Сад

– Они не делают нас счастливыми, – прошептала она, глядя на ржавчину на трубе. – Они отнимают у нас право быть живыми. Право на свою боль. Свою. Не ту, что причиняет дискомфорт другим. А ту, что принадлежит только тебе.

Она посмотрела на него, и в ее глазах не было благодарности. Была усталая ясность.

– Знаешь, что они вырезают в Доме Заботы в первую очередь? Не гнев. Не тоску. Стыд. Стыд за свои собственные страдания. Тебя учат, что твои слезы – это эгоизм. Что твоя хандра – это неуважение к системе. И самая страшная победа Сада – когда ты сам начинаешь верить, что они правы. Когда начинаешь ненавидеть ту часть себя, что плачет.

Она говорила ровно, но ее пальцы сжались в кулаки.

– Я не хочу забывать, как это – болеть. Даже если это сожжет меня изнутри. Это последнее, что принадлежит только мне.

Они сидели в тишине, слушая шум труб – их общего, нового союзника. Он не заметил, как чип на его предплечье сменился с ровного зеленого на мерцающий, тревожный желтый. Цвет был глубже, насыщеннее, чем у нее, словно впитал в себя не только ее тоску, но и тяжесть ответственности, которую он на себя взял. Это был симптом. Это была инициация.

И в этот момент, ему почудился другой звук. Далекий, приглушенный. Скрип. Как будто кто-то ставит стакан на мокрую, деревянную поверхность. Звук из другого мира. Звук, которого не должно было быть. Реальность или в голове что то щёлкнуло?

Он посмотрел на нее, чтобы спросить, слышала ли она. Но она сидела, прижавшись лбом к коленям, и ее плечи чуть вздрагивали. Она колотилась изнутри, как птица в клетке.

Он понял, что его миссия – просто быть рядом, пока она бьется. Пока она отстаивает свое право на эти эмоции. И впервые он почувствовал странную, горькую гордость. Он свидетель. Единственный свидетель ее тихой, отчаянной войны за душу.

И его собственный желтый индикатор в темноте горел, как маленькое, непокорное солнце в мире вечных, управляемых светильников.

Сцена 5

Тишина в капсуле оказалась обманкой. Каждый щелчок вентиляции отдавался в висках уколом. Он лежал на спине, вглядываясь в идеальный потолок, но видел другое.

Ее глаза в полумраке тоннеля. Короткое, прерывистое дыхание. Призрачный жар ее тела, обжигающий сильнее красного сигнала. И ее слова, брошенные ему, как вызов и как приговор: «Ты дрожишь».

Он был для нее донором. Донором своей стабильности, своего зеленого прошлого. И он отдавал. Глупец.

Мысль была столь едкой и точной, что ему стало физически плохо. Он перевернулся на бок, сжавшись калачиком, пытаясь загнать обратно поднимающуюся панику. В горле встал ком.

«Она смотрела на меня, как на спасательный круг. А я… я всего лишь искуственый».

И тогда – щелчок. В мозгу, выверенном логикой Сада, нашлось идеальное решение. Холодной стальной змейкой вползла спасительная, отвратительная мысль. План спасения. Ее спасения.

Отступить.

Да. Отступить. Свести общение к редким, нейтральным кивкам. Сказать, что желтый сигнал стабилизировался. Она не поверит. Но поймет. Поймет, что он – слабое звено. Щуп, который сломается первым и выдаст ее Патрулю под давлением.

Он сел на кровати, обхватив голову руками. Дыхание участилось.

– Я не трус, – убеждал себя внутренний голос, внезапно обретая протокольную, стальную ясность. – Я просчитываю риски. Эмпатия – это не вести ее на убой. Это – оградить от разрушительных последствий моих же импульсов. Оптимизация поведения. Это разумная жестокость.

Он начал мысленно репетировать диалог. – Я думал о твоем же благе. Наше сопротивление… оно лишь усугубляет твое состояние. Я… я стал для тебя ядом.

Он представил ее лицо. – Легкое презрение. И к своему ужасу, почувствовал… облегчение. Презрение – это дистанция. Дистанция – это безопасность. Его безопасность.

Он подошел к гладкой поверхности стены, служившей зеркалом. В тусклом свете индикатора его отражение было бледным, искаженным. И вдруг – провал. Сквозь искажение проступил другой лик. Того мальчика. Семилетнего. С разбитой машинкой в руках. И сладкий, ядовитый голос матери: «Перестань. Твои слезы – это эгоизм. Ты делаешь мне больно.

Тот мальчик сжался тогда внутри и уснул. Не умер. Ждал.

Внезапно его индикатор, уловив спад кортизола и легкий всплеск серотонина, смягчил свое желтое свечение. Стал глуше, спокойнее. Система одобряла. Она читала его кровь, считывала химический коктейль облегчения, последовавший за решением предать.

Он лег обратно. Дыхание выровнялось.

Он был не трусом. Он был прагматиком. Садовником, который решил не поливать сорняк, угрожающий цветнику.

И самое страшное было в том, что, засыпая, он почти поверил в эту ложь. Потому что она пахла покоем. А ее правда – ее дикий, прекрасный и смертельно опасный дождь – пахла лишь болью и гибелью.

Желтый свет на его руке пульсировал ровно, как тикающие часы, встроенные в плоть. Они отсчитывали время до капитуляции.

Но сон не шёл. Веки подрагивали, за закрытыми глазами плясали кровавые блики. В горле стоял ком, мешающий глотать, а в ушах – навязчивый, тихий звон. Он повернулся на бок, подтянув колени к животу, в позу эмбриона, которую не одобряли протоколы. – Оптимизация поведения, – снова и снова крутилась заученная мантра, но теперь она звучала как заклинание, призванное отогнать другой образ. Образ её глаз в полумраке тоннеля, когда она сказала: «Ты дрожишь». В них не было жалости. Был диагноз. И сейчас, в полной тишине, этот диагноз жёг его сильнее любого красного сигнала. Он был трусом. Не прагматиком – трусом, который боялся увидеть, как в её глазах гаснет последняя надежда, которую он же и зажёг. И этот страх был единственной вещью в его идеальном мире.