13 историй проклятого дома

Павел нахмурился, внимательно разглядывая рану. В голове пронеслись десятки объяснений: температура, кожа пересохла, микротрещины, случайное повреждение… Но что-то в этой картине казалось неправильным, чужеродным.

Потом он рассмеялся – немного нервно, с натянутой бодростью, словно пытаясь убедить себя, что всё в порядке.

– Бред, – пробормотал Павел вслух, и голос прозвучал непривычно громко в ночной тишине. – Температура, кожа пересохла… бывает.

Он залез под душ, смывая с себя не только пот и остатки сна, но и тревожные мысли. Тёплые струи воды успокаивали, возвращали ощущение реальности. Остаток ночи он досыпал в кровати, укутавшись в одеяло, и к утру почти убедил себя, что это был просто странный эпизод, вызванный болезнью.

Утром он сел за ноутбук, открыл браузер и начал вбивать в поисковик всё, что приходило в голову: «повышенная чувствительность кожи при простуде», «симптомы коронавируса», «кожа липнет к мебели». Ответы были расплывчатыми, общими, не дающими чёткой картины. Ни одна статья не описывала ничего похожего на то, что он пережил.

Но страха не было. Пока не было.

«Это ведь болезнь, – думал он, закрывая браузер. – Болезнь проходит. Всегда».

Чтобы отвлечься, Павел заказал пиццу, открыл старый добрый сериал «Друзья» и целый день запоем его смотрел. На его вкус, ничего интересного сейчас не снимали, а среди старых, проверенных временем сериалов были такие, которые он до сих пор полностью не посмотрел. А сейчас у него как раз было время.

Павел ел пиццу и запивал её тёплым пивом, которое специально не стал убирать в холодильник. Тепло квартиры обволакивало его, как толстое одеяло. Уютный полумрак гостиной, приглушённый свет экрана, знакомый до боли смех героев сериала – всё это создавало иллюзию покоя, которого всегда так не хватало. К вечеру он почувствовал себя значительно лучше и снова отрубился, сидя за телевизором.

А утром не смог встать. Он потянулся и понял, что кресло держит его. Не как липкая ткань, не как зацепившаяся нитка. Оно держало его по-настоящему. Плечи не поднимались. Спина не отрывалась. Бёдра прилипли. Как будто его тело стало частью кресла.

Но и тогда Павел не испугался. Он решил, что это просто слабость. Что болезнь просто ещё не прошла.

«Температура», – повторял он, щёлкая пультом и лениво доедая остывшую пиццу, запивая её остатками выдохшегося пива.

В этот момент раздался резкий звонок телефона. Павел вздрогнул. На экране высветилось имя начальника.

– Павел, это Пучин.

– Слушаю, Георгий Владимирович.

– Хотел узнать, как твоё самочувствие, – голос в трубке звучал ровно, без лишних эмоций. – В отделе сказали, что ты на больничном уже третий день.

Павел попытался приподняться, но кресло лишь крепче обхватило его.

– Да, всё верно, – пробормотал он, чувствуя, как слова даются с трудом. – Пока не очень хорошо, но надеюсь, скоро поправлюсь.

– Понятно, – пауза в трубке длилась ровно столько, сколько требовалось для соблюдения приличий. – Выздоравливай. Если понадобится какая-то помощь с документами или что-то ещё – дай знать.

– Хорошо, спасибо, – Павел попытался придать голосу бодрость, но получилось неубедительно.

– Держи меня в курсе, – добавил начальник и, не дожидаясь ответа, завершил звонок.

Павел уставился на погасший экран телефона. На секунду в голове промелькнула мысль: а ведь никто из коллег даже не поинтересовался, как он себя чувствует. Ни одного звонка, ни одного сообщения. На работе он всегда был сам по себе – вежливый, исполнительный, но чужой. И начальник звонил не из беспокойства, а потому что так положено: зафиксировать факт отсутствия, отметить в отчёте, закрыть вопрос.

Тревога на мгновение прорезала пелену апатии, но уже через минуту он снова погрузился в тёплое, убаюкивающее ощущение единства с креслом.

К вечеру он перестал замечать, где заканчивается он и где начинается кресло. Ткань обивки под ним казалась не чужой, а своей, продолжением его тела. Тепло, уют, привычная мягкость. Как будто он наконец-то вернулся туда, где ему и было место.

Он закрыл глаза.

«Завтра всё пройдёт», – подумал Павел.

И заснул.

Утро не принесло ничего нового. Всё та же вязкая, тягучая неопределённость, что и накануне. Павел открыл глаза и понял, что всё ещё не может пошевелиться. Тело казалось непомерно тяжёлым, словно его набили свинцом за ночь, словно каждая мышца, каждый сустав забыли, как двигаться. Он попытался убедить себя, что всему виной температура, что это просто очередной приступ слабости, который растает, стоит лишь немного отдохнуть.

