Смерть художника

Мария Бурцева

Смерть художника

Глава 1

Многие люди переживают, что они одиноки в этом мире, но на самом деле плечом к плечу с ними всегда шагает она – их Смерть.

За долгие века её пальцы сомкнулись вокруг бесчисленного количества трепещущих светящихся сфер. Каждая душа пахла по-своему: одни – пылью библиотек и чернилами, другие – потом тяжкого труда и щепоткой соли, третья – сладким молоком и детским смехом. Но для Смерти это были просто ароматы, не более значимые, чем запах дождя или увядающего цветка. Она была серпом, а не летописцем. Её дело – собирать.

В эпоху, когда города пахли дымом и воском, Смерть пришла за душой поэта. Он сидел за столом, заваленным исписанными листами, и его пальцы всё ещё сжимали перо. В воздухе витал терпкий запах несбывшихся надежд и недописанной строки. Его душа, когда Смерть коснулась её, отдавала разочарованием и тонкими, как паутина, нотами несказанных слов.

«Всё равно это никто не прочёл бы», – равнодушно подумала она. Она не понимала, зачем тратить жизнь на то, что превратится в прах быстрее, чем тело в земле.

Однажды Смерть застала молодую девушку в сырой комнате, на потёртом диване. Она лежала, и каждое её дыхание давалось с хриплым свистом, будто сквозь лёгкие, насквозь пропитанные болезнью, с трудом пробирался последний воздух. Её исхудалые руки инстинктивно обнимали живот, где теплилась новая жизнь. Душа этой матери пахла тёплым ржаным хлебом, бесстрашной любовью и сталью самопожертвования. Забирая её, Смерть ощутила необычайную плотность и яркий свет, словно девушка отдала частичку себя тому, кого никогда не увидит.

«Глупость. Одна мимолётная свеча потухла, чтобы едва теплящаяся искра могла разгореться. В чём смысл?» – пронеслось в сознании Смерти.

Она видела души воинов, пахнущих железом и честью; души влюблённых, пропитанные ароматом роз и горечью разлуки; души стариков, от которых веяло умиротворением. Они были разными, но в глазах вечности – одинаково хрупкими и быстротечными.

Люди казались ей странными существами. Они знали, что их время ограничено, но транжирили его на пустяки: на накопление богатств, которые не возьмёшь с собой, на мелкие обиды, на погоню за призрачным одобрением других. Они плакали о прошлом и трепетали перед будущим, забывая жить в настоящем.

«Если бы у меня была душа, – думала Смерть, глядя, как очередная сфера растворялась в сиянии Древа, – я бы не потратила свою жизнь на эту суету. Я бы прожила каждое мгновение. Я бы…»

Но мысль обрывалась. У неё не было души. Не было жизни. Была лишь её собственная, неизменная субстанция – проводник, не имеющий права на собственный путь.

Её равнодушие было панцирем, защитой от тяжести бесчисленных чужих судеб, но где-то в глубине, на самом дне её вечности, теплилось маленькое, упрямое желание, которое она всячески пыталась заглушить. Ей хотелось почувствовать, каково это – быть человеком. И, возможно, оттого она с такой холодной яростью презирала их – этих хрупких, нелепых существ, – что втайне отчаянно завидовала их способности чувствовать. Завидовала их боли, их радости, их глупым, ни на что не влияющим надеждам. Ведь даже самая горькая человеческая слеза была доказательством того, что они живут куда полнее, чем она в своём вечном, бесчувственном существовании.

Глава 2

Цветочный магазин «Бутон Вечности» работал без выходных, но главные сделки заключались не за деньги. Расплачивались здесь иной валютой – душами. Люди не подозревали, что за стойкой им приветливо улыбалась Смерть. Самая настоящая. Та, что будет ждать каждого в конце пути, чтобы стать его проводником в новую жизнь.

Особый интерес для неё представляли те, кто покупал свои первые в жизни цветы. Робкий юноша с тюльпанами для девушки; девочка, копившая на хризантемы для мамы; взрослый мужчина, впервые взявший в руки праздничный букет. В момент сделки, под шелест упаковочной бумаги, заключался нерушимый договор. Ничего личного, только бизнес. Каждый подписывал этот контракт своим волнением, своей внезапно расцветшей нежностью, своим сердечным трепетом. Это не было колдовством или насилием. Сделка должна была быть добровольной, одушевлённой искренним, сильным чувством. Без этого ключа душа оставалась недосягаемой.

