Чемодан без ручки

В таком мире не оставалось места настоящим желаниям. Мечты о путешествиях, о новой машине, о платье, в котором можно покорить весь мир – все это растворилось, как мираж. Единственным желанием было продержаться еще один день. Найти немного еды. Сберечь остатки свечи.

Что уж говорить о любви? Это чувство казалось таким же архаичным и бесполезным, как найденная на свалке диадема. Кому нужна любовь, когда на кону стоит глоток чистой воды? Романтика умерла в объятиях выживания. Нежность казалась слабостью, а романтика – роскошью, которую никто не мог себе позволить.

Но однажды дверь ее квартиры тихо проскрипела. На пороге стоял Марк. Его лицо было испачкано сажей, в руках он сжимал половинку яблока, добытого бог знает где.

– Держи, – прохрипел он, протягивая ей драгоценный плод. – Вспомнил, как ты раньше их любила.

И в его глазах, уставших и потухших, она увидела не просто выживание. Она увидела искру. Небольшую, почти угасшую, но живую. Искру того самого, настоящего. Он запомнил. Среди всего этого ада, среди дыма и отравленной воды, он запомнил, что она любила яблоки.

И в тот миг, принимая от него этот жалкий, прекрасный дар, Алина поняла. Пока хоть один человек помнит о твоих маленьких слабостях, пока кто-то рискует, чтобы подарить тебе кусочек прошлого, – любовь не умерла. Она просто спряталась очень глубоко, как тот самый фитиль в свече, готовый вспыхнуть от одной единственной искры человечности.

…Марк сидел на краю ее потертого дивана, и в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием свечи, его присутствие было таким же реальным и хрупким, как это маленькое пламя. Алина смотрела на яблоко в своих руках, на его бледную кожицу, и вдруг его запах – кисло-сладкий, безумно знакомый – стал тем ключом, который сорвал все замки с дверей ее памяти.

Она закрыла глаза, и ее отбросило назад.

Не в грохот взрывов и не в хаос бегства. Нет. Война пришла к ним тихо, коварно, как болезнь. Сначала это были лишь тревожные сводки в новостях, которые переключали, чтобы не портить аппетит. Потом – навязчивый запах гари, изредка доносившийся с ветром, который объясняли лесными пожарами. Потом – первые беженцы на вокзале, с испуганными глазами и чемоданами, набитыми не вещами, а обрывками прежней жизни. Они казались призраками из другого мира, чужаками. Пока однажды она сама не проснулась в роли такой же чужачки в своем же городе.

Алина вспомнила день, когда перестал работать интернет. Не как обычно – на час-другой, а навсегда. Мир сузился до размеров улицы, потом до подъезда, потом до квартиры. Голоса близких из других городов оборвались на полуслове и больше никогда не возобновились. Исчезновение связи было страшнее первых сирен. Оно означало, что ты больше никогда не узнаешь, живы ли они.

Она вспомнила, как рухнули все преграды – не физические, а человеческие. Двери соседей, всегда закрытые на все замки, теперь распахнулись. Не от доверия, а от животного страха и потребности сбиться в стаю. Они делились последним, потому что в одиночку боялись сойти с ума. А потом двери снова начали закрываться. Навсегда. Одни уезжали в неизвестность, другие просто переставали выходить, и из-за их дверей через несколько дней начинал исходить тяжелый запах.

Война – это не только свист пуль. Это вкус консервов, которые уже двадцать лет на завтрак, обед и ужин. Это вой ветра в разбитых окнах небоскребов, которые когда-то сияли, как хрустальные дворцы. Это тихая, методичная работа по распаду цивилизации. Однажды перестали ходить поезда. Через неделю перестал приезжать мусоровоз. В третью неделю из крана вместо воды хлынула ржавая жижа, а потом и она иссякла.

Она вспомнила, как мир медленно погружался в молчание. Смолкли машины, стихли голоса из динамиков, умолкли ссоры и смех за стенами. Остался только ветер, скрип развалин да редкие, пугающие звуки выживших, крадущихся по улицам в поисках еды. Они стали детьми этого нового, жестокого мира, мира сломанных преград между жизнью и смертью, между уютом и хаосом, между человеком и зверем.

