Красные нити Санта-Лусии

– Мы не сдадимся, – сказала я, доставая ключ от подвала. – У нас есть архив.

В подвале театра мы провели целый день. Пыльные папки, старые афиши, письма от Лорки к актрисам. Но самое важное – договор 1921 года: земля под театром принадлежала муниципалитету, а Мендес-старший (дед Алехандро) был лишь арендатором.

Селия напечатала новые статьи. Городской совет созвал экстренное заседание. Мендес-старший пришёл красный от злости, но не смог опровергнуть документы.

– Контракт будет перезаключён, – объявил мэр. – С Анной Соколовой.

Три недели спустя я стояла на площади, наблюдая, как рабочие снимают доски с входа в театр. Мама смеялась, обнимая Соледад. Мендес-старший уехал в Мадрид, передав управление фирмой дяде Алехандро.

Я достала телефон. Сообщение от Алехандро пришло утром:

«Берлин прекрасен. Но небо здесь холодное. Спасибо за лаванду.»

Я ответила:

«Тея скучает по своему Икару.»

Соледад подошла, положив руку мне на плечо:

– Он вернётся. Настоящие люди всегда возвращаются домой.

– А если я не дом для него?

– Дом – это не место. Это тот, кто ждёт. – Она поцеловала меня в макушку. – А теперь иди. Твой Икар ждёт тебя в акварелях.

Я посмотрела на театр. Солнце играло на фасаде, делая трещины золотыми. И где-то высоко, в ложе на третьем этаже, я услышала смех Федерико Гарсиа Лорки.

Глава 2. «Язык сердца»

Три недели спустя после победы над Мендесом-старшим, Санта-Лусия научила меня одной истине: радость – это шумный, но короткий гость. Утром я просыпалась под звон молотков – рабочие уже сбивали старые доски у входа в Театр Солнца. Мама, как одержимая, носилась между подвалом и сценой, вычеркивая пункты из списка «СРОЧНО». А я пыталась совместить всё: помогать ей, учиться в местном колледже Instituto Cervantes и ловить сны про Алехандро.

– Сегодня твой первый день в колледже, – мама протянула мне бутерброд с pan con tomate, заглядывая в чертежи. – Не опаздывай. И… не волнуйся. Ты справишься.

Я кивнула, пряча улыбку. Она повторяла эту фразу каждое утро с тех пор, как мы приехали. Но сегодня «справишься» звучало особенно горько. Вчера вечером пришло сообщение от Алехандро:

«Первый экзамен в академии. Не спал трое суток. Берлинский дождь похож на твои слёзы – холодный, но красивый».

Я ответила смайликом с цветами, хотя сердце разрывалось. Твои слёзы. Сколько их я пролила за эти недели, пряча телефон под подушку?

Колледж разместился в старом монастыре XVI века. Каменные арки, увитые плющом, и фонтан во дворе создавали иллюзию спокойствия. Но внутри меня трясло. Я сжимала учебник «Español Básico» так, будто он мог защитить от стыда.

– ¡Hola! ¿Eres nueva? – весёлый голос за спиной заставил меня подпрыгнуть. Передо мной стояла девушка лет двадцати с короткими розовыми волосами и татуировкой компаса на шее. – Я София. Преподаватель сказал, ты из Москвы?

– Да. Лена.

– ¡Qué guay! – она увлекла меня в аудиторию. – Не бойся. Здесь все свои.

Но к концу первого урока я поняла: «свои» – это не я. Группа из 15 студентов болтала на испанском как на родном, смешивая сленг с итальянским и французским акцентами. А я сидела, красная как помидор, пытаясь перевести фразу «Мы читаем стихи Лорки». Когда профессор Рамирес попросил меня прочесть отрывок вслух, язык будто одеревенел.

– «Verde que te quiero verde…» – прошептала я, сбиваясь на каждое второе слово.

Смешки в аудитории ударили в уши громче удара молота по гвоздю. София одобрительно кивнула, но в её глазах читалась жалость.

Обеденный перерыв я провела на скамейке у фонтана, рисуя в альбоме колонны монастыря. Карандаш дрожал в руке. «Зачем я здесь?» – спрашивала я у отражения в воде. Москва казалась далёким сном: школьные коридоры, смех Маши, даже ссоры с отцом – всё это было проще, чем этот кошмар с языком.

– Ты рисуешь, как Алехандро, – раздался голос. Я подняла голову: рядом стоял парень лет двадцати пяти в поношенной куртке с эмблемой «Bauhaus». Его лицо было знакомо – он работал на стройке у театра.