Люди покупали цветы и не подозревали, что среди ароматных лепестков таилось незримое послание от Смерти: «Благодарю за доверие. Ваша душа в надёжных руках».

Глава 3

Время для Смерти не текло. Оно накапливалось. День за днём, год за годом, век за веком, оседая в ней тяжёлым, неподвижным грузом. Её существование было чередой действий, отточенных до автоматизма: протянуть руку, принять трепещущийся светящийся шар и отдать Древу Душ.

Древо было единственным, что вызывало трепет внутри Смерти. Оно находилось вне времени и пространства. Его ствол тянулся так высоко, что казалось, будто мощные и причудливо изогнутые ветви поддерживали само небо. Одни души, не обременённые сильными страстями или незавершёнными делами, коснувшись Древа, устремлялись в его корни, чтобы мгновенно переродиться. Их путь был один: закончить одну жизнь и сразу начать следующую.

Другие души расцветали на ветвях белыми цветами, входя в состояние ожидания. Это было очищение. Лепестки впитывали груз прожитых лет – боль, обиды, невысказанные слова, несбывшиеся мечты, воспоминания. Всё, что мешало душе двигаться дальше, медленно стиралось. Чем сложнее и ярче была жизнь, тем дольше цвёл её цветок, набираясь сил для нового пути.

И в этой вечности Древо никогда не было статичным. Оно дышало тихой, непрекращающейся жизнью. Где-то в вышине, на самой грани видимости, распускались новые сияющие цветы. А в тот же миг, на других ветвях, созревшие цветы осыпались, порождая бесконечный, лёгкий дождь из лепестков. Они парили плавно и беззвучно, словно снежинки в безветренный день, но, коснувшись земли у подножия Древа, растворялись в воздухе. Это был танец бесконечного обновления, где конец одного пути был началом другого.

А существование Смерти оставалось неизменным. Ей нужно было только собирать.

Сегодня – молодой юноша, байкер. Его душа пахла азартом, риском и гонками. Вчера – пожилая женщина, чья душа ликовала, обретя желанную свободу. А завтра…Завтра будет кто-то ещё. Всегда кто-то будет.

Смерть устремила глаза ввысь, на множество белых цветов. Все они хранили в себе воспоминания, чувства и эмоции, которые со временем сотрутся. Радость, отчаяние, боль, любовь, дружба – это всё малая часть из того, что Смерть никогда не познает. Ведь она незрима для людей. Лишь в её цветочном магазине на мгновение возникало призрачное чувство причастности к настоящей жизни, но оно таяло, едва покупатели переступали порог, унося с собой букеты и начисто забывая лицо флориста.

Смерть стояла, наблюдая, как душа байкера в её руках тянулась к Древу. От неё исходило приятное тепло недавно оборванной жизни. Смерть была ответственной за жизни других, но никогда не имела своей.

«Я существую, а не живу», – подумала Смерть, и эта мысль прозвучала в её сознании с оглушительной ясностью, как приговор.

Её пальцы сомкнулись вокруг светящейся белой сферы, но та, словно понимая всё, пыталась вырваться. Молодая, яркая, полная нерастраченных сил и несбывшихся мечтаний душа боролась за своё будущее, но ещё никому не доводилось выйти победителем из схватки со Смертью. Она чувствовала отголоски прожитой жизни: первый детский поцелуй, объятия родителей, смех друзей, счастье от покупки мотоцикла и первый заезд.

«Нет, – уверенно пронеслось в мыслях Смерти, – не отдам».

Вместо того, чтобы отпустить, отдать душу Древу, как Смерть делала бессчётное количество раз, она удержала её и потянула на себя. К себе. В себя. Ослепительная вспышка породила неожиданное ощущение лёгкости, отчего Смерть потеряла равновесие и упала на землю. Когда зрение вернулось, она посмотрела на свои пустые ладони. Души не было. Вместо неё из груди Смерти исходило странное синее свечение. Такое же излучала и сфера, но совсем маленькая. Она мчалась к стволу Древа, а затем, вселившись в него, распустилась одним единственным синим цветком.

Смерть с ужасом осознала, что разделила душу на две части, и теперь ей придётся ждать. Ждать, когда цветок осыплется, даруя оставшейся половине души шанс на новую жизнь.