Алина открыла глаза. Марк все так же сидел напротив, и в его глазах она прочитала ту же боль, те же воспоминания. Он тоже видел это. Он тоже помнил запах свежескошенной травы, который теперь казался мифом, и вкус шоколада, растворившегося на языке вместе с беззаботным прошлым.

– Помнишь, как мы боялись опоздать на работу в час пик? – тихо сказала она, и голос ее сорвался на шепот.

Уголок его губ дрогнул в подобии улыбки.

– Помню. А теперь самый страшный час пик – это очередь за водой у старой скважины.

Они сидели молча, и между ними висели не просто слова, а целый рухнувший мир. Они были последними хранителями его памяти. Последними, кто помнил не только борьбу за выживание, но и то, за что вообще стоило бороться – за красоту, за нежность, за ту самую любовь, что теперь казалась сказкой.

И в этой тишине, в этом общем горе, рождалось нечто новое. Хрупкое, как пламя свечи. Но настоящее. Их общее прошлое, страшное и прекрасное, стало мостом через пропасть настоящего. И по этому мосту можно было сделать шаг навстречу друг другу.

Марк молча кивнул на ее вопрос об очереди за водой. Его взгляд стал отрешенным, будто он смотрел не на стену ее комнаты, а сквозь нее, туда, на пыльные, опасные улицы.

– Магазины… – тихо произнес он, и в его голосе прозвучала такая усталость, будто он нес на плечах груз всех тех пустых полок. – Я был в «Центральном» на прошлой неделе. Решил проверить, может, завал где в подсобке остался.

Он замолчал, собираясь с мыслями, и Алина могла ясно представить эту картину. Она и сама видела это раньше.

Первые дни после того, как все рухнуло, были похожи на безумный карнавал. Люди, еще не осознавшие, что это надолго, а может, навсегда, ломали двери супермаркетов с криками ликования. Они тащили тележки, набитые деликатесами, дорогим алкоголем, бытовой техникой. Казалось, настал праздник непослушания, вседозволенности. Они грабили будущее, не понимая, что уничтожают свои же шансы на выживание.

– Там теперь даже мыши дохлые валяются, – голос Марка вернул ее в настоящее. – Все вынесено до последней крошки. Стеклянные витрины разбиты, холодильники зияют пустотой, из них тянет затхлостью и смертью. По полу размазана какая-то липкая гадость, и всюду – следы грязи, крови и отчаянной борьбы за банку тушенки, которая, наверное, пролежала там всего пару часов.

Он провел рукой по лицу, смахивая невидимую пыль воспоминаний.

– А потом пришли за другим. За одеждой, за лекарствами, за батарейками. Ломали уже не двери, а друг друга. Я видел… видел, как два человека застрелили друг друга из-за пачки антибиотиков. Они так и лежали рядом в луже крови, сжимая в окоченевших пальцах драгоценные коробочки, которые уже никому не помогут.

Исчезновение полиции было самым страшным симптомом конца. Сначала они еще пытались что-то делать, стреляли в воздух, строили кордоны. Потом их просто не стало. Никто не вышел на смену. Никто не приехал на вызов. Исчезновение людей в форме означало, что закон умер. Остался только один закон – сильнейшего. Или самого хитроумного.

– Я проходил мимо здания ГУВД, – Марк сгорбился, его плечи напряглись. – Окна выбиты, дверь сорвана с петель. Внутри – полный разгром. Валяются пустые патроны, клочки бумаг, разломанная мебель. И на ступеньках… на ступеньках сидел пьяный мужик в надвинутой набок милицейской фуражке и орал пьяные песни. Больше там никого не было.

Теперь улицы принадлежали бандам или одиночкам, вооруженным чем попало. Не для нападения, а для защиты. Выйти из дома означало рискнуть не вернуться. Не из-за бомбежек – те давно прекратились. А из-за такого же, как ты, голодного и отчаявшегося человека, готового убить за полусгнившую картофелину.

Тишина в комнате снова стала густой и тяжелой. Их крошечный островок со свечой и половинкой яблока был окружен океаном хаоса и разрушения. И самым страшным в этом был не грохот, а тишина. Тишина заброшенных улиц, из которой уже никогда не донесется привычный шум машин, смех детей или голос милицейской сирены, обещавшей, что порядок где-то рядом.

