Развод. Закаленная сталью

Лея Вестова

Развод. Закаленная сталью

Развод. Закаленная сталью

– Володя… я попала в аварию.

– Света, ты представляешь, во сколько мне эта встреча обошлась? – раздраженный голос мужа прорезал больничную тишину. – Я же говорил, что сегодня занят!

– Володя, – перебила я, сжимая трубку больничного телефона так, что побелели костяшки, – я в больнице. Была авария. Серьезная.

– Что значит «серьезная»?

– Трещина позвоночника. Врач говорит… есть риск осложнений. Мне нужна операция, и я…

– Господи, Света! – вырвалось у него, и я на мгновение подумала, что он, наконец, понял. Но следующие слова разбили эту надежду вдребезги. – А когда операция? У меня завтра презентация нового проекта, не могу же я теперь всё бросить и…

– Завтра утром, – прошептала я. – В восемь.

– Ну, хорошо, – он вздохнул, и я слышала, как он листает что-то, – Я постараюсь освободиться. Но эта ситуация совсем некстати.

Некстати. Моя возможная инвалидность была для него некстати.

Глава 1+

– Володя… я попала в аварию.

– Света, ты представляешь, во сколько мне эта встреча обошлась? – раздраженный голос мужа прорезал больничную тишину. – Я же говорил, что сегодня занят! Мне пришлось выйти посреди переговоров с японцами, они теперь думают…

– Володя, – перебила я, сжимая трубку больничного телефона так крепко, что побелели костяшки, – я в больнице. Была авария. Серьезная.

Молчание. Короткое, словно он переваривал информацию, подбирая нужную интонацию.

– Что значит «серьезная»? – теперь в его голосе появилась настороженность, но не та паника, которую я ожидала услышать. Скорее раздражение человека, которому сообщили о срыве важного мероприятия.

Я закрыла глаза, чувствуя, как по венам разливается что-то холодное и липкое. За окном палаты моросил ноябрьский дождь, и капли стекали по стеклу, как слезы.

– Трещина позвоночника. Врач говорит… есть риск осложнений. Мне нужна операция, и я…

– Господи, Света! – вырвалось у него, и я на мгновение подумала, что он, наконец, понял. Но следующие слова разбили эту надежду вдребезги. – А когда операция? У меня завтра презентация нового проекта, я готовился полгода. Не могу же я теперь всё бросить и…

Слова застряли у меня в горле. Я смотрела на белый потолок с желтоватыми разводами от протечки и пыталась понять, действительно ли мой муж, человек, с которым я прожила столько лет, сейчас жалуется на неудобство моей травмы.

– Завтра утром, – прошептала я. – В восемь.

– Ну, хорошо, – он вздохнул, и я слышала, как он листает что-то – наверное, ежедневник с расписанием. – Я постараюсь освободиться. Но эта ситуация совсем некстати, понимаешь? Как раз, когда дела идут в гору…

Некстати. Моя возможная инвалидность была для него некстати.

– Понимаю, – ответила я тихо, и в этом слове была вся горечь мира.

– Ладно, поговорим позже. Мне нужно вернуться к переговорам. Береги себя.

Гудки короткие. Обрывистые. Как приговор.

Я медленно положила трубку на рычаг и уставилась в потолок. Где-то в коридоре скрипели каталки, торопливо стучали каблуки медсестер, звучали приглушенные голоса. Жизнь продолжалась, а я лежала здесь, на больничной койке, и пыталась понять, когда мой мир начал рушиться.

Может быть, сегодня утром, когда Володя, не поднимая глаз от телефона, буркнул: «Не забудь заехать в химчистку за моими костюмами»? Или неделю назад, когда он пришел домой в час ночи с запахом незнакомых духов и равнодушно соврал про деловую встречу? А может, еще раньше – когда он перестал целовать меня на ночь, отговариваясь усталостью?

Я потянулась за телефоном, чтобы набрать номер Ольги. Дочь. Моя девочка, которая сейчас за тысячу километров отсюда грызет гранит архитектурной науки в Питере. Она должна знать.

– Мам? – голос Ольги был сонным.

– Оль, – у меня дрогнул голос, и я прикусила губу, чтобы не расплакаться. – Я попала в аварию. Я в больнице.

– Что?! – теперь никакой сонливости. – Мам, что случилось? Где? Как?

