Дом там, где кошка ест мою пшеницу

Михаил Герега

Дом там, где кошка ест мою пшеницу

Глава 1. Дьяволица Акура

Она не была нашей. Просто однажды утром сидела на заборе – мокрая, тощая, с глазами, как два вопроса: «Ты тот самый?»

Я тогда ещё не знал, что стану тем, кого ждут. Думал: отогрею, накормлю, найду дом. Но Акура, как будто прочитав мои мысли, прыгнула вниз, прошла мимо миски с едой и улеглась прямо на грядку с молодой пшеницей – той, что я выращивал «для опыта», «для проб», «может, потом продам». Она устроилась так, будто эта пшеница и посеяна была для неё. А потом – жевать. Спокойно. Без спроса.

– Ну, понятно, – сказал я. – Ты теперь тут хозяйка.

– Пусть ест, – сказала она. – Значит, надо. Мама Надежда вышла на крыльцо с чашкой чая. Посмотрела на нас – на меня, растерянного, и на кошку, жующую будущий товар.

Папа Владимир стоял у сарая. Не сказал ни слова. Просто кивнул – так он всегда одобрял то, что «идёт от сердца».

Тогда я ещё не знал, что этот момент – прощание с «а вдруг получится», и начало «я сделаю так, чтобы получилось». Не для рынка. Не для славы. А потому что когда Акура жуёт твою пшеницу – она не думает, «органическая» она или нет. Она просто доверяет: это – еда. Это – безопасно. Это – от тебя.

То, может, и правда что-то изменится. И я понял: если я смогу дать это чувство не только Акуре, но и тем, у кого нет забора, на котором можно сидеть…

Глава 2. Мама Надежда заварила не просто чай

То утро запомнилось не звоном чайника – таких звуков в деревне сотни: скрип ворот, кудахтанье кур, воркование голубей на крыше. Нет, запомнилось оно тишиной. Той самой, что бывает, когда в голове наконец-то умолкает «а вдруг не получится?» – и остаётся только «а что, если попробовать?».

Я сидел на ступеньках, глядя, как Акура, наевшись, умывается прямо на грядке – будто демонстрирует: «Ты сеял для дела, а я сделала из этого – жизнь». И вдруг понял: если бы эта пшеница досталась бездомной кошке в городе, она бы не жевала её так спокойно. Может, даже не узнала бы, что это еда.

– Надо сделать так, чтобы узнавала, – сказал я вслух.

Из двери вышла мама Надежда. Не в халате, как обычно по утрам, а в той самой кофте – серой, мягкой, с катышками на локтях, в которой она и на праздник, и на сенокос. В руках – не одна чашка, а две.

– Ну, раз заговорил с самим собой, – сказала она, ставя чашку рядом, – значит, дело созрело.

Я рассказал ей всё: про идею корма без химии, про пшеницу, про то, что хочу помогать не только Акуре, но и тем, у кого нет забора. Говорил быстро, как будто боялся, что если остановлюсь – мысль улетит.

Мама молчала. Пила чай. Потом встала, подошла к кладовке и вынесла мешок с пшеницей – ту, что мы сушили осенью, ту, что она берегла «на посев».

– Раз уж начал, – сказала, – начинай по-настоящему.

Через час мы стояли на кухне: она – у печки, я – у стола. Она перебирала зёрна, я – резал ткань на мешочки. Не было ни упаковочного оборудования, ни этикеток, ни даже логотипа. Только иголка с ниткой, старые наволочки и её спокойный голос:

– Напиши от руки. Люди чувствуют, когда написано сердцем.

Она улыбнулась. Не широко. Просто уголки глаз потеплели.Я вывел на первом мешочке: «Care Of Pets. От всей души. Гера, деревня». – Гера? – удивилась мама. – Это пока имя проекта, – сказал я.

К вечеру у нас было двенадцать мешочков. В каждом – по 200 граммов пшеницы, проса, немного сушеной моркови и трав. Просто. Честно. Без «супер-формулы», но с тем, что ела бы сама Акура.

– Куда теперь? – спросила мама, перевязывая последний мешочек бечёвкой.

