Дети Истины

Никита Сквалыжник

Дети Истины

Глава 1. Гостья

Никита Алексеевич Сквалыжник был обычным московским психотерапевтом, то есть таким психотерапевтом, который постоянно пребывал между тихим безумием своих пациентов, собственным тихим безумием и потребностью выпить кофе, дабы разогнать заоконную серость и сырость.

Он сидел в своем небольшом кабинете рядом с метро «Маяковская» и смотрел на фикус, стоявший на подоконнике. Вид этот напоминал ему о необходимости полить этот самый фикус, что нужно было делать по правилам раз в неделю. Однако хорошо фикусу было только, когда его поливали два раза в неделю, что создавало в сознании Сквалыжника диссонанс между благом, признаваемым многими, и благом, признаваемым исключительно его собственным фикусом.

Пребывая в таких нерешительных размышлениях, он почти и не заметил, как подошло время сессии и в дверь постучали. Стучали не то чтобы громко, на самом деле и не то, чтобы стучали. Механизм дверного замка был немного поврежден, так как летом окно кабинета часто было открыто и закрытая дверь под давлением пытавшего прорваться в коридор воздуха дергалась понемногу взад-вперед, взад-вперед, неизбежно постепенно ломая механизм замка. И теперь, когда пришедший на сессию пациент нажимал на дверную ручку с понятным и вполне однозначным желанием войти внутрь кабинета, дверь его туда пускала не сразу, а скорее требовала, чтобы ее нажали еще раз, посильнее, опустив ручку до конца. У иных пациентов такой каприз ручки поначалу вызывал хорошо знакомое им с детства ощущение, что их не ждут, и, следовательно, дверь для них закрыта. Но дверь психотерапевта Никиты Алексеевича Сквалыжника была для пациентов, конечно, открыта, и он их ждал. Может, и замок он не чинил, чтобы иметь возможность подловить иного пациента на нечаянно вызванном чувстве ненужности. А может, и просто потому, что Никите Алексеевичу было лень чинить замок. Истинную причину было сложно узнать, так как находилась она в бессознательной части психики Никиты Алексеевича и, следовательно, им самим до конца не осознавалась.

Справившись наконец с дверью, в кабинет вошел человек. Хотя можем ли мы когда-нибудь на самом деле точно знать, что видим перед собой именно человека? Ведь даже этот самый человек, преодолевавший этим утром толчею в метро, прыгавший по лужам, перебиравшийся через разрытые московские улицы, сражавшийся с дверью и наконец после всех препятствий попавший в кабинет, зачастую не полностью уверен, что он является человеком. Глубины его бессознательного часто наполнены чем-то таким, что на человеческое не очень-то похоже, и потому пугает этого человека и заставляет его сомневаться в своей человеческой природе.

Зашедший в кабинет человек выглядел, впрочем, совсем по-человечески, а именно как молодая девушка, что Никиту Алексеевича втайне порадовало, так как смотреть пятьдесят минут на молодую девушку ему было приятно. Впрочем, сам бы он себе в этом не признался, так как верил в свою непредвзятость и равное отношение вообще ко всем страждущим его психологической помощи.

Пока Сквалыжник подавлял внезапно возникший эротический порыв и неизбежно сублимировал щедрую энергию Эроса в энергию мастерства и даже творчества, свойственную настоящим психотерапевтам, девушка успела пройти и сесть на диван, уютно расположившийся у широкого окна с хорошо нам известным непредсказуемым фикусом.

Завернутая в длинный плащ, доходящий почти до лодыжек, гостья несомненно несла в себе некую тайну.

Никита Алексеевич мысленно улыбнулся, так как тайны он любил. Быть может, самой главной тайной для Никиты Алексеевича был он сам. Собственный внутренний мир был для Сквалыжника трудно постижим, и, вероятно, именно этот непокорный, хорошо сокрытый от его любознательного взора мир психотерапевт и пытался познать, изучая и в меру возможностей леча своих пациентов.

Облик гостьи был переполнен контрастами. Темные, почти черные прямые волосы до плеч, очень светлая кожа лица и рук. Редкие ее движения были спокойными, точными и как бы физически… сильными. Не то чтобы она выглядела спортивной или мускулистой, наоборот, фигура ее была скорее миниатюрной, скромной. Фигура девочки-подростка. Однако, когда гостья двигалась, что-то неуловимо менялось. Перемещение в пространстве кабинета давалось ей сверхъестественно легко, будто бы, взаимодействуя с поверхностью пола, она умела выбрать точно тот миллиметр поверхности, который давал ее телу максимальную опору, обеспечивал максимальный импульс для движения. Казалось, что, подобно героиням восточных боевых фильмов, она могла бы бежать по зеркальной поверхности воды, едва-едва отталкиваясь, оставляя за собой лишь легкие круги на безмятежной голубой глади, а затем взвиться вверх в невообразимом прыжке, оттолкнуться от тумана и побежать по нему словно по ступенькам вверх навстречу бою и судьбе.