И вот она – настоящая реакция человека, которому дорог другой человек. Паника, страх, готовность бросить все и мчаться на помощь.

– Я была на Садовом кольце, возвращалась с работы. Машина передо мной резко затормозила, а сзади… – я не могла договорить. Воспоминания о визге тормозов, ударе, звоне разбитого стекла и внезапной тишине, что накрыла меня волной.

– Боже мой, мам! Ты как? Что с тобой?

– Позвоночник. Врачи говорят… – я сглотнула. – Завтра операция. Есть риск…

– Я еду! – отрезала Ольга. – Сейчас же! Первым поездом. Мам, держись, я скоро буду!

Слезы хлынули сами собой. Вот оно – то, чего я ждала от Володи. Безусловная любовь, готовность бросить все ради близкого человека.

– Оленька, не надо, у тебя же сессия…

– К черту сессию! – она почти кричала в трубку. – Ты моя мама! Я не оставлю тебя одну!

После разговора с дочерью я долго лежала в тишине, слушая, как за стеной кто-то всхлипывает – наверное, такая же несчастная, как я. Но почему-то от Олиных слов на сердце стало теплее. Значит, не все потеряно. Значит, есть еще люди, для которых я что-то значу.

А потом, когда за окном совсем стемнело, а в палате включили ночное освещение, ко мне вернулись воспоминания о сегодняшнем дне. Не об аварии – о том, что было до нее.

Утром, как обычно, я встала в половине седьмого, приготовила завтрак, разбудила Володю. Он сидел за столом, уткнувшись в планшет, механически жевал омлет и что-то быстро печатал. На мое «доброе утро», – ответил кивком, не поднимая глаз.

– Сегодня поздно вернусь, – сказал он, допивая кофе. – Важная встреча с инвесторами.

Я кивнула как всегда. Привычно. Покорно. А он уже натягивал пальто, проверял карманы, целовал меня в щеку – быстро, формально, как ставят галочку в списке дел.

– Не жди с ужином, – бросил на ходу. – Если что – буду в «Метрополе», президентский номер забронировал для переговоров.

И ушел, оставив после себя запах дорогого одеколона и ощущение пустоты.

А ведь раньше было по-другому. Раньше он обнимал меня по утрам, шептал что-то нежное на ухо, иногда опаздывал на работу, потому что не мог оторваться от поцелуев. Когда это закончилось? Когда я стала для него частью интерьера, необходимой, но незаметной?

Может быть, тогда, когда он стал директором завода? Или когда появилась эта новая сотрудница – как ее там… Анжела? Да, Анжела. Яркая, как реклама дорогой косметики, с хищной улыбкой и взглядом, который обещал мужчинам все тайны мира.

Я видела ее на корпоративе месяц назад. Она стояла рядом с Володей, смеялась над его шутками, которые дома он считал глупыми, и украдкой касалась его руки, когда подавала документы. А он… он светился от ее внимания, как подросток.

«Толковая девочка, – говорил он потом дома. – Далеко пойдет. У нее коммерческая жилка и… харизма».

Харизма. Я помню, как это слово резануло меня тогда. У меня, значит, харизмы нет? Двадцать три года брака, воспитание дочери, поддержка его карьеры – это не харизма?

Но сейчас, лежа на больничной койке и прокручивая в памяти наш утренний разговор по телефону, я понимала: дело не в харизме. Дело в том, что он просто разлюбил. Или, может быть, никогда и не любил по-настоящему? Может, я была удобным вариантом – тихая, покладистая, не создающая проблем?

Медсестра заглянула в палату – молодая, с усталыми глазами, но добрым лицом.

– Как дела? Боли сильные?

– Терпимо, – соврала я. Боль была адской, но не та, что от травмы. Та, что внутри, от понимания.

– Завтра операция, да? – она поправила мне капельницу. – Муж приедет?

Я хотела сказать «да», но слова не шли.

– Не знаю, – честно ответила я.

Она посмотрела на меня с сочувствием, но ничего не сказала. Наверное, в ее работе она видела всякое. И мужей, которые сбегают при первых проблемах тоже.

Когда она ушла, я снова закрыла глаза и попыталась представить завтрашний день. Операционная, наркоз, а потом… Потом – неизвестность. Смогу ли я ходить? Вернется ли чувствительность в ногах? И самое страшное – буду ли я нужна Володе, если стану инвалидом?

