Освобождённый

– Не совсем, – признался Макс, смотря в глаза Арсению Викторовичу.

– Понимаешь, я не требую от тебя каких-то супер-пупер историй о том, как пекарь дядя Вася женился двадцать раз и зачал тридцать сыновей. Нет, это в некоторой степени глупо и даже пошло, – директор закатил глаза, сжал свободную от сигареты руку в кулак и спросил: – Они ведь сами тебе звонят и пишут, так ведь? Это они заинтересованы оказаться героями твоей рубрики, а не твоя рубрика и твой читатель нуждается в них?

– Иногда да, – согласился Макс.

– Почти всегда. Поверь, я знаю эту публику. Если не они сами, то отрабатывают их пиарщики. А нам нужны просто честные истории. Из самой жизни, – Арсений Викторович подошёл к окну приёмной, взглянул на мелькающие за стеклом силуэты куда-то спешащих людей и мчащихся машин, и показал на них пальцем. – Мне нужны истории отсюда. Когда ты последний раз просто выходил в город, сидел на скамейке, общался с обычными гражданами, покупал у бабушки пирожки на рынке? Когда обсуждал новый фильм после сеанса в кинотеатре? Когда жарил шашлык в компании незнакомых людей на каком-нибудь поэтическом слёте в лесу? Уже и забыл, наверное, что помимо всей этой спортивно-артистической и политической пены, есть глубина, есть вот этот глубинный народ. Со своими историями, которые гораздо интересней того декоративного хлама, которым заваливают нас через каналы связи. Знаешь Максим, когда я учился в школе и только мечтал стать журналистом, пожилой редактор нашей районки со странной фамилией Бонти, итальянец, наверное, дал мне задание. Он протянул старую чёрно-белую фотографию, на которой были запечатлены трое обнимавшихся мальчишек. И сказал: «Напиши о них». Я взбеленился, обиделся даже. Кто такие, я их не знаю, где я их найду? А редактор, хитро щурясь, мне в ответ: «Вот найди и узнай, кто они такие». Это задание! И что бы ты думал? Я обратился в тогда ещё милицию, благо, нашёл связи, параллельно в районо, пробежался по всем фотоателье. И вуаля – двух пацанов я таки разыскал. Только они уже были взрослыми мужчинами, один работал на заводе, второй был связистом, а третий, как они мне рассказали, погиб на фронте Отечественной. У каждого уже семья, дети, проблемы, успехи. И я написал статью «История одной фотографии». Ты даже не представляешь, какой вал писем с отзывами хлынул после публикации в редакцию районной газеты. Отыскались родные, друзья этой троицы, даже сестра погибшего фронтовика. Пришлось писать продолжение. А потом люди стали присылать другие снимки с просьбой разыскать изображённых на них людей. И я искал. Потерянных детей, исчезнувших из жизни возлюбленных, случайных встречных или героев курортных романов. Мне кажется, что уже тогда тот седой редактор Бонти принял для себя решение взять меня на работу. Но не успел, скоропостижно умер. А я ему до сих пор благодарен за тот жёсткий, но такой необходимый урок на всю жизнь. Именно тогда я понял, что такое настоящая журналистика, а не это – «чего изволите».

Арсений Викторович отошёл от окна, его полное лицо сморщилось и потемнело. Хмель полностью прошёл, и перед Максимом стоял тот шеф-редактор, которого он видел на ежедневных планёрках. Только грустный и наполненный воспоминаниями. Он скупо улыбнулся, захлопал глазами, поднял брови, словно спрашивая: «Ты уловил?»

– Я понял, – кивнул Макс, – кажется, действительно понял.

– Вот и здорово. Но с завтрашнего дня – отдых. И не вздумай включать мозг на генерирование каких-то новых тем. Остановись. Замри. Услышь музыку Вселенной. Просто купи билет в Таганрог, возьми в шкафу пару книг, на чтение которых у тебя постоянно не хватало времени, и – насладись жизнью. Найди себе, наконец, новую подругу. Договорились?

