Боль видима

Максим Рыбалко

Боль видима

Глава 1

Холодная осень в Красноармейском районе Волгограда – это не время года, а состояние вещества. Воздух густел до состояния мутного раствора, в котором плавали частицы угольной пыли с ТЭЦ и запах болотной сырости. Для Кати это был идеальный бульон, в котором можно было раствориться самой.

Депрессия – это не печаль. Это отсутствие вкуса. Утрата запахов. Мир, завернутый в целлофан. Катя знала это с тех пор, как полгода назад перестала приходить Вера. Не умерла – исчезла. И будто кто-то выключил звук, цвет и тактильные ощущения, оставив лишь смутные вибрации сквозь толстую стеклянную стенку.

Проснуться – это было самое тяжелое. Не физически, а метафизически. Сознание возвращалось к Кате нехотя, обволакивая ее липкой, серой пеленой еще до того, как она успевала открыть глаза. За окном была осенняя волгоградская темень – в семь утра солнце еще не думало подниматься. Лишь тусклые оранжевые круги фонарей пробивали ночную мглу, высвечивая островки реальности: кусок асфальта, покосившийся забор, ветку голого дерева. Но между этими кругами лежала густая, почти физическая тьма, в которой, казалось, могло скрываться что угодно.

Депрессия была не болезнью, а атмосферой. Состоянием вещества, в котором ее квартира была законсервирована.

Она лежала, уставившись в потолок, где узор из теней от уличного фонаря казался слишком четким, почти чертежом. Очертания шкафа и торшера на мгновение сложились в профиль Веры. Катя зажмурилась, потом снова открыла. Тень была обычной. «Побочка», – мысленно прошептала она, глотая подступивший к горлу ком. Утренний ритуал: отрицать, списывать, заглушать.

На кухне ее ждал хаос, застывший в идеальном порядке. Чистая раковина. Пустая столешница. В холодильнике – йогурт с истекающим сроком годности и пачка масла. Она налила в стакан воды из-под крана. Вода была мутной, и сквозь муть ей почудилось, что на дне шевелятся черные, нитевидные тени. Она моргнула – и вода снова стала прозрачной. Рука дрогнула, и она вылила воду в раковину, предпочтя ничего не пить.

Она присела на стул, и ее взгляд упал на фото на холодильнике. Она и Вера, детство, дача. Улыбки настоящие. И тогда случилось нечто, отчего по коже побежали мурашки. Улыбка Веры на фотографии дрогнула. Уголки губ на снимке поползли вниз, а в глазах появилась бездонная тоска. Катя резко вскочила, отпрянув от холодильника. Сердце бешено колотилось. Она потрясла головой, с силой протерла глаза. Когда посмотрела снова – с фото на нее сияли две счастливые девочки.

– Хватит, – прошипела она себе, хватая со стола блистер с таблетками. – Просто хватит.

Пока она ждала, пока химическая анестезия начнет действовать, она подошла к окну. Оранжевый свет фонаря наполовину освещал двор. И в этом свете она увидела человека. Мужчина в сером пальто шел, неся перед собой гладкое, безглазое пятно кожи вместо лица. Он шагнул из круга света в тень между фонарями – и в темноте его силуэт на мгновение словно расслоился, расплылся. А когда он снова вышел на следующий островок света, лицо было на месте: обычное, усталое.

Катя отшатнулась от окна, прислонившись спиной к холодной стене. Это уже не было похоже на «побочку». Это было похоже на медленное, методичное гниение самой реальности вокруг нее. И самое ужасное, что ей было все равно. Все равно, словно это происходило не с ней, а с кем-то другим, за толстым стеклом. Это равнодушие было страшнее любых призраков.

Она посмотрела на свои тонкие, бледные пальцы. Они казались ей чужими. Потом подошла к зеркалу в прихожей. Отражение было тусклым, будто покрытым слоем пыли. Она провела рукой по стеклу, но оно было чистым. В тусклом отблеске уличного света она всмотрелась в свои глаза цвета хвои. Глубоко внутри них, в зрачках, на долю секунды что-то мелькнуло. Словно далекая вспышка молнии в непроглядной ночи. Словно чей-то взгляд изнутри.

Катя резко натянула куртку. Ей нужно было на работу. В лабораторию. Туда, где были цифры, графики и гул приборов. Туда, где мир еще подчинялся законам. Хотя бы на время.

Лаборатория бактериологического контроля на водоочистных сооружениях была ее аквариумом. Стекло и сталь, стерильный свет люминесцентных ламп, монотонный гул вытяжных шкафов. Здесь не нужно было чувствовать. Здесь нужно было делать. Отмерять, фильтровать, титровать, записывать. Рутина была анестезией. Здесь все подчинялось логике, прописанной в ГОСТах. Отмерь, профильтруй, простерилизуй, запиши. Рутина как ритуал. Как мантра.

И был еще Гул. Гул термостатов, вытяжных шкафов, центрифуг и насосов. Низкочастотный, ровный, он стал саундтреком ее онемения. За годы работы Катя перестала его замечать, как не замечают биение собственного сердца. Он просто был. Фоновая вибрация мироздания, заменявшая ей пульс. Пока он звучал, мир хоть как-то держался в равновесии.

Но в последние дни и этот Гул начал сбоить.

– Кать, смотри, опять твои пробы чудит, – голос лаборантки Лизы, сидевшей напротив, прозвучал как из далекого тоннеля. Катя медленно подняла взгляд от монитора, где застыли немыслимые пики хроматограммы.

– Опять этот полимер. Словно кто-то в Волгу нанопаутину спускает.

В этот момент один из старых холодильников для проб на противоположной стене затих. Не выключился, а будто захлебнулся. На долгую, тягучую секунду воцарилась звенящая тишина, и Катя почувствовала, как что-то сжимается у нее под ребрами – призрак забытого страха. Потом мотор с надрывным всхлипом заработал вновь, но уже на другой, более визгливой ноте.

– Спишем на мою рассеянность, – глухо ответила Катя, отодвигая пробирку. Но она списывала это не на рассеянность. Она списывала на новую, непривычную паузу в гуле центрифуги, на странный, прерывистый хрип дистиллятора. Казалось, сама материя лаборатории, эта последняя опора предсказуемости, начала давать трещины. И сквозь эти трещины просачивалось Нечто.

Рука сама потянулась к ящику стола, где лежали блистеры с таблетками. Маленькие, белые, гарантированно отключающие чувства. А под ними лежала фотография. Единственная, которую она не смогла убрать. Она и Вера, на набережной. Всего два года назад. Вера, заливаясь смехом, пыталась удержать на голове огромную панамку, а Катя, щурясь от солнца, смотрела на нее с улыбкой. Настоящей. Той, что была до.

До того дня, когда Вера не вернулась домой. Не с работы, не из клуба, не от подруги. Просто… вышла из дома утром и не вернулась. Как миллионы людей. Как сотни тысяч пропавших, чьи лица годами висят на остановках и досках объявлений.

Сначала был шок. Потом – лихорадочная, исступленная надежда. Обзвоны всех больниц и моргов. Десятки заявлений в полицию, превратившиеся в единое, гигантское, безразличное дело «о без вести пропавшей». Волонтеры, поисковые отряды, следователи, сначала внимательные, потом все более формальные. Катя сама обошла каждый двор, каждый подвал в их районе, вглядывалась в лица прохожих, пока глаза не начинали болеть. Она печатала и развешивала листовки с улыбающимся лицом сестры, пока эта бумага не стала казаться ей иконой, перед которой она бессмысленно молится.