Сигаретный дым и песочные часы

Костя Пластилинов

Сигаретный дым и песочные часы

Могила среди звезд

Глава 1. Могила среди звёзд.

Туман над Невой стелился, как дым от потухших вселенских костров – призрачный, зыбкий, будто сотканный из забытых снов. Он скользил по мокрым булыжникам набережной, обволакивал старинные фонари, превращая их в тусклые луны, затерянные в серой пелене. Туман превращал город в не реальный, а как бы нарисованный небрежными мазками – будто акварельный набросок, в котором очертания домов становились зыбкими и растворялись в сумраке, а звуки гасли, так и не успев родиться.

В кабинете уголовного розыска на Литейном горела одинокая лампа. Её свет, жёлтый и дрожащий, пытался пробиться сквозь туман, как луч маяка в штормовую ночь. За столом сидел Евгений Шляпников – человек‑парадокс, детектив‑изгой. Его силуэт тонул в полумраке, лишь изредка выхватываемый вспышками света пролетающих летающих машин за окном – словно фрагмент старой киноплёнки, застрявший в проекторе.

В зубах, как обычно, – сигарета; в руке – чашка остывшего кофе. Он затянулся, выдохнул дым в полумрак, и тот расплылся, словно ещё одно призрачное отражение города – полупрозрачное, изменчивое, готовое растаять от малейшего дуновения. Кашель вырвался резко, хрипло – Шляпников прижал кулак ко рту, поморщился. Звук был сухим, как треск ломающихся веток, и на миг заглушил даже монотонный стук дождя по подоконнику.

«Опять куришь?» – раздался женский голос в телефоне.

«А что ещё остаётся?» – бросил он, отсоединяясь.

Его первая жена, Анна, улетела во второй раз на Марс – «за мечтой», но безвозвратно. Теперь космос для Шляпникова стал могилой, украшенной бриллиантами звёзд – холодным, безмолвным пространством, где её смех, её голос, её тепло растворились в вечности. Он смотрел на небо, и ему казалось, что звёзды – это осколки её души, разбросанные по чёрному бархату Вселенной.

«Все мы – убийцы своих близких», – прошептал он. – «Только одни убивают ножом, другие – молчанием, третьи – мечтами о далёких мирах. Я не спас её. Не удержал. Не сказал: „Останься“. Я думал, что любовь – это свобода. А оказалось – это страх потерять. И теперь я теряю всех: Анну, Ларису, себя. Потому что без них я – лишь отражение в разбитом зеркале. Моё лицо – осколки, мои мысли – трещины, мои чувства – пыль, которую ветер уносит в никуда».

На столе – песочные часы. Песок струился вверх, вопреки законам физики, как будто время здесь текло вспять, пытаясь вернуть то, что уже потеряно. В абсолютной тишине комнаты было слышно, как песчинки одна за другой стукаются о стекло. Тик… тик… – будто невидимый механизм отсчитывал секунды. Когда Шляпников прикасался к стеклу, видел вспышки чужих воспоминаний – яркие, как молнии, и такие же мимолетные.

Рядом – пепельница, переполненная окурками, подобная кладбищу маленьких серых надежд, и уже вторая чашка кофе – символ замершего времени.

За окном дождь усиливался. Капли стучали по стеклу, как пальцы невидимого барабанщика, отбивающего ритм чужой судьбы. Шляпников широко распахнул глаза. В отражении окна он увидел себя – сероглазого мужчину с резкими чертами лица – и почувствовал себя ещё более подавленным.

.«Кто ты?» – задал он сам себе вопрос.

«Я – тот, кто не успел», – услышал ответ

Дым поднимался к потолку, смешался с туманом, превратившись в ещё одну призрачную нить, связывающую его с прошлым. Кашель сдавливал грудь, но на этот раз он не стал прижимать кулак к губам. Вместо этого он медленно выдохнул, выпуская из себя последние остатки боли.

Часы на столе тихо тикали, отсчитывая мгновения, которых уже не вернуть. Песок продолжал струиться вверх, как будто пытаясь догнать то, что ушло навсегда.

Шляпников подошёл к окну, задумчиво провёл пальцами по стеклу. Поверхность была холодной, как прикосновение забытого прошлого. Туман за стеклом по‑прежнему колыхался, будто живое существо, то сгущаясь в плотные клубы, то рассеиваясь, обнажая призрачные очертания домов.