Глава 4

Смерть никогда не придавала времени значения. Для неё оно попросту никогда не существовало. Однако с появлением на Древе синего цветка кое-что в ней изменилось.

Первые десятилетия были наполнены холодным ужасом. Каждый раз, подходя к Древу, Дарья боялась увидеть увядший, почерневший цветок – свидетельство окончательной гибели души по её вине. Но цветок был жив. Он был неизменным упреком и единственной надеждой.

Дарья продолжала быть Смертью. Но теперь это было невыносимо. Каждую душу, что она собирала, она невольно сравнивала с той, синей. У той был запах встречного ветра, врывающегося в легкие, запах трения шин об асфальт, смешанный со сладковатым ароматом цветов, а у этой – крепкий чёрный чай с лимоном и без сахара, неповторимый запах книг и стук швейной машинки. Та была полна бойкости, а эта – тихого смирения. Она стала видеть не просто «души», а личности. И это делало её существование мучительным.

Дарья продолжала быть флористом. Она начала смотреть на мир живых. По-настоящему смотреть. Там, где раньше мелькали безликие силуэты, теперь разворачивались человеческие судьбы. Смерть видела не просто мужчину, покупающего пышный букет роз, а отца, чьё сердце трепетало от осознания рождения дочери. Она слышала, как звучала надежда в голосе женщины, заказывающей любимые цветы для тяжелобольного мужа. Видела, какая ложь скрывалась за улыбкой клиентки, выбирающей дорогую композицию «просто так, для себя».

Смерть наблюдала, как города обрастали сталью и стеклом, как менялась мода, как исчезали одни запахи и появлялись другие. Мир менялся, а она так и оставалась прикованной к синему цветку на Древе Душ на протяжении семидесяти лет.

Следующие тридцать лет ею овладела навязчивая идея. Цветочный магазин всё чаще закрывался на технические перерывы. Дарья приходила к Древу каждый день. Она могла часами сидеть у его подножия и смотреть на хрупкий синий цветок, пытаясь угадать, чья жизнь в нём сокрыта. Мальчик? Девочка? Кем будет этот человек? Дарья наделяла его чертами, которых не было, предавалась мечтам об их будущей встрече. Она уже не просто хотела почувствовать себя живой, она хотела встретить его.

И вот, в один из дней, когда Смерть заворачивала в бумагу очередной букет, часть души в её груди встрепенулась, словно почувствовав свою половинку в мире живых. Дарья сбросила наспех свой рабочий фартук, выпроводила ошарашенного клиента за дверь, забыв о плате, закрыла магазин изнутри и направилась к Древу.

Там она увидела горсть синих лепестков, приближающихся к земле. Цветок, который целое столетие был её тайной и проклятием, осыпался. Догадки Дарьи подтвердились: душа переродилась. И тогда нахлынуло оно – чувство, которого она не знала за всю свою вечность. Облегчение. Не просто конец долгого ожидания, а сброс тяжести, которую она таскала в себе так долго, что та стала частью её самой. Сто лет напряжённого молчания, сто лет надежды и страха, наконец, растворились в один миг.

Где-то там, в шумном, стремительном мире, родился ребенок. Это был мальчик. Смерть нашла его почти сразу. Их связь была подобна натянутой струне. Большой город, обычная больница. И он – крошечный, красный, сжатый в комочек, пахнущий молоком и новой жизнью. Впервые Смерть видела не конец жизни, а её начало.

Она стояла в углу палаты, невидимая для молодой матери, для счастливого отца и медсестёр. Смерть смотрела на младенца, и внутри неё что-то сжалось. Это было странное, непривычное для неё чувство – нежность.

«В этот раз я буду просто наблюдать, – поклялась себе Дарья. – Я буду ждать. Я просто должна быть рядом».

Она не осознавала, что уже стала неотъемлемой частью только что зародившейся жизни.

Глава 5

Смерть стала тенью, следующей за мальчиком. Она нехотя отвлекалась на других людей, когда приходило время собирать их души. Цветочный магазин и вовсе был закрыт. Дарья понимала, что её поступки ни к чему хорошему не приведут, а мальчика бросить она не могла, да и не хотела, поэтому попросила помощи у своего наставника. Дядя Падо тоже был Смертью, но на несколько тысячелетий старше. С цветами возиться он любил, поэтому не отказал в просьбе. «Бутон Вечности» вновь заработал.