– Мы виделись у Театра Солнца. Я – Пабло.

– Лена. – Я закрыла альбом, стесняясь своих каракулей.

– Не прячь. – Он сел рядом. – Алехандро показывал мне твои эскизы перед отъездом. Он говорил, ты видишь души зданий.

Сердце сжалось. Он рассказывал о мне.

– Он… часто вспоминает Санта-Лусию?

– Каждый день. – Пабло усмехнулся. – Даже в Берлине носит футболку с логотипом нашего рынка. Говорит, это его «амулет от серости».

Я рассмеялась сквозь слёзы: Алехандро ненавидел эту футболку.

– Но вернёмся к тебе, – Пабло указал на мой учебник. – Instituto Cervantes – не для новичков. Ты должна начать с уровня А1.

– Мама сказала, так быстрее.

– Твоя мама – гений реставрации, но в жизни… – он махнул рукой. – Слушай, я преподаю испанский в культурном центре «Raíces». Приходи сегодня в шесть. Бесплатно.

– Почему?

– Потому что Алехандро – мой лучший друг. И потому что… – он постучал пальцем по моему рисунку, – ты рисуешь театр так, будто он твой дом. А дом нельзя потерять из-за плохого языка.

Вечером, пока мама проверяла отчёты, я сидела на балконе с телефоном, набирая номер Алехандро. В Берлине было семь вечера – время для кофе-брейка в академии.

– ¿Diga? – его голос звучал в трубке хрипло, будто он кричал с другого конца света.

– Это я. Как экзамен?

– Отлично. Закончил раньше всех. Теперь профессор хочет, чтобы я рисовал его внучку. ¡Dios mío!

Я рассмеялась, представляя, как он корчит рожи. Но в горле стоял ком.

– Сегодня был мой первый день в колледже. Я опозорилась…

– Ты? – он замолчал, и я услышала скрип стула. – Лена, помнишь нашу Тею? Она тоже молчала сто лет, пока не нашла человека, который понял её язык.

– А если я никогда не научусь говорить?

– Ты уже говоришь. – Его голос стал тише. – Твои рисунки кричат громче, чем голос Мендеса на собрании. Расскажи мне о них.

Я описывала фонтан в монастыре, Софию с розовыми волосами, Пабло, который предложил помочь с языком. Он слушал, вставляя шутки, но в конце спросил:

– А театр? А он?

– Дышит. Но швы ещё болят.

– Хорошо. – В трубке зашумел ветер. – Мне пора. Завтра лекция по авангарду.

– Алехандро…

– Sí?

– Спасибо за Пабло.

Он засмеялся – первые искренние ноты за всё время:

– Он сам нашёл тебя. Я ему не говорил. Просто… нарисовал твой портрет в его альбоме. С пометкой: «Спаси её от скуки».

5.

Культурный центр «Raíces» оказался в подвале заброшенной часовни. Стены украшали граффити: силуэты танцоров фламенко, цитаты Лорки, карта мира с пометками «куда уехали наши». Пабло ждал меня за столом, заваленным учебниками и банками с кистями.

– Сегодня будем учить не глаголы, – он расстелил на столе карту Санта-Лусии. – А говорить сердцем.

– Как?

– Каждое место здесь имеет историю. – Его палец скользнул к площади перед театром. – Здесь в 1936 году женщины прятали книги от солдат. Говорили: «Слова важнее пуль».

Я записывала фразы в тетрадь, но Пабло отодвинул её:

– Забудь правила. Скажи мне на испанском: почему ты боишься?

– Yo… tengo miedo… – язык заплетался. – De no ser suficiente.

– ¿Para quién?

– Для Алехандро. Для мамы. Для себя.

Пабло улыбнулся:

– Ты уже. Достаточна. Даже когда молчишь.

Неделя пролетела в ритме уроков с Пабло, работы в театре и ночных звонков Алехандро. Я научилась заказывать кофе на испанском, разбирать конструкцию предложений, даже сыпать пару шуток. Но в колледже по-прежнему чувствовала себя чужой.

Однажды после занятий София пригласила меня на вечеринку в студенческий бар «El Rincón».

– Там будет Марко! – шепнула она, подмигивая. – Милый итальянец из Милана. Может, отвлечёшься от твоего испанца?

Я отказалась, но под давлением согласилась прийти на час. Бар напоминал пещеру: низкие своды, гирлянды из лампочек, запах жареных миндальных орешков. Марко оказался высоким брюнетом с идеальным английским и страстью к архитектуре.