– Не знаю, – честно ответил я. – Но кто-то должен это получить.

– Тогда завтра отвезёшь в приют под райцентром, – сказала она. – Я звонила. Они ждут.

Я удивился: она не спрашивала, «а вдруг откажутся?», не сомневалась. Просто сделала так, чтобы путь был.

Позже, когда я лёг спать, Акура запрыгнула на подоконник и устроилась прямо на стопке мешочков – будто проверяла: «Годно ли?». Я потрепал её по голове.

– Спасибо, что съела ту пшеницу, – прошептал я.

Она не ответила. Но уткнулась мордой мне в ладонь – и этого было достаточно.

Глава 3. Отец Владимир молчал – и вёз

Отец никогда не говорил «я помогу». Он просто появлялся, когда было нужно – с граблями, с молотком, с запасной парой перчаток. Его язык – не слова, а действие. А если он молчал дольше обычного – значит, думал серьёзно.

На следующее утро после сбора мешочков я проснулся с тревогой: как везти двенадцать пакетов в райцентр? Велосипед не потянет, автобус – ненадёжный, да и стыдно как-то: приедешь с узелками, как бабушка на ярмарку.

Я вышел во двор – и увидел у калитки его машину. Ту самую «шестёрку», которой он пользовался только по большим делам: за дровами, в больницу, на похороны. Краска потрескалась, сиденья продавлены, но двигатель – как часы. Он сказал раз: «Пока машина едет, я не старый».

Отец стоял рядом, протирал лобовое стекло тряпкой. Не глядя на меня, бросил:

– Грузи. Пока роса не высохла.

Я замер.

– Ты… поедешь?

– А ты думал, пешком потащишь? – Он наконец посмотрел на меня. Взгляд – тёплый, но строгий, как всегда. – Я не про твой корм. Я про тебя. Ты решил – значит, едем.

Мы погрузили мешочки на заднее сиденье. Акура, как на зло, запрыгнула туда первой и улеглась поверх груза – будто сопровождающее лицо.

– Она с нами? – спросил я.

– А кто её проверит по дороге? – хмыкнул отец. – Вдруг пшеница испортится?

Мы выехали в шесть утра. Дорога скрипела под колёсами, солнце поднималось над лугами, а мы молчали – но это было не тяжёлое молчание, а товарищеское. Иногда он бросал взгляд в зеркало, где Акура спала, свернувшись клубком.

– Умная кошка, – сказал он вдруг. – Не просто так к тебе пришла.

– А как «просто так»?

– Просто так – когда жрёт и уходит. А она… осталась. Значит, ты – тот.

Я не знал, что ответить. Отец редко давал оценки. А тут – как будто благословил.

В приюте нас встретила женщина в фартуке, с усталыми глазами и тёплыми руками. Она не спросила, «а сертификаты есть?», не усмехнулась над мешочками. Просто потрогала зёрна, понюхала – и сказала:

– Спасибо. Это как раз то, что нужно нашим старикам. Им химия вредит.

Отец молча помог выгрузить всё. Потом, уже в машине, спросил:

– Будешь делать ещё?

– Да.

– Тогда куплю ткань в городе. Прочную. И иголки побольше. У твоей матери пальцы устанут.

Я смотрел на него – на его профиль, на сморщенные костяшки рук, на старую кепку, которую он надевал только «по делам». И впервые понял: он верит. Не надеется. Не терпит. А верит – как в урожай, как в дождь после засухи.

Обратно ехали молча. Акура спала у меня на коленях.

У калитки отец остановил машину, выключил зажигание и впервые за всё утро сказал что-то личное:

– Не бросай это. Даже если будут смеяться. Особенно если будут смеяться.

– Почему?

Он посмотрел на дом – на маму, которая уже стояла на крыльце с чайником, на грядки, на Акуру, которая, проснувшись, потянулась к солнцу.

– Потому что таких, как ты, мало. А таких, как эта кошка… – он кивнул на Акуру, – почти нет.

И пошёл в сарай. Как будто ничего особенного не случилось.

А как опора.Но я знал: случилось. Мой отец Владимир – впервые – стал частью моего дела. Не как зритель.