…Прошло несколько дней с того вечера, когда Марк принес яблоко. Он появлялся редко, исчезая в серой дымке на несколько суток, и каждый раз Алина ловила себя на том, что прислушивается к шагам на лестничной клетке, затаив дыхание.

Однажды дверь скрипнула не как обычно – настойчиво, а робко, словно кто-то боялся потревожить хрупкое спокойствие внутри.

На пороге стоял Марк. Он был перепачкан землей, а в его глазах читалась смесь усталости и странного торжества. Он был не один. За его ногами, жалко прижимаясь к потрепанным ботинкам, ютился маленький комочек рыжего меха с двумя огромными, испуганными глазами.

– Не прогоняй, – хрипло выдохнул Марк, переступая порог. Он бережно подтолкнул зверька вперед.

Это был лисенок. Тощий, испуганный, с поджатым хвостом и одной лапкой, которую он почти не ставил на пол. На рыжей шерстке местами были проплешины, а из тонкой мордочки доносилось тихое, жалобное поскуливание.

– Нашел его на свалке у бывшего рынка, – Марк опустился на корточки, не спуская глаз с животного. – Собаки, наверное, потрепали. Он забился в железную бочку и дрожал. А вокруг… никого. Ни мамы, ни сородичей.

Алина смотрела на это дрожащее существо, и что-то в ее окаменевшем от постоянного страха сердце дрогнуло. Это была не еда. Это была хрупкая, никому не нужная жизнь, такая же одинокая и заброшенная, как они сами.

Мир за стенами был миром, где выживал сильнейший, где слабость приравнивалась к смерти. А Марк принес в дом слабость в ее самом беззащитном воплощении.

Она молча подошла к запасам, достала немного воды и размочила в ней последний сухарь. Опустилась на пол рядом с Марком и протянула лисенку эту мутную похлебку на блюдце.

Зверек сначала отпрянул, забился в угол. Но запах еды заставил его сделать робкий шаг вперед, потом другой. Он начал жадно лакать, забавно морща нос и пугаясь каждого своего движения.

– Зачем? – тихо спросила Алина, глядя, как трясется его худенькое тельце.

Марк долго молчал, глядя на огонек свечи, отражавшийся в двух парах глаз – ее и лисенка.

– На свалке… я подумал, – он говорил с трудом, подбирая слова. – Мы все стали как мусор. Никому не нужные. Выброшенные. Я смотрел на него и видел… себя. Видел тебя. И подумал, что если я его там оставлю, то стану окончательно частью всего этого… этого ада. А если попробую спасти… – он замолчал.

Его мысль повисла в воздухе, но Алина поняла. Спасая это крошечное существо, он спасал в себе то, что еще оставалось человеческого. Необходимость заботиться, нести ответственность, давать кому-то шанс. Это был его тихий, отчаянный бунт против мира, в котором не осталось места для жалости.

Лисенок допил воду и, ободренный, сделал несколько неуверенных шагов по комнате. Он тыкался носом в пыльные половицы, в ножки стула, изучая новое, пахнущее людьми и безопасностью пространство.

Алина не улыбнулась. Но суровая складка у ее рта разгладилась. Она наблюдала, как рыжий комочек, хромая, обнюхивает ее тапок, и в ее душе, похожей на вымерзшее поле, пробивался первый за долгие годы слабый, хрупкий росток. Росток чего-то, что очень отдаленно напоминало надежду.

Они были детьми сломанных преград. А Марк принес в дом дитя этого нового, жестокого мира. И теперь им предстояло научиться быть для кого-то этими самыми преградами. Защитой. Домом.

Куклы

Наташа

Четыре года. Наташа посмотрела в окно – дождь ровно и монотонно отсчитывал время, которое текло сквозь пальцы. Четыре года назад она встретила своего мужчину. Того, от чьей улыбки перехватывало дыхание, а в груди поселялось тревожное, живое тепло. Оно было настоящим, таким редким и желанным, что поначалу хотелось закрыть глаза на всё. Но закрыть глаза на запах перегара по утрам, на стеклянный блеск в глазах, на резкие перепады настроения она не могла. Слишком хорошо знала эту музыку – её отбивал каблуками бывший муж. Слишком хорошо помнила, как больно падать с высоты несбывшихся надежд. Она собрала остатки силы, очертила мелом жёсткую черту и ушла. Не хлопнув дверью, а тихо закрыв её за собой.