– Ты из России? – он наклонился ко мне, перекрывая музыку. – Здорово! Я хочу построить мост между Барселоной и Москвой. Ты поможешь?

Я улыбнулась, но сердце сжалось. Мосты. Алехандро говорил, что мосты – для тех, кто не хочет летать.

Когда Марко предложил проводить меня домой, я заметила в углу Пабло. Он сидел с компанией строителей, но его взгляд был устремлён на меня. На следующий день он пришёл в «Raíces» с букетом жасмина:

– Марко хороший парень. Но он не знает, что твоё сердце уже занято другим небом.

– Откуда ты…?

– Видел, как ты рисовала силуэт моста в альбоме. – Он положил цветы на стол. – Алехандро прав: ты дышишь рисунками. Не дай никому отучить тебя от этого.

В театре дела шли хуже. Старые стены не хотели принимать новую штукатурку, а в подвале обнаружилась трещина, грозящая обрушить потолок. Мама спала по четыре часа, а я пыталась переводить технические термины для рабочих.

– Нужен инженер, – вздохнула она, разглядывая трещину. – Но бюджет…

– Пабло знаком с одним, – вырвалось у меня. – Он учит меня испанскому.

Мама нахмурилась:

– Лена, мы не можем полагаться на друзей Алехандро. Его отец ещё вернётся.

– Алехандро не его отец!

– Нет. Но кровь – это не просто вода. – Она провела рукой по лицу. – Прости. Я устала.

Я обняла её, чувствуя, как дрожат её плечи. В тот вечер я написала Алехандро:

«Трещина в подвале. Мама не спит. Мне нужен твой совет».

Ответ пришёл через два часа:

«Завтра в 6 утра по вашему времени. Звоню. Пока – спи под звёздами Лебедя».

Звонок разбудил меня в темноте. Голос Алехандро звучал хрипло, будто он курил всю ночь.

– Escucha. В подвале театра есть старый фундамент – каменная арка 1820 года. Если трещина затронула её, нужно укрепить сверху.

– Как?

– Пабло знает инженера Хуана. Он работал с моим дедом. Скажи: это от Алехандро. – Он помолчал. – А теперь слушай внимательно.

Он описывал сложные расчёты, но я ловила лишь отдельные фразы: ángulo, presión, yeso especial. Потом спросил:

– А как твой испанский?

– Учу «душой», как говорил твой Пабло.

– ¡Claro! – он рассмеялся. – Он мой учитель с десяти лет. После ухода мамы… он научил меня, что искусство – не предательство.

Я сжала телефон:

– Почему ты не сказал мне раньше?

– Потому что боялся. – Его голос стал тише. – Когда любишь кого-то, страшно показать свои раны.

Инженер Хуан оказался пожилым мужчиной с седой бородой и любовью к русской водке. Он осмотрел трещину, покачал головой, но улыбнулся, услышав имя Алехандро.

– Этот мальчик спас мой проект в Гранаде! – он похлопал меня по плечу. – За него сделаю всё бесплатно. Но… – его глаза блеснули, – в обмен научишь меня говорить «Я люблю тебя» на русском.

К вечеру трещину заделали армированной сеткой, а Хуан уехал, повторяя: «Ya lyublyu teebya… Нет, подожди!»

Мама смотрела на меня с удивлением:

– Как ты…?

– Люди здесь верят в истории. – Я показала ей телефон: переписку с Алехандро. – И в любовь, которая их связывает.

Она обняла меня:

– Я боялась за тебя. После развода… боялась, что ты разобьёшь сердце.

– Алехандро не папа.

– Нет. Но расстояние…

– Расстояние – это просто пространство между «здесь» и «там». А сердце не знает пространства.

Следующим утром в колледже случилось чудо. Профессор Рамирес дал задание: рассказать о месте, которое имеет для тебя значение. Когда я вышла к доске, руки тряслись, но я не сдалась.

– Teatro del Sol, – начала я по-испански. – Здесь моя мама возвращает душу городу. А я… я нашла свою.

Я описывала трещины в стенах, запах пыли в архивах, смех Соледад над плохим испанским. Говорила о том, как Алехандро научил меня видеть истории в камнях. Даже София аплодировала, а Рамирес кивнул:

– Tienes corazón. Ты говоришь сердцем. Это самое важное.

В обед я написала Алехандро:

«Сегодня я не опозорилась. Ты бы гордился».

Он ответил фото: его рука держала карандаш над рисунком театра. В углу надпись: «Моя Лена, которая учит меня верить».