За окном дождь усилился, барабаня по стеклу, как пальцы нервного пианиста. Где-то там, в ночном городе, мой муж заканчивал свои важные переговоры или уже сидел в баре отеля, рассказывая коллегам анекдоты и потягивая виски. А может, не коллегам. Может, той самой Анжеле с харизмой.

А я лежу здесь, в больничной палате, пахнущей хлоркой и чужой болью, и понимаю: что бы ни случилось завтра на операционном столе, моя прежняя жизнь уже закончилась. Сегодня утром, когда он поцеловал меня в щеку, как галочку в списке дел, а потом ответил на мой звонок с раздражением.

Первый холод. Вот как это называется. Когда любовь умирает не сразу, а медленно, незаметно остывая, как чай в забытой чашке.

Я думала об Ольге, которая сейчас собирает вещи и покупает билет на первый утренний поезд. О том, что завтра, когда я буду приходить в себя после наркоза, рядом будет она, а не он. И это больно, но и правильно одновременно.

Потому что дочь любит меня такой, какая я есть. А муж… муж любил меня такой, какой я была удобна.

Разница огромная. И только сейчас, в больничной палате, под звуки дождя и чужих стонов, я это поняла.

Глава 2+

Морфий делал свое дело – боль отступала волнами, а сознание плыло где-то между явью и забытьем. Я то проваливалась в тяжелый сон, то всплывала на поверхность, ощущая себя словно в аквариуме, где все звуки приглушены, а свет преломляется странным образом.

В такие минуты, когда реальность становилась зыбкой, память выдавала мне картинки из прошлого – яркие, четкие, как кадры старого фильма. И почему-то все они были о Володе. О том Володе, которого я когда-то любила. Или думала, что любила.

Корпоратив в ресторане «Империал». Месяц назад. Я в новом синем платье – том самом, которое он вчера назвал «слишком простым». Тогда, выбирая его в магазине, я думала о том, как он подчеркивает цвет моих глаз. Как он восхищенно посмотрит на меня. Наивная дура.

Во сне-воспоминании я снова вхожу в зал ресторана, где гремит музыка и смеются сотрудники завода. Праздную какой-то очередной успех – подписанный контракт или выигранный тендер. Володя в центре внимания, как всегда. Он умеет подавать себя, умеет говорить так, что люди слушают, раскрыв рот.

А рядом с ним – она.

Анжела. Даже во сне это имя обжигает, как глоток кипятка.

Двадцать восемь лет, рыжие волосы до лопаток, фигура, которой позавидовала бы фотомодель. Платье – черное, обтягивающее, с вырезом, который балансирует на грани между элегантностью и вызовом. И улыбка. Боже, какая улыбка! Хищная, уверенная, полная обещаний.

Я помню, как она смотрела на моего мужа. Не украдкой, не стесняясь – открыто, словно заявляя права. А он… он светился от этого внимания, как мальчишка, получивший главную роль в школьном спектакле.

– Владимир Петрович, вы такой молодец! – ее голос был мелодичным, с легкой хрипотцой, которая мужчинам кажется сексуальной. – Этот проект просто гениален! Как вам удается так чувствовать рынок?

Володя расправил плечи, поправил галстук. Жест, который я знала наизусть – он так делал, когда чувствовал себя особенным.

– Опыт, Анжелочка, – ответил он, и я поморщилась от этого уменьшительного. Меня он уже лет пять называл только по имени. – И интуиция. Нужно чувствовать, что людям действительно нужно.

– Научите? – она положила руку ему на предплечье, и я видела, как он дрогнул от прикосновения. – Я так хочу учиться именно у вас.

А я стояла в трех метрах от них, с бокалом теплого шампанского в руке, и чувствовала себя невидимой. Женой, которую привели для галочки, чтобы все видели – какой он семейный, солидный человек.

– Светлана, – чей-то голос вырвал меня из наблюдений. Ирина, моя единственная подруга, появилась рядом как по волшебству. – Что ты тут делаешь в одиночестве?

Ира работала дизайнером в рекламном агентстве, которое иногда сотрудничало с заводом. Она была на три года младше меня, но казалась намного старше – может, из-за короткой стрижки и прямого взгляда, который не терпел фальши.

– Любуюсь, – ответила я, кивнув в сторону мужа и Анжелы. – Красивая пара, не правда ли?