В одежде посетительницы особо выделялся ее длинный, тщательно скрывающий тело плащ. Да и был ли вообще это плащ? Этот предмет был определенно похож на плащ, но, вероятно, таковым на самом деле не являлся. Он был больше похож на… обертку. Ткань этого плаща-обертки словно промасленная угольно-черная бумага, неровная, ломкая, будто бы одновременно и отражала, и впитывала, и сама излучала свет. Данную особенность плаща-обертки как будто невозможно было понять сразу, она раскрывалась постепенно, по мере того как свет накапливался на острых гранях и изломах материала, затем отчасти исходя вовне, отчасти будто бы проникая внутрь, кажется, в глубину самого тела гостьи. Никита Алексеевич представил, что в центре тела этой внешне очень спокойной, хрупкой, совсем молодой девушки находится бешено вращающееся раскаленное ядро, испускающее волны света, намагничивающее пространство, создающее собственную непреодолимую гравитацию. Ядро Земли, горящее в радиоактивном распаде. Дарующая жизнь и причиняющая смерть богиня Кали в порывистом неистовом танце.

Сквалыжник заставил себя отбросить все захватившие его образы. Ему даже пришлось с силой сжать и разжать пальцы рук, лежавшие на подлокотниках его вместительного серого кресла. Образы были слишком объемные, реальные, пугающие. Желание и страх раствориться в них, исчезнуть, аннигилировать. Кажется, главный контраст, диссонанс, парадокс, парализующий, вводящий смотрящего в транс, был в этом невероятном, невозможном сочетании легкости тела, невесомости движения гостьи и тяжести, мощи, притяжения ее внутреннего сущностного центра.

Никита Алексеевич был встревожен. Сколько он уже сидит так, молча рассматривая пришедшего к нему человека? Кажется, он потерял счет времени.

Однако беспокойство Никиты Алексеевича относительно соблюдения приличий вряд ли было обосновано. Посетительница ничуть не была смущена его продолжительным задумчивым молчанием и занималась ровно тем же, что и он сам, а именно наблюдала и изучала психотерапевта прямым и пристальным взглядом своих очень больших и очень светлых, почти прозрачных глаз. На дне этих странных, печальных и пугающих глаз, будто далекие острова сквозь туман, просматривались какие-то темные пятна. Зрачки же были слишком маленькие и двигались часто-часто, но с крайне малой амплитудой, что создавало эффект воздушной ряби в перегретом воздухе. Смотреть в эти глаза было практически невозможно, голова начинала кружиться, накатывала тошнота, в затылке пульсирующими толчками нарастало напряжение. Никита Алексеевич знал, что еще немножко, и это напряжение перерастет в боль, в приступ мигрени. Сквалыжник быстро отвел глаза, ухватившись взглядом за торшер, расположившийся сразу по правую руку от гостьи. Корпус торшера был выполнен из какого-то металла и выкрашен в голубой цвет, а абажур его был большой, мягкий, бархатистый и бирюзовый. Вид торшера оказывал на Никиту Алексеевича успокаивающее и даже жизнеутверждающее воздействие.

С трудом отводя взгляд от спасительного торшера, психотерапевт смущенно улыбнулся и сказал:

– Здравствуйте. Чем я могу вам помочь?

Посетительница сохраняла абсолютное молчание, не проявляя также совершенно никаких телесных движений. Только эти безумные зрачки продолжали свой хаотичный гипнотический бег меж темными пятнами-островами внутри контура глаз. Никита Алексеевич даже засомневался, а задал ли он на самом деле вопрос или вопрос прозвучал только в его голове.

– Гм-хм, – Сквалыжник прочистил горло. – Так чем я могу вам быть полезен?

– Польза. Так зовут мою дочь. Звали… раньше. – Голос, тихий, грудной и мелодичный, очевидно, должен был принадлежать гостье, но будто бы не имел определенного источника происхождения. Только что его не было, и вот он появился сразу везде. Он просто был, находился в пространстве. Никита Алексеевич как бы одномоментно оказался весь посреди этого голоса, внутри него. Ему даже захотелось обернуться, чтобы проверить, а нет ли говорившего за плечом.

– Вашу дочь? – зачем-то переспросил психотерапевт.