«Пройдёт», – мысленно повторил он, будто заклинание. – «Нужно просто отдохнуть».

Он не пытался подняться. Не звал на помощь. Не искал телефон, чтобы набрать хоть чей-то номер. Всё это казалось до того банальным, до того бессмысленным, что тратить на это силы было попросту нелепо. Болезнь… она всегда проходила. И эта пройдёт. Обязательно пройдёт.

С трудом, будто преодолевая сопротивление невидимой вязкой среды, он вытянул руку – или то, что когда-то было рукой. Кончики пальцев дрожали, движения выходили рваными, неуверенными, словно тело принадлежало кому-то другому, а он лишь наблюдал со стороны. Но Павел не обратил на это внимания. Механически дотянулся до коробки пиццы на столе, подцепил последний кусок и медленно отправил его в рот.

Он сосредоточено жевал, не чувствуя вкуса, смотрел в телевизор, щёлкал пультом, перескакивая с канала на канал. На одном шло ток-шоу – яркие лица, назойливые реплики, искусственный смех. На другом – старый ситком, давно утративший остроту, но всё ещё способный заполнить тишину. На третьем – новости, бесстрастные голоса, перечисляющие события, которые уже не имели к нему никакого отношения. Все эти звуки сливались в ровный, монотонный фон, тёплый и убаюкивающий, словно шёпот самого времени.

Квартира постепенно переставала быть просто пространством. Она превращалась в живое существо, в огромный организм, с которым он сливался воедино. Стены дышали вместе с ним, пол пульсировал в такт его сердцебиению, воздух сгущался и разрежался, подчиняясь невидимому ритму. Ему казалось, что он не находится в квартире – он и есть квартира, а она есть он.

Ткань кресла под ним чуть заметно двигалась. Иногда она пульсировала, словно под ней бился чужой пульс. Иногда вздрагивала, будто внутри пробежала волна, невидимая, но ощутимая. Павел фиксировал это краем сознания, но не придавал значения.

«Бред, – думал он, дожевывая остатки коробки из-под пиццы. – Просто лихорадка. Всё это – просто лихорадка».

Он закрыл глаза. Сон подкрался быстро, как всегда в последние дни, не как отдых, а как падение в тёмную, бездонную яму, где не было ни времени, ни пространства, ни мыслей.

Когда он проснулся, мир выглядел почти так же, как прежде. Вот только было утро, день или вечер… он не знал. Свет падал на знакомые стены, на стол, на телевизор. Всё было на своих местах, всё было таким же. Только цвета исчезли. Серость окутала пространство, но это была не мрачная, гнетущая серость пустоты и грязи. Нет, это была уютная серость старых фотоснимков, пожелтевших по краям, хранящих тепло давно ушедших дней. Она не делала вещи хуже, напротив, она делала их… безопаснее. Как будто мир, утратив краски, перестал быть опасным. Как будто в этой серости можно было наконец- то спрятаться и забыться.

Павел лениво, почти без желания, попытался пошевелиться и не смог. Не потому, что тело сковало болью или слабостью, а потому, что самого тела больше не было. Кончики пальцев торчали из подлокотника, тонкие, бледные, будто выросшие из древесных волокон. А голова, видимо, росла из спинки. Он понял это, сумев посмотреть на пустое кресло, в котором, как он думал, «сидел».

Это не вызвало паники. Не вызвало ничего. Никаких эмоций. Ни страха, ни удивления, ни даже лёгкого недоумения. Просто тихое, безоблачное осознание: движение больше не нужно. Оно стало таким же лишним, как часы на стене, в которых он уже давно не мог поменять батарейки.

Павел перестал чувствовать руки и ноги. Перестал ощущать дыхание. Но чувствовал тепло. Приятное, постоянное, доброе, мягкое, родное. Оно окутывало его, как шерстяной плед в холодный вечер, как объятия любимой женщины, которых он никогда не знал.

Ещё он чувствовал лёгкое давление сверху, словно кто-то сидел на нём. Но никто не сидел. Так он чувствовал подушку, которую раньше клал под поясницу. Теперь она лежала на почти пустом кресле, но её вес всё ещё оставался с ним, стал частью его новой реальности.

Он чувствовал пульс комнаты. Её ритм, её дыхание. Стены вздрагивали в такт невидимому сердцу, пол слегка покачивался. Павел был частью этого пространства. Не гостем, не хозяином, а самой его сутью.

Мысли с трудом ворочались в его голове, словно тяжёлые колёса старинного механизма, смазанные мёдом. Но среди этой медленной, тягучей вязи он вдруг ясно понял: кресло не держит его. Теперь он и есть кресло. Мягкое. Тёплое. Удобное. Такое, в котором так легко утонуть и забыть обо всём. Его подлокотники слегка пружинили, реагируя на малейшее движение воздуха. Его спинка обнимала того, кто мог бы сесть.