«А вдруг я схожу с ума?» – вдруг подумал Шляпников, сжимая виски. Мысль скользнула, как ледяной осколок, оставив после себя липкий след тревоги. Он оглядел кабинет: лампа, часы, пепельница – всё на своих местах, всё привычно. Но почему тогда реальность кажется такой… хрупкой? Почему образы Анны возникают не только в памяти, но и в тумане, в тенях, в отблесках стекла?

Он вспомнил, как в детстве боялся темноты: ему казалось, что из углов комнаты тянутся длинные пальцы, готовые схватить его. Теперь страх вернулся – не детский, а взрослый, холодный и расчётливый. «Если я вижу её, слышу её голос в шуме дождя – значит ли это, что разум сдаётся? Или это мир даёт мне знаки, которые я не умею читать?»

Он тряхнул головой, пытаясь отогнать наваждение. «Нет. Я не сумасшедший. Просто… слишком многое потерял. И теперь ищу её везде – в каждом отблеске, в каждом шорохе».

Но сомнение осталось – тихое, как шепот, но настойчивое, как биение сердца.

Внезапно в тумане за окном проступил силуэт – не чёткий, а размытый, как отпечаток пальца на мокром стекле. Шляпников прищурился. Он узнал её по силуэту ещё до того, как она обернулась. Да, это действительно была она – Анна, в её любимом сером пальто и малиновом берете, стоящая спиной на той самой набережной, где они когда‑то любили гулять. Она обернулась, улыбнулась, но её лицо тут же растворилось в серой пелене, оставив после себя лишь лёгкое мерцание, похожее на отблеск далёкой звезды.

Он моргнул – видение исчезло. Но в воздухе остался едва уловимый аромат её духов – тонкий, сладковатый, с ноткой жасмина. Этот запах, казалось, проник в каждую щель комнаты, заполнив её призрачным присутствием прошлого.

Шляпников потянулся к часам. Пальцы коснулись холодного стекла. В тот же миг перед глазами вспыхнули образы:

Анна, его первая погибшая жена, на марсианской равнине – её волосы развеваются в разрежённом воздухе, а глаза сияют, как две звезды. Рядом с ней – их сын, совсем малыш, в лёгком скафандре; он тянется к красноватой пыли, а Анна мягко удерживает его за руку, и в этом движении – вся её нежность и тревога.

Лариса, его вторая, живая жена, стоящая у окна их старой квартиры, где он никогда не бывает. Её силуэт очерчен закатным светом, а в руках – письмо, которое она не решается отправить. Рядом, чуть позади, притаилась их дочь: она то выглядывает из‑за занавески, то прячется, словно играет в прятки с уходящим солнцем. В её глазах – вопрос, на который Лариса не находит ответа.

Он сам, сидящий в этом же кресле год назад, ещё не знающий, что всё изменится в один миг. Перед ним – те же часы, но тогда они казались просто предметом, без голоса прошлого и без шёпота будущего.

И снова сын – уже постарше: он стоит на пороге марсианской станции, смотрит вверх, где в небе мерцает Земля, крохотная и далёкая. В его взгляде – не страх, а любопытство, будто он уже знает что‑то, недоступное отцу.

И дочь – в той самой квартире, у того же окна. Она берёт из рук Ларисы письмо, разворачивает, читает про себя, потом поднимает глаза на мать. В этом взгляде – не упрёк, а понимание, тихое и взрослое, словно она давно готова нести эту тяжесть.

Образы сменялись, переплетались, растворялись – как кадры из фильма, который никто не собирается досматривать до конца. Шляпников отпустил часы. В комнате было тихо. Только стекло по‑прежнему хранило холод.

Образы растаяли, оставив после себя лишь лёгкое жжение в глазах. Шляпников сжал кулаки. Часы продолжали тикать – тихо, монотонно, будто отсчитывая мгновения, которых уже не вернуть. Песок в них струился вверх, как будто пытаясь догнать то, что ушло навсегда.

Луч летающей машины – резкий, как лезвие, – прорезал полумрак, скользнув по столу и высветив тень от песочных часов. Она дрожала в пульсирующем свете, принимая пугающие формы: то раскинутые руки ангела, то когтистые лапы демона, застывшего в прыжке. Шляпников не отрывал взгляда. Тень жила: она растягивалась в силуэт птицы, рвущейся ввысь, затем съёживалась в сгорбленную фигуру, будто готовую рухнуть в бездну.