Осень в Санта-Лусии пришла внезапно. Утром на улицах лежал туман, а в театре пахло сыростью. Я принесла с собой одеяло и термос с какао, чтобы согреть маму во время перерыва.

– Звонила Маша, – сказала она, поправляя очки. – Говорит, в Москве уже снег.

– Да?

– Она… скучает.

Я кивнула, глядя на экран телефона. Последнее сообщение от Маши было три дня назад:

«Ты даже не спросила, как у меня на собеседовании в Вышку!»

Я ответила поздно ночью, но она не отреагировала.

– Позвони ей, – мама погладила мою руку. – Настоящая дружба выдержит даже расстояние.

Я набрала номер, но голосовое письмо было занято. Вечером пришло сообщение:

«Извини, Лен. У меня новый парень. Он из Барселоны. Может, встретимся?»

Сердце упало. Барселона. Так близко, но она не сказала «приезжай», а предложила «встретимся».

Пабло застал меня в «Raíces», рисующей в альбоме силуэт Москвы.

– Маша? – он поставил на стол чашку чая.

– Откуда ты знаешь?

– Видел твои слезы на уроках. – Он сел напротив. – Дружба – как театр. Иногда занавес рвётся, но пьеса продолжается.

– Она больше не хочет быть моей Теей.

– Значит, ты найдёшь новую роль. – Он указал на рисунок. – Почему Москва серая?

– Потому что я рисую её из воспоминаний.

– Нарисуй её из мечты. С Алехандро.

– Он в Берлине.

– А ты где? – Пабло улыбнулся. – Ты в сердце Испании. Говори с ним на этом языке.

Вечером я пошла на рынок за продуктами. Соледад звала меня в свой ларёк с криком:

– ¡Lena! Mira qué tomates!

Её ладони, морщинистые от работы, держали спелые помидоры, красные как сердца.

– Садись. – Она посадила меня за столик у входа. – Алехандро звонил мне вчера.

– Что?

– Говорил, что скучает по моим tortillas. – Она подмигнула. – Но больше по твоим глазам.

Соледад налила мне вина, хотя я отказалась, сказав, что мне 18.

– ¡Ay! В моё время в 18 лет уже рожали троих детей. – Она хлопнула меня по руке. – Алехандро просил передать: любовь – это не география. Это выбор каждый день.

– Но как выбрать, когда он так далеко?

– Ты уже выбрала. – Соледад указала на браслет с красной нитью на моём запястье – подарок Алехандро в первый день. – Он видит тебя. Даже когда ты молчишь.

Дома я нашла маму с письмом от университета. Её лицо было бледным.

– Что случилось?

– Приглашение. – Она протянула конверт. – МГУ предлагает мне руководить кафедрой реставрации. Стипендия для тебя.

– Это же отлично!

– Но театр…

– Мы можем закончить проект и уехать.

– А Алехандро?

Я замолчала. В кармане зазвенел телефон. Сообщение от Алехандро:

«Мой отец вернулся. Он в Санта-Лусии».

Новый день начался с шторма. Дождь хлестал по окнам театра, а у входа стоял señor Мендес. Он оделся в строгий костюм, но глаза выдавали усталость.

– Я не здесь по делу театра, – бросил он, не здороваясь. – Мне нужен мой сын.

Мама вышла вперёд:

– Алехандро учится в Берлине.

– Он сбежал. – Мендес сжал кулаки. – Сказал, что я убил его мать. Но это она оставила нас!

– Ваша жена была актрисой, – тихо сказала мама. – Может, она боялась потерять себя, как вы боитесь потерять его?

Мендес рассмеялся горько:

– Вы, русские, всегда всё знаете. Где Алехандро?

– Не знаю. – Я шагнула вперёд. – Но он рисует вас каждую ночь. В своём альбоме – десятки портретов. Он называет их «Отец, который боится любить».

Мендес замер. Где-то в театре капала вода, отсчитывая секунды.

– Зачем ты это говоришь?

– Потому что он ждёт вашего звонка. – Я сняла браслет с запястья. – Он дал мне это перед отъездом. Сказал: «Красная нить – та, что связывает сердца, даже если пути расходятся».

Мендес взял браслет, его пальцы дрожали.

– Он в Берлине. Улица Фридрихштрассе, 45. Квартира 3Б. – Мендес повернулся к выходу. – Скажите ему… скажите, я нашёл её письма. Те, что она писала мне из Парижа. Я прятал их все эти годы.