Потом были звонки глубокой ночью, когда он был трезв и говорил тихим, надтреснутым голосом. Были редкие встречи, после которых сердце болело ещё неделю. Потом долгие паузы, заполненные попытками жить дальше.

А дальше… дальше был другой. Тихий, несчастный, словно подраненный зверь. Антон не бушевал, не смеялся громко и пьяно. Он просто тихо растворялся в алкоголе, уходя в многодневные запои, чтобы потом выползти оттуда опустошённым и до жути заботливым. Она не любила его. В её душе для него было только одно чувство – тягучая, утомительная жалость. Антон не работал, ему было некуда уйти, и они превратились в странных соседей по несчастью, делящих одну территорию без чувств, без будущего, просто потому, что так вышло.

И вот теперь – звонок. Из той жизни, из того прошлого, которое никогда не отпускало до конца. Его голос, покрытый помехами дальней связи, был твёрдым. Алексей был далеко, в экспедиции, глядел в лицо смерти, когда их группу чуть не занесло лавиной. И сейчас звал её замуж. Предлагал начать всё с чистого листа.

Внутри всё сжалось в тугой, болезненный узел. Алексей – звал и тянул к себе магнитом, обещая воскресить то самое живое чувство. Но за ним тянулся шлейф страха: а что, если снова? Что если экспедиция закончится, и его старые демоны вылезут наружу? Антон – был здесь, физически близко, дышал с ней одним воздухом в этой унылой квартире, но был эмоционально чужой. Призрак, тень, напоминание о её собственном бессилии что-либо изменить.

Наташа стояла на кухне и смотрела, как по стеклу ползут мутные потоки. В одной руке – телефон с его голосом, который звал в неизвестность, полную и страха, и надежды. В другой – немытая чашка её сожителя, символ её теперешней жизни, пропитанной запахом остывшего кофе и отчаяния.

Усталость. От обоих сценариев. От необходимости снова выбирать. От страха снова ошибиться и провалиться в ту же яму, просто выкопанную с другой стороны.

Это не был выбор между плохим и хорошим. Это был выбор между двумя своими уязвимостями. Между страхом перед повторяющейся болью от первого и чувством вины и жалости ко второму. Она была эмоционально истощена до предела, и любое движение давалось с огромным трудом.

Наташа положила телефон на стол. Потом медленно, с ощущением невероятной тяжести, поставила в раковину и чашку.

Ей не нужно было сейчас выбирать мужчину. Ей нужно было выбрать себя. Вырваться из этого треугольника, где по углам стояли жалость, ностальгия и страх. Взять паузу. Остановить этот бесконечный бег по кругу.

Она подошла к окну. Дождь начинал стихать. Где-то в горах Алтая был Алексей, возглавляющий нужную и опасную экспедицию. Здесь, в соседней комнате, спал Антон, тихо уничтожая себя. А посредине – стояла она. И первый шаг к свободе был не к одному из них, а прочь от обоих. Чтобы, наконец, услышать не их голоса, а тишину внутри себя. И в этой тишине попытаться различить шёпот собственного сердца.

…Год. Целый год. Он пролетел непохоже на все предыдущие – не суматошной чередой дней, сливающихся в одно серое пятно, а сменой настоящих, живых сезонов.

Наташа стояла на старом деревянном крыльце дома своей сестры и смотрела, как первый снег ленивыми хлопьями опускается на тёмные ветви яблонь. Воздух пах дымом из трубы и предвкушением зимы – чистый, резкий, отрезвляющий.

Тот вечер, когда она приняла решение, сейчас казался сном. Она не убежала от Алексея и Антона. Она просто закрыла за собой дверь. Оставила ключи на столе в прихожей той самой унылой квартиры и отправила Антону сообщение, что не вернётся. Алексею же она написала честно: «Спасибо. Но мне нужно время. Только для себя. Не жди».

Первые недели в деревне были похожи на долгое выдыхание. Она просыпалась под крики петухов и не понимала, что ей делать с этой давящей, непривычной тишиной. Она ловила себя на том, что прислушивается к шагам за дверью, к звуку открывающейся банки с пивом – к призракам прошлой жизни. Но здесь были только шорох листьев за окном и мерное посапывание племянницы в соседней комнате.