– Да. Спасибо вам, большое спасибо, – немного смутился Максим, приняв предложенное директором крепкое рукопожатие.

– Ты, кстати, обрати внимание на Асю Ланкину, – воодушевлённо проговорил Арсений Викторович. – Правду тебе говорю. Мало того, что она хороший перспективный корреспондент, так ещё и спортсменка, комсомолка, просто красивая девушка, но главное, как мне кажется, безумно в тебя влюблена.

– Да бросьте, это вам показалось…

– Не брошу, Макс! Я знаю, что ты ей нравишься до безумия, нашептали коллеги. Так что не теряй времени зря, ей уже двадцать три года, в этом возрасте девушки начинают увядать, если рядом не окажется доброго спутника жизни.

– Ну, хорошо, я подумаю.

– Тогда пошли пить чай, и по домам.

VI

Тихо скользя по полированным рельсам, как молодая гадалка водит золотым перстнем по линиям жизни, поезд Москва-Таганрог тронулся на юг. Вечерело. Как ни странно, но людей в плацкартном вагоне было немного. Либо все москвичи и гости столицы разъехались на загородные пикники и майские каникулы на морях и озёрах ещё вчера, когда Максим поздравлял шефа с юбилеем, либо это просто совпадение такое. Макс по своей старой привычке взял билет на боковую верхнюю полку. Есть ряд докучающих неудобств, но зато дешевле и спокойней, ни с кем не нужно меняться местами, чтобы перекусить. Невысокий рост Максима позволял ему вытягивать ноги вдоль полки, не высовывая их в узкий проход. Да и просто посидеть, уткнувшись лбом в стекло, посмотреть в окно на убегающие русские ландшафты – удовольствие, которое постигают ещё в раннем детстве.

– Будешь? – украдкой спросил замечтавшегося Максима лет тридцати от роду короткошеий кривоносый сосед, видимо, боксёр, показывая из буйно пахнущего колбасой полиэтиленового пакета горлышко коньячной чекушки.

– Ой, нет, спасибо, – подняв ладонь, наотрез отказался Макс.– Я чаёк лучше.

– Так в чаёк давай добавлю, – настаивал сосед.

– Нет, правда, я не буду, – отказался Максим.

– Одному предлагаешь пить? Первомай всё-таки, день солидарности трудящихся, – обиделся сосед.

– Почему одному? Я чай, вы – коньяк, никаких проблем.

– Давай на «ты». Я – Саня. А ты?

– Я – Макс.

– Сейчас я сбегаю, закажу тебе чай, себе кофеёк, посидим, потолкуем, – Саня нырнул в купе проводников, что-то долго, смеясь и балагуря, рассказывал весёлым моложавым проводницам, вернулся с двумя парящими ароматом стаканами. – Я вообще люблю кофе холодным пить, но тут выбор небольшой. Ты тоже за ленточку?

– В смысле? – не понял Максим.

– В Донбасс едешь?

– Нет, в Таганрог.

– Мне почему-то показалось, что нам по пути до конца, – глубоко выдохнув, сказал Саня.

– У каждого свой путь, – философски заметил Максим, пытаясь выглядеть спокойно и уверенно.

– Да нет, дружище, у нас теперь у всех в этой стране одна дорога, одна судьба. Или мы их или они нас, – Саня отпил полстакана кофе, криво покосился через проход вагона на аппетитно жующих соседей, добавил себе коньяка. – Ну, давай, Макс, за неё, за победу!

– День Победы через восемь дней же, – поправил Максим. Саня широко усмехнулся, опустил голову, почесал наголо выбритый слегка вспотевший затылок.

– Это была победа дедов, мы к ней отношения не имеем. А я пью за нашу, за будущую победу, – сказал он лёгким басом.

– Над кем?

– Над врагами России.