Вечером я сидела на балконе, наблюдая, как дождь смывает пыль с улиц. Телефон зазвонил – Алехандро.

– Мой отец был у тебя?

– Да. Он… извинился.

– ¡Mierda! – Алехандро редко ругался. – Он не понимает. Не может понять.

– Он показал мне письма твоей мамы. Писала, что скучает по тебе. Просила передать: «Сын – это не мост, это крылья».

Тишина в трубке длилась целую минуту. Потом Алехандро прошептал:

– Я так устал быть Икаром. Хочу быть просто Алехандро. С тобой.

– Тогда вернись.

– Не могу. Стипендия…

– Я получила приглашение в МГУ.

– ¿Qué?

– Мы можем жить в Москве. Ты продолжишь учиться там.

– А театр?

– Его восстановят без нас.

Он помолчал:

– Ты хочешь этого?

– Я хочу тебя.

– Но ты только нашла себя здесь. – Его голос дрожал. – Не беги, Лена. Не из-за меня.

Через два дня Соледад пригласила нас на fiesta de la cosecha – праздник урожая. Площадь у театра украсили гирляндами, а на столах горой лежали блюда: paella, gazpacho, churros. Музыканты наигрывали мелодии фламенко, а дети танцевали вокруг фонтана.

– Это наш способ сказать «спасибо» театру, – сказала Соледад, подавая мне тарелку. – Сегодня ты танцуешь.

– Я не умею.

– Алехандро научил тебя севильяне под дождём. – Она подмигнула. – Помнишь?

Я покраснела. В тот вечер, когда мы впервые поцеловались, он шептал шаги прямо мне в ухо: «Сначала стопа, потом сердце, потом душа».

Когда зазвучали гитары, я вышла на площадку. Поначалу движения были скованными, но потом музыка вошла в кровь. Я танцевала не для зрителей – для себя, для Алехандро, для театра, который снова дышал. В толпе я заметила Пабло, машущего мне, и даже Хуана, хлопающего в такт. А потом увидела его.

Señor Мендес стоял в тени колонны. В руке он держал конверт – письма жены. Когда наши глаза встретились, он кивнул. Не улыбнулся. Но кивнул.

После праздника я пошла к театру. Луна освещала фасад, делая трещины золотыми. За мной кто-то шёл. Я обернулась – Марко.

– Ты была прекрасна, – он протянул мне цветы. – Почему ты не отвечаешь на мои сообщения?

– Я… занята.

– С испанцем в Берлине? – он усмехнулся. – Алехандро Мендес – не твой выбор, Лена. Он из другой жизни.

– Любовь не выбирает жизни. Она выбирает сердца.

Марко бросил цветы на землю:

– Ты такая же глупая, как его мать. Бежишь за мечтами, а реальность останется с тобой одна.

Я пошла прочь, но его слова впились в сердце как шипы.

Дома мама ждала с новостями.

– Мендес подписал документы. Театр официально принадлежит муниципалитету. Он уезжает в Мадрид.

– А Алехандро?

– Говорил с ним. Решил остаться в Берлине. – Мама обняла меня. – Прости, что вмешиваюсь. Но Маша права – у тебя есть будущее в Москве.

Я поднялась в свою комнату и открыла ноутбук. На экране – письмо от МГУ с датой зачисления. Через месяц я должна быть в Москве.

Телефон зазвонил. Алехандро.

– Я видел Марко у театра, – начал он без приветствия. – Ты должна знать: он встречался с Иреной, дочерью Мендеса-старшего. Подстроил вашу встречу.

– Зачем?

– Чтобы вернуть влияние семьи Мендес. – Алехандро вздохнул. – Лена, я не могу мешать твоему будущему. Берлин… это моя битва.

– А если я выберу тебя?

– Ты должна выбрать себя. – Его голос дрожал. – Обещай: не беги ради меня.

Утром я пришла в «Raíces». Пабло ждал с альбомом в руках.

– Алехандро прислал это для тебя.

На первой странице был рисунок: я, стоящая на крыше театра, с раскинутыми руками. Внизу надпись: «Лена, которая научилась летать». На последней странице – пустой лист.

– Он сказал: «Пусть она сама напишет конец».

Я взяла карандаш и нарисовала два силуэта на крыше. Один – с крыльями Икара, другой – с архитектурными чертежами. Между ними – красная нить.

– Что это значит? – спросил Пабло.

– Что я остаюсь. – Я закрыла альбом. – В Санта-Лусии. Для театра. Для себя.

