УНГКУ

Айан скептически усмехнулся уголком губ. Страх. Вечный спутник и орудие суеверий. Они боялись озера, как он в детстве боялся темноты. Но он вырос и перестал верить в чудовищ, прячущихся в тенях. А они – нет. Они остались в плену у своих страхов, передавая их из поколения в поколение, как самое ценное наследство.

Его взгляд упал на знакомую коренастую фигуру у кузницы – приземистой постройки из плах и земли, откуда валил густой, черный дым, пахнущий гарью и раскаленным металлом. Хома. Его друг детства. Бывший друг. В памяти всплыли картины их мальчишечьих игр – погони за ящерицами, строительство шалашей в лесу, первые, неумелые попытки стрельбы из лука. Тогда между ними не было ни страхов, ни предубеждений. Тогда они были просто двумя мальчишками, объединенными жаждой приключений. Теперь между ними лежала пропасть, вырытая смертью Айты и неверием Айана.

Хома, не замечая Айана или делая вид, что не замечает, с силой опускал тяжелый молот на заготовку, зажатую в клещах. Каждый удар отдавался глухим, чистым звоном, разносимым по всему стойбищу. Рыжие волосы Хомы, вечно растрепанные, слиплись от пота на лбу. Мускулы на его плечах и спине играли под кожей, демонстрируя грубую, животную силу. Он был рожден для этого – для силы, для простого, понятного дела. Охота, кузня, борьба. Никаких духов, никаких бубнов, никаких сложных вопросов, на которые нет ответа. В его мире все было ясно: друг – это друг, враг – это враг, а металл нужно ковать, пока он горяч. Простота Хомы когда-то притягивала Айана, а теперь раздражала. Она казалась ему формой духовной слепоты.

Айан хотел было подойти, найти повод заговорить, вернуть хотя бы подобие того, что было, как вдруг из-за угла кузницы появилась Ина, младшая сестра Хомы. Она несла в руках берестяной туес с водой, и ее походка была такой же легкой и упругой, как бег молодой ланки. Увидев Айана, она замедлила шаг, и на ее смуглых скулах выступил легкий, чуть заметный румянец. Ее глаза, большие и темные, как спелые морошки, встретились с его взглядом на мгновение – и тут же опустились. Но в этом мгновенном контакте было столько тепла, столько немого вопроса и непрошеной надежды, что Айан почувствовал неловкость, смешанную с какой-то щемящей нежностью, которую он тут же подавил.

Он знал о ее симпатии. Знать-то знал, но что он мог ей предложить? Себя – отщепенца, сына проклятой шаманки, человека с «порченной» кровью? Ее брат, Хома, и без того смотрел на него как на прокаженного, и Айан не мог его винить. Отдать сестру в род, на котором лежит тень? Это было бы безумием с точки зрения любого здравомыслящего человека.

– Ина! – грубо окликнул ее Хома, отложив молот. – Не зевай! Вода в котле выкипает.

Его тон был не просто братским, он был оберегающим, почти властным. Хома бросил быстрый, колючий взгляд на Айана, словно предупреждая: держись от моей сестры подальше. В этом взгляде не было ненависти – была твердая, непоколебимая уверенность в том, что он поступает правильно, защищая свою сестру от дурного влияния.

Ина, смущенно кивнув, поспешила к своему чуму, не оглядываясь, но Айан видел, как напряглась ее спина, почувствовал ее смущение и досаду.

Хома вытер лицо засаленной тряпицей и, наконец, прямо посмотрел на Айана. В его глазах не было прежней товарищеской теплоты, того огня, что зажигался в них, когда они вдвоем преследовали раненого лося или соревновались в метании топора. Была настороженность, смешанная с неловкостью и разочарованием, как будто Айан предал не только память его матери, но и их дружбу.

– Слышал, добыча есть, – произнес Хома, его голос прозвучал глухо, как удар молота по остывшему металлу. – Молодец.

– Такая же, как всегда, – отозвался Айан, стараясь, чтобы его голос звучал ровно и бесстрастно. – Мясо есть мясо. Шкура есть шкура.

– Не всегда, – многозначительно бросил Хома и повернулся спиной, принимаясь снова за работу, всем своим видом показывая, что разговор исчерпан.

Фраза повисла в воздухе, тяжелая и недобрая, как предгрозовая туча. «Не всегда». Что это значило? Что олень был не простой? Что выстрел был не таким, как надо? Что сама охота была чем-то оскверненной? Айан сжал кулаки, чувствуя, как знакомое, едкое чувство гнева поднимается из глубины. Эти постоянные полунамеки, эти взгляды исподтишка, это молчаливое осуждение – они изматывали хуже, чем долгая погоня по глубокому снегу. Он предпочел бы открытый конфликт, удар, даже нож в грудь – все, что угодно, кроме этой тягучей, ядовитой паутины недомолвок.