Ирина проследила мой взгляд и поморщилась.

– Света, не будь дурой, – сказала она тихо, но резко. – Эта стерва точит на него зуб уже месяца два. Неужели ты не видишь?

– Вижу, – призналась я. – Но что я могу сделать? Запретить ему общаться с коллегами?

– Можешь открыть глаза и перестать делать вид, что все в порядке, – Ирина взяла меня за руку. – Свет, я же вижу, как ты мучаешься. Он изменился. Даже слепой заметит.

Изменился. Да, это было точное слово.

Еще одна картинка всплыла в памяти – уже не корпоратив, а наша спальня. Неделю назад.

Володя пришел домой в половине второго ночи. Я лежала в постели, притворялась спящей, но слышала каждый его шаг. Он тихо прошел в ванную, долго стоял под душем – значительно дольше обычного. Когда лег рядом, от него пахло не только гелем для душа, но и чем-то еще. Чем-то сладким и цветочным. Женским.

– Как встреча? – спросила я в темноте.

– Нормально, – ответил он, отворачиваясь. – Устал. Давай завтра поговорим.

Но завтра он тоже не хотел говорить. И послезавтра. А я боялась спрашивать, боялась услышать правду, которая разрушит мою тщательно выстроенную иллюзию благополучия.

Следующий кадр – наша кухня, три дня назад.

Володя завтракал, как обычно, изучая планшет. Я поставила перед ним кофе и заметила, что он улыбается, читая что-то на экране.

– Что-то интересное? – спросила я, садясь рядом.

Он быстро выключил планшет и пожал плечами.

– Рабочая переписка. Ничего особенного.

Но я успела заметить, что это был не корпоративный мессенджер, а обычные SMS. И улыбка у него была не рабочая – довольная, почти счастливая. Такой я не видела уже давно. Во всяком случае, когда он смотрел на меня.

– Володя, – начала я осторожно, – может, съездим куда-нибудь на выходные? Давно не были вместе…

– Не могу, – отрезал он, даже не подняв глаз от тарелки. – В субботу встреча с поставщиками, в воскресенье нужно доработать презентацию.

– Но ведь раньше ты говорил, что работа не должна поглощать всю жизнь…

– Раньше у меня не было таких возможностей для роста, – его голос стал холодным. – Хочешь, чтобы я на всю жизнь оставался простым инженером?

Это было несправедливо, и он знал это. Именно я поддерживала его, когда он решил получить второе образование. Именно я брала на себя все домашние дела, когда он готовился к экзаменам. Именно я верила в него, когда он сомневался в себе.

– Я просто скучаю по нас, – тихо сказала я.

– По нас? – он, наконец, поднял глаза, и в них было что-то похожее на раздражение. – Света, мы взрослые люди. Не нужно постоянно висеть друг на друге, как влюбленные подростки.

Влюбленные подростки. Значит, то, что было между нами когда-то, он теперь считал подростковостью?

А ведь было время, когда он сам говорил, что не может без меня и дня прожить. Было время, когда он присылал мне романтические SMS просто так, среди рабочего дня. Было время, когда мы могли часами разговаривать обо всем на свете, лежа в постели по воскресным утрам.

Еще один осколок памяти – уже давний, двадцатилетней давности.

Я лежу в роддоме с новорожденной Олей на руках. Володя сидит рядом на стуле, и у него в глазах слезы. Настоящие слезы от счастья.

– Посмотри, какая красивая, – шепчет он, боясь разбудить дочку. – Точная копия мамы. Господи, как же я вас люблю. Обеих.

Он целует меня в лоб, в щеки, осторожно прикасается к крошечной ручке Оли.

– Я буду лучшим отцом в мире, – обещает он. – И лучшим мужем. Клянусь тебе, Света.

Клялся.

А потом что-то сломалось. Не сразу, постепенно. Сначала он стал меньше времени проводить дома – карьера, амбиции, стремление доказать всем, что он не просто инженер, а директор. Потом перестал замечать мои новые прически, новые платья, мои попытки сделать наши вечера особенными.

– Ты изменилась, – сказал он мне как-то, года три назад. – Стала слишком домашней. Раньше ты была… более интересной.

Более интересной. Я тогда не поняла, что он имел в виду. Теперь понимаю. Тогда я была загадкой, которую нужно было разгадать. Теперь я стала книгой, которую он прочитал до конца и отложил на полку.

