые являются последствием нашей глупости…». [9]

Единственное, чем не мог овладеть, то была смерть… В ней видел законченность, конец и остановку бега жизни… Оставалось одно – это примирение с ней, осознать неминуемое… Осознание пришло, когда он смирился с неизбежным, отдавая себя на волю сил Высших. Пришло трудно, с неохотой, да была на то воля этих сил, которые подводили его к возможности осознать неотвратимое – переход от жизни земной к жизни вечной. Многие друзья, приятели, дорогие его сердцу родные уже смогли «узнать» этот переход и увидеть, что же за чертой этой жизни, ужас или радость и какой он тот мир, который движется параллельно пути земному… Их уход и «узнавание» прошло через его боль…

Долго ли ему оставалось двигаться, находиться на этом свете – не знал, и это давало надежду на завтрашний день, на возможность расширения его творческого мира, в силу своей деятельной натуры. Это получалось само собой…

День окончательно погас, и сумерки перешли в серость вечера. Пала роса, от реки потянуло холодком. Ещё какое-то время и звёзды усыпят тёмный свод. Фёдор Иванович любил этот момент. Ощущать своим естеством пространство было непостижимо интересно… Словно входило в него объёмно, захватывая всего и он поддавался этому, растворялся. В нём пульсировала жизнь, которую объять не было никакой возможности, но она касалась его мира и он чувствовал это прикосновение.

Уж звезды светлые взошлиИ тяготеющий над намиНебесный свод приподнялиСвоими влажными главами. [10]

Поёжился, встал, пора было возвращаться к экипажу. Он посмотрел на уже давно погибшее дерево, мысленно пробежал по его жизни с ростка и до момента падения и почему-то поклонился ему «Всё во мне, и я во всем!..», затем погладил отживший ствол и быстро пошёл. Не было в ногах той усталости, в теле разбитости, с какой он подошёл к этому месту. Карета на дороге уже ожидала его. Кучер, давно устранивший неполадку, нетерпеливо перебирал в руках вожжи и с трудом сдерживал коней в упряжи, отбивающихся от вечернего гнуса.

– Барин, едемте что-ли? Время позднее… Надобно было до сумерек добраться, да Господь не сподобил… Так-то вот… Но-о, милые, погоняйте скоро!.. – цокнул кучерским звуком подгоняющим коней, и карета тронулась в путь.

Устроившись, Фёдор Иванович закрыл глаза… Вот тот миг, когда им овладевали думы, побежали-побежали в такт раскачивающейся карете по полям, по перелескам его пролетевшей жизни. Дорога эта была разная, редко где ровная и гладкая, а всё с рытвинами и ухабами. Мог ли он припомнить, в какое время он катил по ровной, гладкой дороге? припомнил…, разве что в детстве. В этой поре чистой и незамутнённой житейскими проблемами всё было гладко и пристойно.

4

Карету резко подбросило. Тютчев вздрогнул, очнулся от своих дум, в них его жизнь бежала вереницей отрезков, то бурных по сути своей, то плавных, из каких состоит сама жизнь… Можно было и поспать в дороге, но сон не шёл… Особенность, редко спать в пути, его выматывала, так что приезжая в пункт назначения или на промежуточную станцию, был часто разбитым и вялым. Добирался до номера измождённым, измученным.

– А что опять незадача, уж не поломка ли? – спросил Фёдор Иванович…

– Господь миловал… В ямку вскочили… Виноват-с.

– Скажи-ка, голубчик, далеко ли ещё?..

– Да подъезжаем, барин, слава Богу! добрались почитай… Вона и огни проглядывают.

Тютчев выглянул в окно кареты. Выглянул в ночь. Вокруг темень стояла хоть глаза выколи. Были видны огоньки деревни, а там знай далеко или близко, ночью расстояние обманчиво, но до слуха донёсся лай собак… Да, точно «добрались почитай».