Старшая сестра, Маша, не лезла с расспросами. Она просто дала ей побыть одной. А потом как то рано утром отвела в сарай, где хранился бабушкин сундук. В нём, переложенные веточками полыни, лежали лоскутки тканей, старые вышивки, клубочки шерсти.

«Помнишь, бабушка кукол шила?» – спросила Маша. Наташа взяла в руки тряпичную куклу-берегиню с безликим, но удивительно умиротворённым лицом. Помнила.

Это стало её терапией. Она не искала дело по душе – оно нашло её само. Она начала шить таких же кукол. Сначала копировала бабушкины, потом стала придумывать своих. Вкладывала в них не память о боли, а тихую надежду. Швы становились ровнее, а мысли – яснее. Она открыла страничку в интернете по совету племянницы, и её куклы-обереги, куклы-утешительницы неожиданно стали находить отклик. Люди писали, что чувствуют в них «спокойствие» и «тепло».

За этот год один раз к ней приезжал Алексей. Он стал другим – подтянутым, но с новыми шрамами на душе. В экспедиции он потерял друга – лавина все таки отняла одну жизнь. Говорил о будущем, смотрел на неё с вопросом. Наташа слушала его, и где-то глубоко внутри шевельнулось уже позабытое живое чувство. Но это чувство уже не затмевало всё вокруг. Она увидела не образ из прошлого, а человека – сильного, сложного. Но свой собственный вновь обретенный покой был ей дороже.

Она проводила Алексея до калитки и сказала: «Я ещё не готова никого впускать в свой новый мир. Мне нужно сначала достроить его для себя».

Он кивнул. Казалось, он её понял.

…Наташа вдыхала морозный воздух. Внутри не было ни прежней усталости, ни страха. Была лёгкая грусть – как шрам, который больше не болит, но напоминает о битве. И была тихая, ни от кого не зависящая уверенность.

Она больше не выбирала между двумя мужчинами, двумя сценариями, двумя видами одиночества. Она выбрала себя. И этот выбор оказался единственно верным. Телефон в кармане молчал, и это молчание было самым лучшим из всех возможных звонков. Она была дома. И это было главное.

…Год спустя её мир был уже другим. Тот самый аккаунт в интернете превратился в небольшой, но очень душевный бренд «Наташины обереги». Её куклы, сшитые с тихой медитативной сосредоточенностью, находили отклик в сердцах таких же уставших от городского шума людей. Их покупали в качестве оберегов, антистрессовых игрушек для взрослых, просто для того, чтобы положить на полку и знать, что где-то есть островок спокойствия.

Её первая официальная презентация проходила в маленьком, но уютном арт-кафе. Наташа, в простом платье цвета хаки, с собранными в пучок волосами, с волнением расставляла своих тряпичных «дочек» на полках. Она говорила о важности тишины, о том, как найти свой собственный островок внутри себя, даже когда вокруг бушует шторм. Люди слушали, задавали вопросы, брали визитки. Это был скромный, но настоящий успех. Успех, выстраданный и вышитый своими руками.

В кармане платья лежал телефон с непрочитанным сообщение от Алексея. Он снова уехал. Его письма и редкие звонки были полны адреналина и романтики, которая когда-то манила её. «Всё ради нашего будущего, Нать, потерпи ещё немного», – писал он. Но теперь эти слова отдавались в ней не трепетом, а холодком тревоги. Он снова выбирал борьбу. Снова ставил их возможное будущее на кон.

Презентация подходила к концу. Гости постепенно расходились, владелица кафе помогала убирать бокалы. Наташа, с облегчением выдохнув, вышла на улицу подышать прохладным вечерним воздухом. Она собиралась вызвать такси, как вдруг её взгляд упал на фигуру у помойного бака в соседнем переулке.

Человек копался в мусоре, что-то бормоча себе под нос. Походка была шаткой, знакомо заплетающейся. Что-то ёкнуло внутри Наташи – на уровне позвоночника. Она сделала шаг назад, желая раствориться в тени, но было уже поздно.

Он обернулся. Бледное, одутловатое лицо, потухшие глаза. Антон. Он смотрел на неё несколько секунд, не узнавая, а потом в его взгляде медленно вспыхнула жалкая, пьяная искра осознания.

– Наташ?.. Это ты? – его голос скрипел, как ржавая дверь.