Гостья не отвечала. Сквалыжник подумал, что имя Польза созвучно Польше и потому, вероятно, имеет польское происхождение, а может быть, и чешское, ведь есть же в западной Чехии город Пльзень, известный своим пивоварением. Он также подумал, что девушка совсем молодая и, значит, дочь ее может быть только совсем малышкой. А еще гостья сказала «звали раньше», значит, возможно, девочка погибла в утробе или в младенчестве, и его посетительница переживает горькую утрату, возможно, находится в жестокой депрессии. Мысли о гибели маленького ребенка и особенно о том, что переживает родитель, столкнувшись с такой бедой, были для Сквалыжника тяжелыми, давящими, не оставляющими никакого пространства для приятного образа пивоваренного Пльзеня. Психотерапевт даже устыдился своих мыслей. Ну и что, что он уже два года как не был в отпуске и не пил хорошего чешского пива, разве возможно думать об этом, сидя напротив девушки, на самом деле почти еще девочки, возможно, переживающей смерть своего первого ребенка.

Гостья продолжала молчать, и Никита Алексеевич решился спросить напрямую:

– Вы столкнулись с утратой ребенка? – голос психотерапевта был мягок и тактичен.

На лице девушки отразилось сомнение.

– Да… но нет… не совсем… – она явно пыталась подобрать подходящие слова. После минутной паузы вновь отовсюду зазвучал ее необычный, объемный, заполняющий пространство голос: – Меня зовут Истина. Мою дочь звали Польза. На момент… перехода… ей было 176 лет.

Глава 2. Никиту настигает рёв

Сквалыжник открыл глаза. За окнами было темное и холодное зимнее утро. Холодно было и в самой квартире. Вставать не хотелось и не было сил. В этой серости и холоде ничего настоящего не выживало, ну почти ничего. В ящике письменного стола Никиты лежал черный нож-раскладушка. Спрятанный, нож был тяжелый, острый, стальное лезвие красиво серебрилось. Никита брал его с собой, когда выходил на улицу, с помощью специальной прищепки цеплял его к ремню на штанах, чтобы не было видно под свитером и майкой. Никита никогда не пользовался ножом по назначению, а назначением его было, наверное, убивать, а может, вселять страх во врагов.

Нож был оберегом, защитником, но одновременно и символом страха, бессильной ненависти, унижения, позора. Никита явственно помнил, как его вместе с одноклассником зажали во дворе трое взрослых парней, и у этих парней были ножи. Парни показали ножи и сказали отдать все ценное. И Никита отдал, было то у него немного, синий «Нокиа 3310», да 200 рублей. Отдал все и одноклассник Никиты. И парни их отпустили. А на ремне у Никиты все это время висел нож, и мальчик побоялся его достать. Все фантазии о том, как он выхватывает нож, как щелкает раскладной механизм, как он встает в боевую позу морского пехотинца, – нож обратным хватом, рукоятью к груди, широкая сторона лезвия в плоскости пола, острие вперед как штык, – в реальности все это было невозможно. Никита не только не достал свое сокровенное оружие, он молился о том, чтобы хулиганы не увидели, не нашли этот нож. Ведь если бы они его нашли, они бы, возможно, убили им Никиту. Так ему всегда говорила бабушка: «Не бери с собой нож, тебя же им и прирежут». Но Никита всегда брал с собой нож, было в этом тяжелом предмете что-то настоящее, мужское, хоть мальчик и не умел им пользоваться.

А с одноклассником этим они после того случая почти перестали общаться, хотя раньше дружили. Возможно, однокласснику тоже было стыдно, возможно, у него где-то там под одеждой был его собственный нож, который он тоже побоялся достать, и теперь вид друг друга заставлял мальчиков заново переживать испытанные тогда чувства страха, бессилия и унижения.

В тот же период у Никиты появились головные боли. Обычно они были связаны с машинами, проезжающими по большому скоростному шоссе рядом с домом. Особенно шумели грузовики. Кто-то говорит, что к этим звукам быстро привыкаешь и со временем будто бы не слышишь их совсем. У Никиты же завывания двигателей, напряженное гудение шин, выстрелы выхлопных газов вызывали головокружение, ноющую боль в затылке и тошноту, будто бы все эти звуки были прямо у него в голове. Шум начинался издалека, постепенно усиливался, доходя до визга, скрежета, а затем со страшным протяжным воем удалялся. В такие моменты мальчику казалось, что больше в мире и нет ничего, завывания в абсолютной пустоте. Мощные колеса грузовиков будто бы рвали реальность в клочья, и клочья эти исчезали, пропадали бесследно и безвозвратно.

Эти головные боли, видимо, были как-то связаны с одиночеством, так как приходили к Никите только, когда он был один. Впрочем, один он был основную часть времени.

Этим холодным зимним утром мальчика опять замутило, сердце стучало быстро-быстро, рев настиг его, заставил опуститься на колени, уткнуться лбом в старый синий ковер с блеклым зеленым цветочным орнатом, зажать уши руками. Просидев так минут пять или семь, он с трудом заставил себя встать.

Шел 1999 год, Никите было 13 лет, и ему нужно было собираться в школу.