– Ты, знаешь, Саша, я как-то от темы войны далёк. У меня лично врагов нет, я, если быть откровенным, пацифист, – признался Максим, искренне рассчитывая, что последней фразой он сменил давно неприятную для него тему разговора, на которую в редакции «Воли» вообще было наложено табу.

– А где, если не секрет, ты работаешь, пацифист? – не унимался Саня, подливая в остывший кофе остатки коньяка.

– Я? Журналист. А что?

– Журналист, значит? Да то, журналист ты наш, пацифист, что в том числе и по вашей вине мы так поздно взялись за дело, и допустили такую вопиющую, я бы сказал, преступную несправедливость по отношению к части русского народа, – глаза Сани налились густым алым цветом, смотрели в упор в лицо Максима, и не моргали. – Если бы вы, журналисты, ещё тогда, в четырнадцатом году, не молчали в тряпочку, а говорили и писали правду, я уверен, что Россия не дошла бы до такой ситуации, когда и кровавая война, и нижайший позор на наши головы одновременно. И одно на другое никак обменять не выйдет.

– Саша, я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Возможно, это в силу моей отстранённости от военной тематики, – хотел оправдаться и обрезать разговор Макс, но неугомонного соседа остановить уже было невозможно.

– Да всё ты понимаешь, – прошипел он, доставая вторую четвертушку коньяка и разворачивая на столе едко пахнущую чесноком колбасу. – И все вокруг тоже всё понимают. Понимают, что мы прокакали Украину, что мы предали русских Донбасса. Что мы допустили массовые убийства людей, которые попросили у нас помощи. Русских людей. Так, наверное, жить легче, с шорами на висках, чтобы только прямо видно было.

– Я лично никого не предавал и ничего не …

– Подожди, я не всё сказал, – перебил Саня.– Ты, вот, журналист, слышал, небось, о таком военном диктаторе, Пиночете в Чили? Слышал, да?

– Ну, да…

– Осуждаешь его?

– Его, кажется, весь мир осудил…

– Во-о-от! Весь мир! Осудил. А сколько он казнил людей, помнишь?

– Нет, не помню…

– А я тебе отвечу. Казнил две тысячи, и тысяча людей пропала без вести. Диктатор и фашист. Всего лишь три тысячи замордованных. Вот так! – перешёл на повышенный тон Саня. – Три тысячи человек за сколько там? За пятнадцать или двадцать лет правления хунты Пиночета. И весь мир его осудил. Так ведь? Так! А украинская хунта всего за восемь лет бомбёжек и блокады Донбасса только по тем цифирям, что на трибуне той самой организации объединенных наций поднимали, казнила тринадцать или четырнадцать тысяч ни в чём не повинных мирных граждан Донбасса. Русских людей! И никто не осудил! Так это я не беру ещё тысячи людей, которых тайно сгноили в охранке и концлагерях, и которые просто, тупо, пропали без вести. О них лишь спустя годы, поверь, заговорит весь якобы прозревший мир. И ты, русский журналист, об этом не знаешь? Не понимаешь, да? Ты, русский журналист, как и тысячи тебе подобных деятелей прессы и телевидения по всей стране, тоже не осудили киевскую хунту. Мы, как страна, только в этом году наконец-то в полный рост заговорили о том, что творилось и творится в Донбассе. И не только в нём. Потому что власть так приказала. Но каждый в отдельности гражданин, как и ты, увы, сидит и помалкивает, делает вид, что не понимает. Вон, посмотри направо, тётенька с большим задом, её дяденька с пузом сумоиста, их чадо с ожиревшими ножками буквой «хэ», лупающее заплывшими глазками в телефон, думаешь, они поддерживают меня? Нет. А ведь слышат наш разговор. Слы-ы-шат. Но наверняка осуждают меня. И как мы должны воевать за нашу Родину, за наш народ, когда чувствуем, что нет поддержки? Может, и есть, но дохлая она, скупая и неискренняя. Воюешь с врагом, и не знаешь, а не стоит ли друг моего врага за спиной? А ведь это и их война. Проиграем мы, поверь мне, не пить «баварского» и им. Каменоломни, рапс, баланда, кнут и вырождение – вот, что их ждёт!