Он рванулся вперёд, пытаясь схватить её, но тень взорвалась россыпью тёмных пятен, словно рассыпавшаяся паззловая картина.

В тот же миг луч метнулся в сторону – летающая машина пронеслась дальше, оставив после себя лишь гул далёких двигателей.

«Что ты пытаешься поймать?» – прошептал Шляпников, обращаясь к самому себе. Вопрос повис в воздухе, тяжёлый и безмолвный, как камень, упавший в бездонный колодец.

Дождь за окном нарастал, превращаясь в настоящую бурю. Капли били по стеклу с такой силой, что казалось, будто кто‑то пытается проникнуть внутрь, донести до него важное послание. Шляпников закрыл глаза и прислушался.

Звуки сливались в странную мелодию:

стук капель о подоконник – как удары метронома, отсчитывающего ритм ускользающей жизни;

шелест дождя по карнизу – словно шёпот множества голосов, пытающихся что‑то сказать, но не имеющих слов;

отдалённый раскат грома – будто басовая нота в симфонии ночи, напоминающая о мощи стихий, перед которой человек бессилен.

Эта музыка наполняла комнату, проникала в сознание, заставляя его вспомнить другие ночи – те, когда он сидел у окна с Анной, слушая дождь и говоря о звёздах. Тогда мир казался простым и понятным: любовь – это тепло руки в твоей ладони, будущее – это общий смех, эхо которого разносится по коридорам времени. Теперь же всё превратилось в мозаику осколков, где каждый кусочек – воспоминание, ранящее своей остротой.

Он снова затянулся, выдохнул дым – на этот раз медленнее, как будто пытался удержать его, как последнюю нить, связывающую его с реальностью. Кашель в третий раз сдавил грудь, но он лишь поморщился, не обращая внимания. В этом кашле ему слышался смех Анны – далёкий, искажённый, но всё ещё узнаваемый.

«Может, это и есть безумие? – подумал он. – Видеть её в каждом звуке, чувствовать её в каждом вдохе, искать её в тенях и туманах?»

В окне туман начал рассеиваться. Первые лучи рассвета пробились сквозь серую пелену, окрасив крыши домов в бледно‑розовый свет. Это был новый день – ещё один шанс, ещё одна попытка. Но для Шляпникова он казался лишь продолжением ночи, бесконечной, как космос, в котором исчезла Анна.

Над городом, словно невидимые реки, текли потоки летающих машин. Сотни их скользили в воздухе – то вертикально, как капли дождя, то горизонтально, будто нити гигантского ткацкого станка, плетущего полотно будущего. В рассветном свете их корпуса мерцали, как рыбья чешуя, а тени, падавшие на стены, превращались в мимолётные иероглифы – послания, которые никто не умел прочесть.

Шляпников наблюдал за этим танцем металла и света, но в его глазах не было ни удивления, ни восхищения. Для него эти машины были лишь призраками чужого времени, которое не могло его коснуться. Они несли в себе ритм нового мира – мира, где любовь измеряется не теплом рук, а скоростью полёта, где память стирается, как данные в цифровом облаке, а боль превращается в статистику потерь.

Часы на столе тихо тикали, отсчитывая мгновения. Песок продолжал струиться вверх, как будто пытаясь донести до него послание из прошлого. Но Шляпников больше не смотрел на них. Он смотрел в окно, на рассвет, который не приносил ему ни надежды, ни утешения.

На подоконнике, завёрнутый в чёрную тряпку, лежал маленький камень – серый, с едва заметными прожилками. Это был марсианский метеорит, который Анна когда‑то подарила ему, сказав: «Он хранит в себе память о миллиардах лет. Пусть он хранит и нашу историю». Камень был холодным на ощупь, но если прижать его к груди, можно было почувствовать слабое, почти незаметное тепло – как от далёкой звезды, до которой никогда не дотянуться рукой.

Шляпников сжимал метеорит в ладони, словно ждал знака. Где‑то внутри него зрело ощущение: сегодня всё изменится. Не по воле случая, не из‑за стечения обстоятельств – а потому, что должно измениться. Он не знал, в чём именно проявится это «особенное», но чувствовал его приближение так же явственно, как холод камня.

В воздухе витало странное напряжение – будто мир затаил дыхание перед чем‑то важным. Лучи рассвета, пробивавшиеся сквозь тучи, на мгновение сложились в причудливый узор, напомнивший ему созвездие, которое Анна когда‑то показывала ему на марсианском небе. Это было мимолётно, почти неуловимо – но достаточно, чтобы сердце дрогнуло.