Пабло улыбнулся:

– Он будет ждать тебя в Берлине?

– Нет. – Я посмотрела на фреску Икара над театром. – Я научу его дышать здесь.

В кармане зазвенел телефон. Сообщение от Алехандро:

«Сегодня я рисовал дождь в Берлине. Представил, что это твои слёзы. Но вспомнил: ты больше не плачешь. Ты летишь».

Я ответила фото: пустой страницы с моим рисунком. И одного слова:

«Вместе».

Где-то вдалеке, за стенами старого театра, зазвучала гитара. И я поняла: истории не заканчиваются. Они просто ждут, когда мы добавим новые краски.

Глава 3. «Секреты под апельсиновыми деревьями»

Санта-Лусия в ноябре была похожа на акварель, написанную в дождливый день. Туман цеплялся за колокольню церкви, а узкие улочки пахли влажным камнем и жареными каштанами. Я стояла у входа в Театр Солнца, поправляя воротник свитера, и смотрела, как рабочие крепят новую вывеску. Золотые буквы «Teatro del Sol – Reapertura 2026» отсвечивали в сером свете.

– ¡Cuidado! – крикнул Пабло, подбегая ко мне. – Ступенька треснула вчера под дождём.

Я отпрыгнула как раз вовремя. Старый камень под ногами раскололся, обнажив что-то тёмное и металлическое.

– Что это? – я опустилась на колени, отчищая грязь.

– Похоже на… сейф? – Пабло засмеялся. – Может, дед Мендеса прятал здесь золото?

Но когда мы отмыли грязь, стало ясно: это старинный медный ящик с замком в форме солнца. На крышке едва различимы были выгравированные буквы: Т.Л.

– Тея Луна, – прошептала я. – Актриса, о которой рассказывала Соледад.

Пабло постучал по замку:

– Нужен ключ. Или Алехандро. Он бы взломал это за пять минут.

Сердце сжалось. Алехандро не отвечал на сообщения уже три дня. Последнее, что он написал: «Экзамены. Мир рушится. Не пиши».

Мама, как всегда, спасла ситуацию. Она нашла в архивах театральные записи 1920-х годов, где упоминался «сейф Теи Луны».

– Говорят, она прятала здесь письма от Лорки, – сказала мама, листая страницы. – Но ключ утерян после её смерти.

– Может, Соледад знает? – предложила я.

Старушка встретила нас с корзиной апельсинов и загадочной улыбкой:

– Ах, ящик Теи… Я видела его в детстве. Моя мать рассказывала: ключ спрятан там, где солнце целует землю в полдень.

– Где это? – спросила я.

– В саду за театром. Но его нет уже пятьдесят лет.

Сад за театром оказался не просто заброшенным – он будто исчез с карты города. За обрушившейся стеной лежали руины: обломки фонтана, скрученные ветви гранатовых деревьев, тропинки, заросшие плющом. Но в центре, под развалинами беседки, стояло апельсиновое дерево. И в его стволе, словно влитое в кору, блестело медное кольцо.

– ¡Dios mío! – Пабло вытащил ключ. Он был покрыт зеленью, но узор солнца на конце узнавался сразу.

Когда мы вернулись к ящику, замок открылся с тихим щелчком. Внутри лежали три предмета: потрёпанная тетрадь в кожаном переплёте, фотография в серебряной рамке и крошечный хрустальный браслет.

Фотография показала молодую женщину в костюме Икара. Её глаза смотрели прямо, полные страсти и печали. На обороте – дата: 15 октября 1926.

– Это Тея, – прошептала я, касаясь лица на снимке.

Тетрадь оказалась дневником. Первые страницы были на испанском, но к середине записи переходили на смесь русского и испанского. Мама перевела ключевые фразы:

«Сегодня Федерико подарил мне стихи. Он говорит, я – огонь в его сердце. Но огонь сжигает…»

«Мой сын родился под ливнем. Назвала его Лукас – „свет“. Но отец запрещает мне видеть его. Говорит, актриса не может быть матерью…»

– Она была матерью? – вскрикнула я. – Соледад говорила, Тея умерла одинокой!

– Люди прячут правду, чтобы защитить других, – тихо сказала мама.

Браслет оказался ключом к следующей загадке. На внутренней стороне была выгравирована надпись: «Para el alma gemela» – «Для родственной души». Когда я надела его на запястье, Соледад ахнула:

– Это браслет моей матери! Она носила его всегда. Говорила, это память о сестре…

– Тея была вашей тётей? – спросила я.