Максим напряг мышцы рук и спины, замолчал и отвернулся в окно. Ему стала крайне неприятна беседа с незнакомым человеком, который направлялся на войну. Ехал не в составе армейского подразделения, а вот так, добровольно, на гражданском поезде, в джинсах, красной ветровке с гвардейской лентой на воротнике и в зелёной футболке. Что им движет? Ненависть? Патриотизм? Национальное самосознание, помноженное на чувство мести? Непонятно.

Максим вспомнил своего отца, который по молодости лет остался на сверхсрочную службу прапорщиком. Поначалу был вполне доволен и собой, и условиями службы, жизни и быта, получил от государства квартиру, которую вскоре удачно поменял на дом, копил на машину. Благо, и потянуть в разваливающейся повсеместно армии было что. А как только рухнула страна, нехотя поползли разбазаренные правителями русские земли под юрисдикцию национальных окраин, так и служба перестала мёдом казаться. И двинул батя на рынок, поначалу торговать с раскладушки тем, что удалось слямзить на военных складах – по большей части обмундированием, а потом раскрутился, прикупил контейнер, накатал поставочные маршруты, и пошло торговое дело, не успевал завозить обувку и тряпьё для таганрогского населения.

Когда подошло время срочной службы у Максима, отец жёстко поставил вопрос ребром: «Нечего тебе там делать, пусть лошки ушастые Родину защищают, а тебе учиться надо и деньги зарабатывать». Какими путями отец добыл для сына «белый» билет – известно одному всевышнему, возможно, сыграли роль старые военные и медицинские связи. Так Максим узнал, что у него имеется тяжёлой формы почечная недостаточность, что давало ему пожизненный «откос» и от службы в армии, и от защиты Родины вообще.

– А кем ты работаешь? – решил спросить Максим.

– А я, друг мой, простой московский водила, на фене говоря, бомбила, причём в третьем или чётвёртом поколении, как мне рассказывали, прадед мой тоже извозчиком был в столице, – ответил Саня. – Да вот, забухал с подругой, забрали права. По-справедливости, законно отняли, но обидно. Месяцок я посмотрел на всё это глядство, и решил, что час мой пробил. Списался с парнями и еду на войну.

«Странно, – подумал Макс. – Москвич. Небось, и квартира своя в Москве есть. Девушка тоже есть. Да разве отсутствие прав – причина подставлять голову под снаряды? В Москве найти работу можно, и жить можно, и неплохо жить, она – столица – как другое государство».

– Я, извини, с такими, как ты, не сталкивался. Не могу тебя ни поддержать, ни осудить. И поспорить тоже, извини, не могу. Мне вообще не ясна до конца суть этой войны с Украиной, – стараясь не зацепить чувства соседа, высказался Максим.

– С какими «такими»? – переспросил Саня. – Безбашенными? Ну, что есть, то есть. Я в армии сапёром был, в инженерных войсках. Разминировать не приходилось, но понятие имею. Думаю, может, сам бог меня в такие войска тогда определил, чтобы сегодня я Родине пригодился. А про суть войны тут, Макс, всё очень просто…

–Ну, как просто, Саш, неужели нельзя было без войны, договориться как-то? – перебил Максим.