– В чём причина твоей неуспеваемости? – спросил как-то раз он Дарью, не отрываясь от капризных орхидей.

И она рассказала обо всём, что натворила. Дарья знала, что дядя Падо поймёт её, он всегда понимал.

Выслушав, мужчина отвлёкся от цветов. В его глазах мелькнуло беспокойство.

– Ну и дел ты наворотила, девочка, – тихо произнёс он. – Душу ты объединить уже не сможешь.

– Почему? – не понимала Дарья, в её голосе зазвенела паника. – У нас ведь половинки одной души!

– Пусть они и части одного целого, но у них разный пройденный путь. У мальчика душа перерожденная, а у тебя нет.

Понимаешь, твоя половина, в отличие от его, помнит тяжесть прошлой жизни. Его часть души, как и положено, распустилась цветком, прошла очищение и переродилась. Она начала новую, чистую жизнь. Ты хочешь привить молодой, нежный побег к древнему, иссохшему пню. Но пень не даст ему жизни – он высосет все соки, чтобы хоть ненадолго ожить самому, а побег, не успев распуститься, засохнет.

Даже если твоя половина души пройдёт этап перерождения, она тоже будет иметь свой уникальный путь. Теперь у вас две травмированные души. Это плохо. Сорванный цветок долго в воде не простоит.

– Значит…я обрекла его на страдания? – в ужасе прошептала Дарья.

– Всё зависит от него самого. Сможет ли он принять себя таким, каким ты его сделала?

Глава 6

Дарье было тяжело наблюдать за взрослением мальчика. Она боялась, что разрушила его жизнь. Однажды её ожидания оправдались. Первый тревожный звоночек прозвенел, когда мальчику было около года. Его мать, весёлая и яркая женщина, трясла перед ним ярко-оранжевой игрушкой.

– Смотри, Стёпа, птичка! – щебетала она.

Но его взгляд скользил мимо, устремляясь к синему полотну занавесок. Мать нахмурилась, затем пожала плечами. «Просто рассеянный», – решила она.

Подобные случаи повторялись и дальше. Стёпа не мог найти красный кубик среди других, он всегда выбирал синий. Он раскрашивал солнце голубым цветом и плакал, когда воспитательница в детском саду поправляла его, вручая жёлтый карандаш.

Всё стало ясно в кабинете врача. Смерть стояла за спиной отца, этого высокого, пахнущего дорогим одеколоном мужчины, и видела, как его крепко сбитые плечи постепенно ссутулились под холодный вердикт офтальмолога. «Монохромное зрение… не различает цвета, только оттенки синего… лечения нет». Из кабинета родители вышли молча. Дома мать плакала в носовой платок от горя, не понимая, чем она заслужила такого ребёнка. Отец сидел за столом, уставившись на стену пустым взглядом. Он уже видел, как рушатся его мечты о будущем сына.

Вечером Стёпу уложили спать. В гостиной, под тусклым, тёплым светом торшера, отбрасывающего причудливые тени на стены, сидели его родители. На столе стояла почти полная бутылка белого вина и два бокала. Они пили не для веселья, а чтобы заглушить гнетущее молчание, говорили вполголоса, боясь разбудить сына, чьё существование теперь вызывало у них столь противоречивые чувства.

Елена медленно вращала бокал в руках, глядя на золотистые блики.

– Мы так долго его ждали, – её голос прозвучал хрипло и неестественно тихо. – Так мечтали о ребёнке. Проверили всё, что можно, а в итоге наш первенец родился с патологией.

Она подняла на мужа глаза, полные отчаяния.

– Я ведь хотела, чтобы он был особенным, выдающимся. Я так молилась, и вот как обернулось моё желание. «Будь осторожен в своих мечтах» – вот оно как.

– О чём ты? – глухо спросил Сергей, не отрывая взгляда от собственных рук, лежавших на столешнице.

– Я мечтала, что он станет биологом, – призналась Елена, и в её голосе зазвенела давно похороненная боль. – Как я хотела в юности. Раскрывать тайны жизни, делать открытия. У меня не получилось. Не хватило смелости гнуть свою линию, пошла на «престижную» специальность. А теперь это невозможно. Какой из него биолог, если он муху от листа на дереве не отличит?