Он снова взглянул на часы. Песок всё так же струился вверх, но теперь казалось, будто его движение замедлилось, словно время прислушивалось к его мыслям. Шляпников глубоко вдохнул. Где‑то там, за горизонтом, уже начиналось то самое «особенное» – то, чего он ждал, сам не зная чего.

И скоро оно доберётся до него.

Где‑то внутри, за рёбрами, билась одна мысль: конец близок. Он пока не знал, чего именно – эпохи, судьбы или его собственной долгой жизни. Но знал: обратного пути уже нет.

«Раньше я думал, что время – это река, – размышлял Шляпников, глядя на струящийся вверх песок. – Оно течёт, несёт нас вперёд, омывает берега воспоминаний. А теперь я вижу: время – это зеркало, разбитое на тысячи осколков. Каждый осколок – момент, который уже не вернуть. И я стою посреди этой россыпи, пытаясь сложить из них картину, которая больше не существует».

Он вспомнил, как Анна смеялась, когда он впервые попробовал приготовить кофе по её рецепту. «Слишком горько, – говорила она, морща нос. – Но я люблю этот вкус, потому что он – твой». Теперь кофе в его чашке всегда был горьким – и не только из‑за пережаренных зёрен.

«Любовь – это свет, – думал он. – А боль – это тень. Они неразделимы, как день и ночь. Но когда тень становится слишком большой, свет исчезает. И остаётся только холод».

Холод проникал в него, как туман за окном, заполняя каждую клеточку тела. Но в глубине души он знал: если бы Анна могла увидеть его сейчас, она сказала бы: «Ты всё ещё здесь. Ты дышишь. Значит, свет ещё есть».

Шляпников сжал метеорит крепче. Камень был твёрдым, реальным – единственным доказательством того, что прошлое не растворилось в тумане. «Я не сумасшедший, – повторил он про себя. – Я просто тот, кто помнит».

За окном рассвет набирал силу. Туман рассеивался, открывая очертания города – настоящего, живого, готового встретить новый день.

Осколки счастья.

Глава 2. Осколки счастья

В их квартире на Васильевском острове пахло кофе и старыми книгами – терпким ароматом времени, застывшего между пожелтевших страниц. Этот запах словно консервировал мгновения: здесь всё ещё жила память о совместных вечерах, о шёпоте разговоров, о смехе, который теперь звучал лишь в воспоминаниях.

Евгений и Анна Шляпниковы сидели у окна, за которым медленно угасал январский день. Сумрак уже окутывал город, но в комнате ещё держался тёплый свет настольной лампы – как остров света в наступающей тьме. Он выхватывал из полумрака отдельные детали: потрёпанный атлас звёздного неба, чашку с недопитым чаем, прядь волос Анны, выбившуюся из небрежного узла. Свет играл на её лице, подчёркивая тонкие черты, делая её похожей на героиню старинной гравюры.

На столе лежала карта звёздного неба – их неизменный спутник в вечерних разговорах. Анна водила пальцем по созвездиям, словно прокладывала маршрут в неведомые миры. Её движения были плавными, почти ритуальными, будто она совершала тайный обряд посвящения во вселенские тайны.

Шляпников (с лёгкой усмешкой): «Ты и так летаешь – в своих мечтах. Зачем тебе космос?»

Анна (улыбаясь, указывая на небосвод): «Потому что там – ответы. Вселенная – огромный роман, а мы лишь первые читатели».

Анна (приближая лицо к карте, будто пытаясь разглядеть детали): «Смотри, это Лебедь. А вот – Лира. Если бы мы могли туда улететь…»

Анна внезапно оборвала себя. Она просто смотрела на звёзды, и в её глазах отражался тот же далёкий свет, что мерцал на карте. В этот момент она казалась не женщиной, а воплощением самой Вселенной – с её тайной, глубиной и неутолимой жаждой познания. Её силуэт растворялся в сумраке, превращаясь в ещё одно созвездие на их личной карте небес.

Они познакомились в обсерватории – в тот редкий вечер, когда небо над Петербургом очистилось от туч. Анна стояла у телескопа, заворожённая видом Сатурна с его кольцами, и не замечала, как к ней подошёл молодой астроном‑любитель.

Шляпников (неуверенно): «Простите, вы не против, если я тоже взгляну?»