– Договориться было нельзя, – поморщив лоб и наклонившись своим габаритным туловищем над столом, сказал Саня. – Если зять – дурак – каждый день до смерти забивает твою сестру, ты с ним сколько лет и сколько раз договариваться будешь? Восемь лет с ними договаривались, катали их то по нормандиям, то по минскам. Всё соглашения заключали, ублажали ублюдков. Слышал, наверное, да? И до чего докатались? До того, что их армию западники подготовили к войне с нами. А, как известно из мудрых слов Антона Павловича, твоего земляка, если в первом акте пьесы на стене висит ружье, в последнем акте оно обязательно выстрелит. Ружьё-то в виде бандеровской армии западники повесили не для полюбоваться. Вот так, Максимка. Да и не с Украиной мы воюем, с чего ты взял? Что такое Украина? Бывшая Малая Русь, родина Гоголя и Булгакова. Мы ведь не против Гоголя и Булгакова, так? Мы против тех, кто их сегодня вычеркнул из бытия миллионов людей по ту сторону линии фронта. И с какой это стати Малая Русь какой-то Украиной стала? Кто придумал? Кто узаконил? А никто. Шайка в Киеве наворотила дел, и коммунисты московские. Была эта земля Русью изначально, и должна быть Русью. Иначе куда она делась, Русь? Выходит, истребили её, как индейцев в Америке. Я так думаю. Вот за это и война тоже.

– Ты националист? – с некоторым интересом спросил Максим, слышавший много о националистах, но никогда не общавшийся с их радикальными представителями.

– А разве Родина есть только у националистов? У коммунистов или либералов её нет? – хитро подмигнул Саня.

– Так да или нет? – не удовлетворился ответом Макс.

– Как тебе ответить? В данный момент, пока мы тут где сейчас находимся? Рязань, вроде, проехали? В данный момент я русский националист. Да. А как победим или паду смертью храбрых, тогда считай меня коммунистом, – красиво оголив ровные ряды белоснежных зубов, улыбнулся Саня.

– Может, поспим? Народ уже отбился, – с мольбой во взгляде устало спросил Макс, показывая на мерно посапывающих пассажиров на верхних полках. Его действительно утомил такой импульсивный непрогнозируемый разговор с соседом.

– Давай поспим, почему бы и нет. Ты ныряй наверх, а я пойду ещё проводницам сказки порассказываю, может, баб долго теперь не увижу, – Саня подтянул джинсы, снял красную ветровку и исчез в купе проводников.

*

Около семи утра, когда путевой метроном отсчитал короткие пролёты железнодорожного моста через Северский Донец, Саня лёгким прикосновением руки разбудил Максима. Нижняя полка уже была прибрана и снова превратилась в стол с мягкими красными сиденьями.

– Ну, бывай, Макс! – весело сказал сосед, он уже был полностью одет, на плече висел огромный камуфляжный рюкзак, из-за которого выглядывали усталые, но улыбающиеся проводницы. – Извини, если чего не так. Помнишь слова из песенки Макаревича «и оба сошли где-то под Таганрогом среди бескрайних полей, и каждый пошел своею дорогой, а поезд пошел своей»? Так вот неправильный этот Макаревич, и песня у него неверная. Дорога у нас у всех сейчас одна и поезд один. Попомнишь мои слова, – Саня крепко хлопнул Макса по плечу, поцеловал по очереди в щёки засмущавшихся железнодорожниц, и стремительно вышел из вагона в направлении жёлтого здания вокзала с надписью «Каменская».

VII

В Таганроге стояла небывалая летняя жара. После холодного, с морозами и снегами марта, апрель и май яростно выжигали только-только пробудившиеся скромные травы. Растерявшийся от погодных аномалий народ скинул с плеч куртки и пиджаки, но продолжал носить их в руках – на всякий климатический случай. Максим шёл с вокзала домой, где он не был уже больше года. То всероссийский карантин из-за эпидемии коварного неизвестного вируса поломал все планы с проведыванием родных и друзей детства, то расстраивающиеся отношения с девушкой, требовавшие и немалых нервных сил, и внимания, и времени, откладывали поездку в родные места на неопределённый срок. Родителям всего не пояснишь, не поймут, хоть и посочувствуют. Зато было радостно, что почти целый месяц можно ни о чём не думать и просто насладиться отдыхом. Ведь именно этого хотел и Арсений Викторович. Напрягаться придётся потом, уже в Москве.