Она замерла. Перед ней был не тот тихий, жалкий сосед, которого она жалела. Это было его закономерное, финальное воплощение. Разруха, доведённая до логического конца.

– Антон, – сухо отозвалась она.

Он неуверенно подошёл ближе, и его запах – дешёвый портвейн вперемешку с потом и грязью – ударил ей в ноздри.

– Слышал, ты… звездой стала, – он мотнул головой в сторону освещённого витрины кафе. – Куколки там шьёшь. А я… я вот как.

Он развёл руками, демонстрируя своё падение, словно ожидая в ответ привычной ей жалости. Старой, доброй, удобной для него жалости.

Но внутри Наташи не шевельнулось ничего. Ни боли, ни злости, ни даже отвращения. Только холодная, кристальная ясность. Она увидела не бывшего возлюбленного – она увидела человека, который сделал свой выбор.

– Да, Антон, – сказала она тихо, но чётко. – Я шью кукол. А ты – пьёшь. У каждого свой путь.

Он что-то пробормотал, пытаясь найти слова, чтобы разжалобить, чтобы зацепиться за её прошлое чувство долга. Но она повернулась и пошла к дороге, где подъезжало заказанное такси.

Наташа села на заднее сиденье, и машина тронулась. Она не оглядывалась. Жалости не было – было прощание. Прощание с последним призраком своего прошлого. Она увидела оба финала – возможный и реальный. Алексей, бегущий от себя в рискованные экспедиции. И Антон, утонувший на дне помойного бака.

Машина выехала на освещённую улицу. Наташа прижала ладонь к стеклу, а потом посмотрела на свои руки – ловкие, способные пальцы, которые умели создавать уют и тишину.

Она достала телефон и открыла сообщение Алексея. Его слова о «будущем» теперь казались пустыми и далёкими, как сигнал с другой планеты.

Она набрала ответ. Всего одно слово. Не злое, не резкое, а окончательное. Как стук дверцы такси, которое увозило её в её собственную, новую жизнь.

«Прощай»

Ощущение было странным – не триумфальным, не горьким, а окончательным. Как будто она аккуратно, без лишнего шума, закрыла две тяжелые книги, которые слишком долго пылились на полке, занимая место.

Она не стала писать длинных писем. Все слова уже были сказаны, все предупреждения проигнорированы. Любое объяснение они бы истолковали по-своему: Алексей – как надежду, Антон – как повод для новой жалобной речи.

Вместо слов она решила послать им то, что стало её новым языком – язык тишины, ткани и намерения.

Для Антона она выбрала лоскуты плотной, простой ткани цвета земли и хмеля. Куклу, которую в старину называли «трезвенником». Она вкладывала в каждый стежок не надежду на его исцеление – с этим ему предстояло разбираться самому, – а четкое, ясное послание: «Я вижу твою болезнь. Я не осуждаю. Но я больше не участвую в ней». Это был оберег не столько от пьянства, сколько от неё самой – её жалости, её чувства вины. Символический щит, который она ставила между их прошлым и своим настоящим.

Для Алексея работа была тоньше. Кукла-домовенок, хранитель очага. Из ярких, но не пёстрых тканей, с мягкой бородкой из льняных нитей. Вкладывая в него набивку из душистых трав, она думала не о нём, а о Доме. О том, чего он так легко и добровольно лишает себя, снова и снова выбирая свои экспедиции. Этот оберег был не для него. Он был для того мифического дома, которого у них не было и уже никогда не будет. Это был её последний, тихий привет тому мужчине, который мог бы им стать, если бы любил тишину больше грохота и свой дом – больше опасных странствий.

Она отнесла два аккуратных свёртка на почту. Конверт для Антона отправила на старый адрес, который нашла в памяти. Посылку для Алексея – на адрес его экспедиции, зная, что письма доходят и туда.

Отправляя их, она не ждала ответа. Не ждала звонка с проклятиями или благодарностями. Это был не жест примирения и не вызов. Это был ритуал.

Ритуал её собственного освобождения.

Через несколько недель пришло смс от Алексея. Короткое и ёмкое, как выстрел: «Куклу получил. Спасибо. Я всё понял». Он понял её молчаливый отказ, её нежелание ждать у разбитого корыта его обещаний.

От Антона не пришло ничего. Возможно, он даже не распаковал конверт. Или распаковал и выбросил. Это было неважно.