А Анжела – новая книга. С яркой обложкой и интригующим сюжетом.

Последний осколок – самый болезненный. Позавчера, перед самой аварией.

Володя собирался на работу, как обычно, торопился. Я гладила ему рубашку – ту самую, белую, которую он больше всего любил. На воротничке заметила пятнышко помады. Совсем крошечное, едва заметное, но я увидела.

Розовая помада. А я пользуюсь только бежевой.

– Володя, – сказала я, показывая пятно, – тут помада. Наверное, кто-то случайно…

– Да? – он взглянул равнодушно. – Ну бывает. Отстирается.

Никакого смущения, никаких объяснений. Словно чужая помада на его рубашке была самой естественной вещью в мире.

А я стояла с утюгом в руках и чувствовала, как что-то окончательно ломается внутри. Не надежда – та умерла раньше. Ломались последние иллюзии о том, что он хотя бы пытается скрывать свою измену.

– Володя, – тихо позвала я его.

– М? – он пролистывал что-то в телефоне, не отвлекаясь.

– А помнишь, как мы познакомились?

Он поднял глаза, удивленный.

– Зачем ты об этом сейчас? Я опаздываю.

– Просто вспомнила. Ты тогда сказал, что я самая красивая девушка в университете.

– Сказал, – он пожал плечами. – Ну и что?

– Ничего, – ответила я. – Просто вспомнила.

Но он уже не слушал. Натягивал пиджак, проверял карманы, отправлял кому-то сообщение. А я смотрела на него и понимала: передо мной чужой человек. Человек, который когда-то называл меня самой красивой, а теперь не замечает чужую помаду на своем воротнике.

Морфий снова затягивал меня в глубину, но перед тем, как провалиться в сон, я вспомнила слова Ирины:

– Свет, я же вижу, как ты мучаешься. Он изменился. Даже слепой заметит.

Да, изменился. А может, просто показал свое настоящее лицо? То, которое прятал за словами о любви и обещаниями быть лучшим мужем в мире?

Я думала об Анжеле с ее хищной улыбкой и поняла: она не разрушила наш брак. Она просто забрала то, что уже не принадлежало мне. Володя сделал свой выбор давно, просто не удосужился мне об этом сообщить.

И теперь, лежа в больничной палате перед операцией, которая может изменить всю мою жизнь, я наконец это приняла.

Двадцать три года брака закончились не сегодня, когда он отвечал на мой звонок с раздражением. Они закончились тогда, когда он перестал видеть во мне женщину и начал видеть только функцию. Жену, которая гладит рубашки, готовит ужин и не задает лишних вопросов о чужой помаде на воротничке.

Но я больше не буду этой функцией.

Что бы ни случилось завтра на операционном столе – я найду в себе силы начать заново.

Потому что я этого достойна.

Сон, наконец, забрал меня, и в последнем полубредовом видении я увидела себя – не лежащей на больничной койке, а стоящей в полный рост, сильной и красивой. Той самой девушкой, которую когда-то называли самой красивой в университете.

Глава 3+

Я проснулась от звука каблуков в коридоре – торопливых, звонких. Таких, какими ходит моя Оля, когда волнуется. Сердце екнуло от радости, и я попыталась приподняться на локтях, чувствуя, как простреливает болью поясницу.

– Мам! – дверь распахнулась, и в палату ворвался вихрь из светлых кудрей, слез и запаха холодного питерского утра. Ольга бросила сумку на пол и осторожно обняла меня, стараясь не задеть капельницы и датчики. – Мам, как ты? Боже мой, какая ты бледная!

Я закрыла глаза, утопая в ее объятиях, вдыхая знакомый аромат шампуня и юности. Мой ребенок. Моя девочка, которая ради меня бросила все и помчалась в ночи.

– Оленька, – прошептала я, гладя ее по волосам. – Зачем приехала? У тебя же сессия…

– Мам, ты что! – она отстранилась, и я увидела ее заплаканные глаза, красный нос и растрепанные волосы. – Как ты вообще можешь такое говорить? Конечно, я приехала!

Ольга выглядела уставшей – наверное, всю дорогу не спала, волновалась. На ней был старый свитер, джинсы и те самые розовые кеды, которые она носила еще в школе. Никакого макияжа, никаких модных штучек – просто моя дочь, которая примчалась на помощь матери.