Максим неспешно прогулялся вдоль трамвайных путей, свернул к Горьковскому парку, который в этот чудесный солнечный день просто манил знакомой с детства прохладой свежей зелени. Любимый парк, обнимаемый, как руками прошлых столетий, Большим и Малым Садовыми переулками, с домом культуры на углу, от которого наискосок вдоль моря убегала к порту родная улица Греческая. Максим присел на скамейку, закрыл глаза, вспомнил сладкие минуты далёкой юности. Вдруг в этот момент его кто-то окликнул.

– Макс, ты что ли? – прямо перед скамейкой у толстой колонны с афишами стоял с широко раскрытыми удивлёнными глазами одноклассник Серёга Першин. – Вот так встреча!

Максим обрадовался встрече, Серёга лучше всех писал школьные сочинения, тоже пробовал свои силы в разных городских газетах, хотел сдать документы на факультет журналистики в Ростове-на-Дону, но неожиданно для себя стал историком. И, как поговаривали на встречах выпускников другие одноклассники, весьма неплохим, в школе, где он работал, его обожали дети и уважали коллеги.

– Серж, привет, дружище! – Макс взволнованно вскочил со скамьи и тепло обнял школьного друга. – Сколько не виделись?

– Не считаю, – приятно улыбнулся Серёга. – Какая разница? Главное, встретились. Ты тут надолго? Чем сейчас занят? А то посидели бы в какой-нибудь забегаловке.

– Так давай, я, считай, на месяц здесь, только с вокзала. Ещё своих не видел, но и не звонил им. Хочу сюрпризом явиться.

Максим и Серёга осмотрелись и, не сговариваясь, словно в унисон, решили присесть в кофейне напротив входа в парк.

– Ты как? Не женился? Смотрю, банки подкачал, в зал ходил? – спросил Серёга.

– В зал ходил, работа такая, – улыбнулся Максим, рассматривая, словно впервые, свои литые упругие бицепсы. – Без физкультуры либо жиром заплыл бы, либо в больничку с сердечком слёг. Сейчас, правда, бросил. Всё некогда, некогда. Как со своей расстался, так почему-то ни на что не стало хватать времени. Представляешь?

– У тебя же, кажись, Ксюха была?

– Ксюха это здесь была. Давно. Стареешь, забывать начал. А в Москве другая, ты её не знаешь.

– Да, блин. Время летит так быстро, что фиксировать события не поспеваешь. Доехал- то хоть нормально?

– Нормально, если не считать какого-то чудака, загрузившего меня разговорами о войне. На фронт ехал, доброволец типа.

– Ага, сейчас много таких. Не понимаю их как человек, принимаю, как гражданин, но могу посочувствовать как историк. На мой взгляд, ничем хорошим для них вся эта спецоперация не закончится.

– А для нас?

– Если доживём до конца войны, то есть шанс периодически встречаться в парке Горького и пить кофеёк. Ты, к слову, с сахаром или без?

– Я чай. Чёрный, сахара одну.

– Девушка, можно кофе без сахара и чёрный чай с одной ложкой сахара, – обратился Серёга к заскучавшей в ожидании заказа полной белокурой барменше. – У нас в школе поговаривают, что летом мобилизация будет.

– Серьёзно? – заёрзал Максим. – Я думаю, что вряд ли. У нас армия больше миллиона, да и добровольцы, народа хватит.

– Смотря на что, – сказал Серёга, посмотрев хмуро, исподлобья. – Поштурмовать пяток городов хватит, взять пару областей тоже хватит. Но всё это хозяйство контролировать надо, снабжать, кормить, отстраивать. Сам понимаешь, тут одними штурмовиками не обойтись, нужна армия другого состава. Да и война не на полгода эта.

– Почему ты так решил?

– Как историк проанализировал. Первая мировая тоже ведь не сразу началась, как Гаврила Принцип австрийского  эрцгерцога кокнул. Да и прежде, чем фрицы под Москвой оказались, Испания была, Карелия, раздел Польши. Так что всем достанется. Но тем, кто первыми пошёл в огонь, не завидую.