Анна (оборачиваясь, с улыбкой): «Конечно! Только сначала посмотрите вот сюда…»

Она указала на Плеяды – крошечное скопление звёзд, едва различимое в городском небе. Её пальцы легко коснулись его руки, направляя взгляд. В тот миг он почувствовал странное волнение – будто Вселенная сама подстроила эту встречу.

Их разговор длился до рассвета. Они говорили о квазарах и чёрных дырах, о древних мифах, связанных с созвездиями, о том, как удивительно, что люди могут видеть свет звёзд, погасших миллионы лет назад. Когда они вышли из обсерватории, город уже просыпался, но им казалось, что они только что вернулись из путешествия по Млечному Пути.

Через неделю он пригласил её в кафе с огромными окнами, выходящими на Неву. На столике уже лежала карта звёздного неба – он купил её накануне, не зная, понравится ли ей такой подарок.

Анна раскрыла карту и рассмеялась:

«Ты что, решил заменить собой обсерваторию?»

Но глаза её светились от радости. Они провели вечер, отмечая на карте места, куда хотели бы отправиться – не физически, а мысленно. Она обвела кружком Туманность Андромеды, он – Пояс Ориона.

Когда они прощались у подъезда её дома, он нерешительно взял её за руку:

«Конечно», – ответила она, и её улыбка была ярче любой звезды на их карте.«Может, завтра снова встретимся?»

Конфликт возник из‑за пустяка – он забыл купить её любимый чай. Но накопившаяся усталость и недосып превратили мелкую оплошность в повод для настоящего спора.

Шляпников (раздражённо): «Это всего лишь чай, Анна. Неужели это так важно?»

Анна (с горечью): «Дело не в чае. Дело в том, что ты не замечаешь того, что важно для меня».

Он хотел возразить, но увидел, как дрожат её губы. Впервые за всё время их отношений он ощутил пропасть между ними – такую же бездонную, как космические пространства, которые они так любили обсуждать.

Молча собрав вещи, она ушла к подруге. Ночь показалась ему бесконечной. Он сидел у окна, глядя на звёзды, которые вдруг стали чужими и холодными.

На следующий день он пришёл к её дому с двумя пакетами – в одном был тот самый чай, в другом – маленькая модель Солнечной системы, которую он нашёл в антикварной лавке.

Анна открыла дверь, увидела его и молча опустила глаза. Он протянул ей пакеты:

«Прости. Я был глупцом».

Она взяла подарки, провела пальцем по миниатюрной Земле:

«Знаешь, даже планеты иногда сбиваются с орбиты. Но потом находят путь обратно».

Они обнялись, и всё стало на свои места. В тот вечер они снова разложили карту звёздного неба и отметили новые точки – места, куда мечтали отправиться вместе.

Перед первым отлётом они стояли на набережной. Туман начинал сгущаться, окутывая гранит и фонари, превращая город в призрачный лабиринт. Ветер играл с волосами Анны, то и дело забрасывая их на лицо. Она смеялась, пытаясь убрать непослушные пряди, а Евгений молча наблюдал за ней, запоминая каждую черту – улыбку, взгляд, движение руки.

Вода Невы отражала закатное небо, окрашивая поверхность в багряные и золотые тона – словно сама река превратилась в поток расплавленных драгоценностей. Волны тихо бились о берег, будто отсчитывая последние мгновения их совместного времени.

Анна (глядя на закат, который окрашивал воду в багряные тона): «Я всегда возвращаюсь. Даже из самых далёких галактик».

Анна (повернувшись к нему, серьёзно): «Ты знаешь, что я должна это сделать».

Шляпников (сдавленно): «Знаю. Но я боюсь, что ты не вернёшься».

Она подошла ближе, взяла его за руки. Её ладони были тёплыми, почти горячими, будто хранили в себе энергию всех звёзд, к которым она стремилась. В её глазах светилось что‑то неуловимое – смесь решимости и нежности, словно она уже наполовину находилась в другом мире, но всё ещё цеплялась за этот.

«Я вернусь. Я всегда возвращаюсь», – повторила она, но в её голосе прозвучала нотка, которую он не смог распознать: то ли обещание, то ли прощание.

Спустя год «Олимпия» – компактный, но мощный исследовательский корабль – впервые успешно достигла Марса. В экипаже было трое людей и робот‑ассистент для полевых работ. Анна, штурман экспедиции, стояла на красной равнине под прозрачным куполом скафандра и чувствовала, как сердце бьётся чаще: это был её мир.