– Рассказывай все, – она придвинула стул поближе к кровати. – Что говорят врачи? Когда операция?

Я рассказала ей про диагноз, про риски, про то, что будет сегодня, через пару часов. Ольга слушала, крепко сжимая мою руку, и я видела, как она борется со слезами.

– Все будет хорошо, – сказала она, когда я закончила. – Обязательно будет. Ты же сильная, мам. Самая сильная женщина, которую я знаю.

Я хотела возразить, что сильные женщины не позволяют мужьям вытирать о себя ноги, но промолчала. Не время для таких разговоров.

– А где папа? – спросила Ольга, оглядываясь по палате, словно ожидая увидеть его в углу.

Я помедлила с ответом. Как объяснить дочери, что ее отец принял известие о моей аварии как досадную помеху в графике?

– Он… у него важные переговоры. Обещал приехать.

– Переговоры? – голос Ольги стал резким. – Мам, у тебя перелом позвоночника! Какие переговоры могут быть важнее?

– Оля, не надо, – попросила я. – Он работает на нашу семью…

– На какую семью? – она вскочила со стула, и в ее глазах загорелся огонь, который я хорошо знала. Ольга была покладистым ребенком, но когда дело касалось несправедливости, она становилась настоящей львицей. – Мам, когда он в последний раз интересовался, как дела у меня в университете? Когда последний раз помнил про твой день рождения без напоминаний?

Я молчала, потому что нечего было ответить. День рождения в прошлом году он действительно забыл. Вспомнил только вечером, когда увидел торт на столе, и небрежно сказал: «А, точно, поздравляю». Подарком стала банковская карта с суммой, которую он счел достаточной для самостоятельной покупки «чего-нибудь нужного».

– Ольга, он много работает…

– Мам, хватит его оправдывать! – она села обратно, взяла мои руки в свои. – Я же вижу, что происходит. Думаешь, я слепая? В последний год, когда приезжаю домой, он даже не спрашивает, как дела. Максимум – кивок головой и вопрос о стипендии. А ты… ты стала какой-то грустной. Потухшей.

Потухшей. Точное слово. Когда-то я горела – планами, мечтами, любовью к мужу. А потом огонь начал затухать, и я даже не заметила, когда остались только угольки.

– Оленька…

– И эта его работа, которая вдруг стала важнее семьи, – продолжала дочь. – Мам, когда я звонила тебе на прошлой неделе, ты плакала. Думаешь, я не слышала? А когда спросила, что случилось, ты сказала «устала». Но это была не усталость, правда?

Я молчала, не зная, что ответить. Да, я плакала тогда. После того как нашла в кармане его пиджака визитку ресторана с записью «столик на двоих, 20:00» его почерком. В тот день он сказал мне, что работает допоздна.

– Не говори так про папу, – слабо попросила я.

– А что говорить? – в голосе дочери была боль. – Мам, я тебя люблю. Ты лучшая мать в мире, ты всегда была рядом, всегда поддерживала. А он… он появляется в нашей жизни, когда ему удобно.

Дверь палаты скрипнула, и я обернулась, надеясь увидеть медсестру. Но в проеме стоял Володя.

Он выглядел усталым – мятый костюм, небритые щеки, красные глаза. В руках – не цветы, как я тайно надеялась, а коробка из какого-то дорогого магазина техники.

– Привет, – сказал он, неловко остановившись у порога. – Как дела?

Вопрос прозвучал так, словно он интересовался погодой.

– Папа, – Ольга поднялась со стула, и в ее голосе не было даже намека на радость. – Наконец-то.

– Ольга, ты здесь? – он удивился, словно присутствие дочери у постели больной матери было чем-то неожиданным. – А учеба?

– Мама важнее, – отрезала она.

Володя поморщился, словно эти слова его задели, и подошел к кровати.

– Ну как ты? – спросил он, и я услышала в его голосе что-то новое. Не заботу – скорее неловкость человека, который понимает, что должен проявить участие, но не знает, как это делается.

– Через пару часов операция, – ответила я.

– Да, я знаю. Говорил с врачом. – Он поставил коробку на тумбочку. – Вот, принес тебе планшет. Последняя модель. Говорят, очень удобный. Будешь лежать – сможешь книги читать, фильмы смотреть.