– А можно бы было всё это как-то не допустить, я имею в виду нынешнюю войну? Вот, собеседник мой в поезде считает, что нельзя.

– А как? Война заказана и оплачена, и поле боя было выбрано уже давно. Нас это не касалось особо. Так, беженцы ехали то из Донецка, то из Мариуполя, всякое рассказывали. Но уже тогда было понятно, что это только начало.

– Ну, из Донецка понимаю. А из Мариуполя чего ехали, там же не стреляли, вроде.

– Много ты, Макс, знаешь. Стреляли. И люди пропадали. Причём не в единичных экземплярах, а массово. Насколько массово – пока сложно сказать, это через десятки лет станет достоянием общественности. Но к тому времени уже никто не ужаснётся, потому что умопомрачительная информация о всех последующих жертвах затмит первые.

– Ты меня пугаешь, дружище. Если честно, я вообще как-то не вникал в суть конфликта. Не интересовало, да у нас в редакции это было моветоном. Так руководство определило.

– Не пугаю я, Макс. Просто констатирую. Про Мариуполь ведь слышал, что там было?

– Ну, так, в общих чертах, что в подземельях заводов украинцы прятались.

– Я не о подземельях, псы, что в них пировали, сами себе судьбу выбрали. Поделом, если их пустят в расход. Я о мирных людях, кто не хотел войны, кто избегал её. Там реально был ад, я даже боюсь каких-то сравнений с другими городами – Дрезденом, Сталинградом… Я там, в Мариуполе, сам был неделю назад. С волонтёрами ездил. Не дай, бог, Макс…

– И что там?

– Лучше не знать, тем более не видеть. Хотя с другой стороны, был у меня любопытный разговор с одним местным мужичком. Старенький такой, лысый, с палочкой вокруг своего разбитого дома ходил и охал. Я подошёл к нему, сунул гуманитарный набор, посочувствовал. А мужичок мне возьми и анекдот расскажи. Может, слышал? Про женщину, которая воды боялась?

– Рассказывай.

– Короче, вернулся домой из командировки муж. А жена с любовником. Молит бога, мол, спаси, муж убьёт. Бог спас, но сказал, что погибнешь не от рук мужа, а от воды. Женщина три года ни на море, ни на речку не выезжала, в ванной купалась с осторожностью, воду мелкими глотками пила. А потом ей в профсоюзе предложили бесплатную путёвку на лайнере. Решила, что если за три года ничего не произошло, может, и в этот раз как-нибудь пронесёт. Да и любит народ халяву, чего ж от путёвки отказываться. Вышли в море, тут кораблекрушение, лайнер идёт ко дну. Снова взмолилась женщина, просит бога спасти. Говорит: «Неужели ты, бог, из-за одной меня столько людей погубишь?». И тут разверзлись небеса, оттуда бог и говорит: «Да я вас, шлюх, три года на этот корабль собирал!». Я сначала не понял, к чему бы мужик мне этот анекдот рассказал. Он пояснил кратенько. Говорит, что, может, бог тоже свои виды имел на Мариуполь и тех, кто туда прибыл за восемь лет бойни. А наехало туда немало падали человеческой. Жаль, что из-за неё и многие обычные люди пострадали. Вот их реально жаль.

– М-да, приехал домой. А тут чем ближе к ленточке, тем больше разговоров о войне.

– Зато чем дальше от линии фронта, тем громче крики «Можем повторить!» и «На Берлин!». Или наоборот – «Нет войне!» – другая крайность. Ты не думай, Максим, я и не осуждаю никого, и не поддерживаю до мозолей на гландах. Просто жизнь – она одна, хочется жить, ни с кем не враждовать, радоваться. А это пространство с каждым днём становится всё теснее. Из Москвы пока не видно, но и туда докатится, поверь.