Павел больше не думал о работе. Не переживал о температуре. Не боялся одиночества. Он просто был. Просто существовал в своём лучшем и самом правильном состоянии абсолютного уюта и комфорта.

Квартира тихо дышала вокруг него. Солнце ползло по стене, оставляя на ней длинные, размытые тени. И Павел – или то, что когда-то было Павлом, – закрыл глаза. Он забылся сном. Долгим, глубоким и очень уютным. Сном, в котором не было границ между сновидением и явью, между телом и предметом, между человеком и домом.

Павел Криворотов полностью слился с креслом.

И больше не проснулся.

А кресло стояло. Тихо, неподвижно, идеально вписываясь в интерьер. Иногда, если присмотреться, можно было заметить, как его обивка чуть вздрагивает, будто человек во сне.

Свеча

– Фу, я больше не могу здесь сидеть, – сказала Птичка, поёживаясь так сильно, что её бумажный клюв задрожал. – Оно… смотрит.

– Кто? – лениво протянула Невеста, но в её голосе проскользнула тень беспокойства.

– Кресло! – Птичка резко кивнула на облезлый предмет мебели в углу комнаты, и все невольно обернулись.

И правда, кресло выглядело так, словно ожило. Покрытое засаленной тканью, с продавленными боками, оно будто подалось вперёд, когда на него упал свет свечи. На подлокотнике темнело старое пятно, похожее на след руки. Пыль на его поверхности шевелилась, словно живая.

– Мерзость какая, – буркнул Солдатик, торопливо собирая своих игрушечных бойцов. Его маленькие ручки дрожали, хотя он пытался это скрыть. – Пойдёмте в соседнюю.

Все поднялись, и пламя свечи задрожало, словно испугавшись их движения. Пыль поднялась в воздух, образовав маленькие смерчи, похожие на призрачные спирали. Казалось, сама квартира затаила дыхание.

Соседняя квартира встретила их тишиной, которая казалась почти живой. Пыль здесь лежала ровными слоями, словно её специально разравнивали. Пожелтевшие обои с цветочным узором хранили следы былой красоты. В углу стоял старый шкаф, дверцы которого едва держались на петлях, будто готовые рассыпаться от малейшего прикосновения.

Птичка опустилась на выгоревший от солнца кусок ковра, обхватила колени и начала покачиваться, словно пытаясь унять внутреннюю дрожь.

– Здесь теплее, – прошептала она, и в её голосе впервые за вечер прозвучало облегчение.

– Или просто ближе, – поправил Серый, его глаза блестели в полумраке. – Иногда дом подбирается ближе, чем ты думаешь. Думаю, нам не показалось, и кресло действительно зашевелилось, разбуженное нашим рассказом.

Мультики опустился на пол, скрестив ноги. Его спичечный коробок казался крошечным в больших руках. Он крутил его между пальцами, словно пытаясь принять какое-то важное решение.

Все замерли, прислушиваясь к тишине. Она была другой – мягкой, дышащей. В ней не было холода, только ровное тепло и ожидание чего-то неизбежного.

– Хватит про кресло, – резко сказала Невеста, поёживаясь. – У меня теперь спина болит, когда я сажусь.

– Согласен, – сказал Мультики, бросая коробок на пол. – Хватит на сегодня про мебель.

– Может уже продолжим? – Серый недовольно сжал губы.

– Кто расскажет следующую историю? – спросил Мультики, обводя взглядом собравшихся. Его голос звучал приглушённо, словно доносился из глубины тоннеля. – Их здесь много. У каждой квартиры есть своя душа, свои тайны.

– Только не про эту, ладно? – взмолилась Птичка, плотнее прижимая колени к груди. Её бумажный клюв слегка подрагивал в свете свечи. – Пусть хоть эта останется… нормальной.

Мультики улыбнулся, но улыбка вышла какой-то натянутой, неестественной.

– Хорошо, – согласился он, постукивая пальцем по спичечному коробку. – Тогда про другую. Есть много историй, готовых вырваться наружу.

Он медленно обвёл взглядом присутствующих, словно выбирая, кому доверить следующую.

– Я расскажу, – неожиданно подал голос Механик, поднимая голову от разобранного телефона, найденного в этой квартире. Его пальцы всё ещё перебирали какие-то детали, словно продолжая невидимый танец. – Это история про ещё одного трудоголика.

Серый одобрительно кивнул, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на нетерпение.

– Его звали Даниил, – начал Механик, и его голос эхом отразился от стен. – Тридцать два года, обычный офисный работник. Не гений и не дурак, не слишком успешный, но и не неудачник. Такой, как миллионы других. Серый человек в серой куртке, едущий утром в переполненном автобусе.

Механик замолчал, словно погружаясь в воспоминания. Его пальцы продолжали двигаться, собирая и разбирая невидимые механизмы.

Подписка на сон

Он вставал в 6:30. Будильник