С собой она привезла серый метеорит с едва заметными прожилками – холодный, но хранящий тепло миллиардов лет. Подарила его Евгению со словами: «Он помнит всё. Пусть помнит и нас».

Но уже через месяц Анна снова заговорила о полёте. «Я не могу без этого, – говорила она, глядя в глаза Евгению. – Там, наверху, я чувствую себя настоящей. Ты должен понять».

Она звала его с собой – обещала, что в следующий раз он увидит Марс своими глазами. Но Евгений лишь отворачивался: «Это не моё небо, Анна. Я не могу оставить Землю».

Они поссорились – в первый раз по‑настоящему. Слова, резкие и тяжёлые, повисли между ними, как непроходимая стена.

«Ты боишься, – бросила она.

– А я не могу жить в страхе».

– «А я не могу жить без тебя», – ответил он тихо, но она уже не услышала.

Это был их последний разговор.

Через полгода стартовал новый полет, «Олимпия‑2070». Анна вошла в состав экипажа – не могла иначе. Евгений смотрел трансляцию запуска, сжимая в руке тот самый метеорит, и чувствовал, как холод камня проникает в ладонь.

А потом – тишина.

Сообщение пришло спустя три дня: неисправность в системе жизнеобеспечения. Корабль не смог выйти на марсианскую орбиту. Экипаж погиб.

Евгений стоял у окна, сжимая метеорит. За стеклом медленно падал снег, укрывая город белым покрывалом – так же бесшумно, как космос укрыл ту, что не смогла вернуться даже из самых далёких галактик.

Ветер усилился, подхватив её слова и унеся их в сумрак наступающей ночи. Где‑то вдали прогудел пароход, его сигнал прозвучал как печальный аккорд в симфонии их расставания.

После её ухода квартира превратилась в лабиринт отражений. Каждый предмет напоминал о ней: чашка, из которой она пила чай, книга, оставленная на кресле, шарф, забытый на спинке стула, марсианский метеорит, который он регулярно протирал тряпкой. Даже тени, отбрасываемые мебелью, казались ей подобными – призрачными, но ощутимыми.

Каждое утро он находил на подоконнике песочные часы – они появлялись сами, словно послания из иного мира. Песок в них менял цвет:

золотой – когда он вспоминал её смех, звонкий, как колокольчики, и тот вечер, когда она смеялась над его неуклюжей попыткой станцевать под старую пластинку;

алый – когда злился на себя за то, что не смог удержать, за слова, которые не сказал, за моменты, которые упустил;

чёрный – когда думал о молчании, которое теперь заполняло квартиру, о тишине, в которой даже часы будто боялись тикать слишком громко.

Однажды он провёл пальцем по стеклу часов – оно было холодным, как прикосновение забытого сна. На мгновение ему показалось, что песок начал двигаться против течения, словно пытаясь вернуть время назад.

Он закурил. Дым поднялся к потолку, смешался с запахом кофе, который он варил уже третий раз за утро. От кашля снова защемило в груди, но он не обратил на это внимания. Вместо этого он подошёл к окну, прижался лбом к холодному стеклу. За окном город продолжал жить своей жизнью – люди спешили по делам, летающие машины гудели, дети смеялись. Всё шло своим чередом, кроме его мира, который рассыпался на осколки.

Телефонный звонок разорвал тишину.

«Опять куришь?» – спросила Лариса, её голос звучал устало, но с ноткой беспокойства.

«А что, запретишь?» – грубо ответил он, гася сигарету в переполненной пепельнице.

После Анны он никак не мог привыкнуть к ней, но сейчас она была при этом ему необходима, для его собственных детей.

После телефонного разговора с Ларисой Шляпников долго сидел в полумраке, глядя, как песок в песочных часах перетекает из одной колбы в другую. Цвета менялись – золотой, алый, чёрный, – но ему уже было всё равно. Время потеряло смысл.

Он поднялся, подошёл к книжной полке и вытащил потрёпанный фотоальбом. Пальцы дрожали, перелистывая страницы. Вот они в парке, смеются, укрываясь от внезапного ливня под одним зонтом. Вот в кафе, где он впервые подарил ей карту звёздного неба. Вот на набережной – та самая фотография, сделанная за неделю до её отлёта. Анна смотрит вдаль, а в её глазах отражается не вода, а что‑то большее – будто сама бесконечность.