Сергей тяжело вздохнул. Он отхлебнул вина, но горечь во рту не исчезла.

– А я хотел передать ему дело. Свой автосервис. Мы бы вместе копались в гараже, я бы учил его всяким хитростям. А он даже на права сдать не сможет. Никогда. Не различит цвет проводов, сигнал светофора. Моя мечта рассыпалась в прах.

В их словах не было злобы к сыну. Там был леденящий ужас. Ужас перед неизвестностью, перед тем, что их тщательно выстроенный мир «нормальности» и планов дал трещину. В Стёпе они увидели не просто мальчика с особенностью, а призраков прошлого – сломленные мечты, подавленные желания, страх быть не как все.

Они жертвовали своими «хотелками» ради прочного фундамента. И теперь этот фундамент рушился из-за чего-то, что они не могли контролировать. Их непринятие «синего мира» было криком собственных несбывшихся жизней. Им казалось, что, заставив Стёпу быть «нормальным», приземлив его мечты, они спасут его от той же боли, что съела их самих.

– Сможет ли он нормально жить вообще? – мужчина с отвращением отодвинул от себя бокал. Его лицо исказила гримаса, в которой смешались страх и брезгливость. – Или мы теперь до конца своих дней будем у него на побегушках? Объяснять всем, почему наш сын не такой, как все? Извиняться, оправдываться, чувствовать на себе эти взгляды…

Они не понимали, что, отвергая его цвета, они сами превращали его жизнь в чёрно-белую картинку, лишённую оттенков любви и принятия. Два испуганных человека, запертых в клетке собственных страхов, видели в сыне не новую, уникальную жизнь, а эхо старых, непрожитых трагедий. И это эхо звучало для них приговором.

Они допили вино в гнетущем молчании, так и не найдя ответа. Ответа, который был так прост и так сложен одновременно: принять. Принять сына не как воплощение своих несбывшихся надежд, а как отдельную, особенную личность с собственным синим миром, в котором, возможно, таилась красота, недоступная их «нормальному» зрению.

Глава 7

Для родителей Стёпа стал разочарованием. Тихим, невысказанным, но оттого ещё более ощутимым. Его перестали брать с собой в походы. Степан слышал, как отец, упаковывая палатку, вполголоса говорил матери: «Он всё равно не увидит всей красоты. Зачем ему зелёный лес, если для него он просто тёмное пятно?». Эти слова жгли сильнее, чем прямой отказ.

Его рисунки, эти причудливые синие миры, летели в мусорное ведро. Однажды он нарисовал большой синий автобус. Мать, разбирая стол, смяла лист и бросила его в ведро с огрызками и очистками. «Опять эти каракули», – устало вздохнула она.

А потом появилась Алиса.

С её рождением в дом вернулся свет, звук и, главное, цвет. Девочка была здорова, общительна, её глазки блестели любопытством ко всему радужному миру. Она стала их солнцем, их искуплением. Они заваливали её плюшевыми мишками всех оттенков радуги, одевали в розовое и зелёное, с гордостью выставляли напоказ.

Стёпа сидел в углу на празднике в честь её первого дня рождения. Воздушные шары, яркие салфетки, торт с разноцветной глазурью – всё это для него было лишь игрой теней, сложной, но безжизненной гаммой серого и синего. Он смотрел на сестру, купающуюся в лучах родительской любви, и его синий мир, должно быть, наполнялся другим оттенком – цветом одиночества.

Стёпа ушёл в свою комнату и остался незамеченным. Дверь за его спиной мягко закрылась, не заглушив доносящийся из гостиной смех. Но здесь, в его царстве, этот шум казался приглушённым, как далёкий шторм за толстым стеклом.

Он был призраком в собственном доме. А Смерть – призраком, который наблюдал за призраком. Два одиночества, связанные незримой нитью. Она дала ему жизнь, обрекая на изгнание. И теперь, стоя в тени его комнаты и сжимая кулаки, Дарья смотрела, как Стёпа рисует синим карандашом по белому листу. В её груди, рядом с частью души мальчика, закипало невыносимое, огненное чувство вины.

Дарья не могла изменить мир, не могла повлиять на родителей Стёпы. Но она могла кое-что другое. Немного. Совсем чуть-чуть.

Она сосредоточилась на гостиной, где царил шумный, яркий праздник. Её взгляд, холодный и острый, упал на гроздь шариков, привязанных к спинке стула. Один из них, алый, пылающий, как ярость в её груди, показался ей особенно несносным.

Хлопок.

Звук был негромким, но отчётливым. Стёпа, привлечённый звуком, слегка выглянул из комнаты. Он увидел, как мать, державшая на руках Алису, вздрогнула. Маленькая девочка, ещё не понимая, что произошло, насторожилась.

Затем лопнул ещё один шарик. На этот раз жёлтый – солнечный и раздражающий. Брови Алисы поползли к переносице.

– Ничего страшного, моя маленькая, – засуетилась женщина, – просто шарик…

Хлопок. Хлопок.

Это лопнули сразу два: зелёный и оранжевый. Их красочная, недолгая жизнь оборвалась в одно мгновение. Этого было достаточно. Лицо Алисы сморщилось, губы задрожали, и раздался оглушительный, обиженный рёв. Она плакала так, будто мир рушился.

Родители закружились вокруг неё, пытаясь успокоить, но шарики, будто одержимые, продолжали лопаться с громкими, издевательскими хлопками. Один за другим. Воздух наполнился запахом латекса и паникой.

– Да что с ними такое?! – воскликнул отец, безуспешно пытаясь отодвинуть охапку шаров подальше. – Неужели их так сильно надули?

А Стёпа наблюдал за этим всем из своего укрытия. Он видел, как его сестра, всеобщая любимица, заливалась слезами. Видел, как родители, обычно такие спокойные и уверенные, метались в растерянности. И на его лице, том самом, что обычно хранило лишь отрешенную печаль, расплылась лёгкая, едва заметная улыбка. Не злорадная, нет. Скорее, удивлённая и смутно торжествующая. В его мире, где всё было предсказуемо и серо, случилось нечто странное и справедливое.

И Дарья увидела это. Увидела его улыбку – хрупкий цветок, проросший сквозь асфальт его одиночества. Это была маленькая, ничтожная месть миру, который не принимал мальчика. Это было начало.

Глава 8

Стёпа ненавидел семейные ужины. Кухня была залита ядовито-ярким светом люминесцентной лампы, которая превращала всё в оттенки мертвенно-голубого и холодного серого. Его мир не был чёрно-белым. Он различал сотни, тысячи оттенков синего: ультрамарин тоски, лазурь надежды, индиго гнева, нежную бирюзу тишины.

– Алиса сегодня получила пятёрку за контрольную по биологии, – с гордостью сказала мама и положила ладонь на руку дочери. Этот жест был полон любви. Стёпа знал его, но никогда не чувствовал на своей коже. Для него это прикосновение было похоже на теплое свечение. Он понимал его значение, но оставался по другую сторону барьера.

– Молодец, дочка, – сказал отец, и его губы растянулись в улыбке. Она была похожа на вспышку солнечного света, которую Стёпа видел только на картинках.

Мальчик сидел, вжимаясь в стул, стараясь быть незамеченным. Он ковырял вилкой в своём «лунном» пюре, строя из него крошечные горы.

– А у тебя что, Стёпа? Опять ничего? – голос матери стал холоднее, словно цвета стали.

Он пожал плечами, глядя на тарелку. Он мог бы рассказать, что нарисовал сегодня дрожащие от ветра васильки за окном и уловил целых семь разных оттенков в их лепестках. Но он знал – это «ничего».

– Хватит его мучить, – Алиса бросила ему снисходительный взгляд. Её глаза были для него серо-синие. – Он же будущий художник. У них другое восприятие.

В её голосе не было злобы, была лёгкая насмешка, уверенность в своём превосходстве. Она была на светлой стороне, в мире настоящих красок и настоящих достижений. А он – в синей тени.

После ужина он сбежал в свою комнату – единственное место, где синева была не тюрьмой, а убежищем. Он достал альбом и принялся рисовать. Он рисовал не то, что видел, а то, что чувствовал.

Он не знал, что в тот самый момент в углу его комнаты, невидимая и неслышимая, стояла Дарья. Она смотрела, как его маленькая рука выводит на бумаге линии, и в её собственной груди, там, где пылала половина его души, отзывалась тихая, пронзительная боль. Дарья видела не рисунок. Она видела Стёпу. И впервые Смерть столкнулась с тем, что ей хотелось не забирать, а защищать.