В это время из кузницы вышел сам Дархан. Кузнец был похож на медведя, вышедшего из берлоги, – огромный, широкоплечий, с руками, покрытыми старыми ожогами и следами от искр, которые сливались в причудливый узор, рассказывающий историю его труда. Его лицо, обезображенное оспой, было неподвижным, как каменная глыба, и так же бесстрастным. Он редко говорил, предпочитая язык огня и металла – язык, который был ему понятен и не допускал двусмысленностей. Его темные, глубоко сидящие глаза, похожие на два уголька, медленно обвели стойбище и на мгновение остановились на Айане. В них не было ни осуждения, ни одобрения, ни страха. Был лишь холодный, отстраненный интерес, словно он рассматривал не человека, а кусок руды, в котором еще предстоит разглядеть будущий клинок, или, наоборот, брак, который стоит выбросить. Дархан кивнул Айану – коротко, почти незаметно. Это был высший знак внимания от молчаливого великана. Возможно, единственный в стойбище, кто видел в Айане не «порченного» шаманским даром, а просто человека. Или материал, чьи свойства еще предстояло проверить.

Айан кивнул в ответ, чувствуя странное облегчение от этого безмолвного обмена. Он отвернулся и отошел прочь, к краю стойбища, чувствуя, как на него снова смотрят. Со стороны женщин, чьи скребки на мгновение замерли. Со стороны стариков, чьи старческие голоса понизились до неразборчивого шепота. Шепотков не было слышно, но он чувствовал их кожей – они витали в воздухе, как мошкара в летний вечер, проникая повсюду и не давая забыть о своем месте.

Он подошел к тому месту, где начинался короткий спуск к воде. Серое Озеро лежало перед ним, огромное и неподвижное, как гигантская туша спящего зверя. Его вода и впрямь была серой – не цвета грозовой тучи, а матовой, глухой, словно поверхность была покрыта тончайшей, непроницаемой пленкой пепла. Оно не отражало ни угасающий закат, ни первые робкие звезды, проступающие на востоке. Оно поглощало свет, вбирая его в свою бездонную, холодную толщу, не оставляя ничего взамен. От него веяло тишиной, но не мирной, а зловещей, выжидающей, как тишина в засаде. Казалось, само озеро дышало, и его дыхание было ледяным и медленным.

У самого берега, на большом плоском камне, отполированном бесчисленными прибоями и ступнями, сидела группа детей, подобрав под себя ноги и обхватив колени руками. Перед ними, жестикулируя высохшей, как прошлогодний стебель, рукой, стоял самый древний из стариков – Эльвек. Его спина сгорбилась почти под прямым углом, а кожа на лице была похожа на высохшую бересту, испещренную глубокими трещинами-морщинами. Его голос, хриплый и прерывистый, долетал до Айана обрывками, но каждое слово было отчеканено, выверено временем.

– …а вы слушайте, детки, и не забывайте! – бормотал старик, и его мутные, почти слепые глаза, казалось, видели не собравшихся перед ним детей, а что-то далекое, скрытое в глубине времен. – Не шумите у воды, не плюйте в нее, камнями не кидайтесь. Не смейтесь над тишиной озера. А то Хозяин Вод, рассердится. Он мудрый, он все тайны знает, все помнит, но и мстительный. Гордецов не любит. Вот как ту сопку…

И Эльвек начал рассказывать. И Айан, сам того не желая, заслушался. Не потому, что верил в эту сказку, а потому, что сам ритм рассказа, сама манера старика говорить, низким, скрипучим голосом, завораживали. Этот миф был частью пейзажа, частью самого озера, что лежало перед ним, частью Договора, который он так яро отрицал.

«Как появилось Серое Озеро»

«Давным-давно, на заре времен, когда духи ходили по земле видимыми, а люди понимали их язык и говорили с ними, стояла на этом месте высокая-высокая сопка. Не простая сопка, а гордая, надменная. Так она вознеслась к самому небу, что затмила собой солнце, и свет его не достигал земли, и наступила на равнине холодная тень. Никто не мог взглянуть на ее вершину, не ослепнув от горделивого блеска ее камней. Она смеялась над ветрами, что пытались ее обтесать, и над дождями, что стекали по ее склонам, не оставляя и следа. Она говорила скалам вокруг: «Я – царица мира! Никто не выше меня! Я вечна!»

Духи Ветра и Воды долго терпели ее надменность. Они шептали ей предостережения, посылали ей вещие сны, но она была глуха. Но всему есть предел. Разгневались они, собрали всю свою мощь, всю свою ярость. И обрушили ее на гордую сопку.

Тридцать дней и тридцать ночей Дух Ветра выл и кружил над ней, вырывая с корнем целые пласты камня и швыряя их в небо, пока небо не почернело от пыли. Тридцать дней и тридцать ночей Дух Воды лил на нее нескончаемые потоки, подтачивая ее основание, размывая устои, пока земля вокруг не превратилась в болото. Не было слышно ничего, кроме рева стихий и треска ломающихся скал, грома обвалов и шипения воды, испаряющейся от раскаленного камня.

На тридцать первую ночь стихии смолкли. Словно по команде. И наступила тишина, страшнее любого грома. На месте высокой сопки лежала груда щебня, сравненная с землей. Не осталось ни вершины, ни склонов – лишь плоская, развороченная равнина. И из-под этих камней, из самых недр, проступили слёзы самой Земли. Она плакала о своей дочери-сопке, сраженной не врагом, а собственной гордыней. Слёзы эти были горькими и холодными, как сама вечная мерзлота. Они заполнили впадину, и образовалось озеро. А пепел от той великой битвы, пепел сожженной молниями и стертой в пыль гордыни, покрыл его воды серой, непроницаемой пеленой, потому и назвали его Серым.

С тех пор вода в озерезнает все тайны мира. Она помнит и гордыню, и падение. Она мудра. Но и мстительна. Она не терпит тех, кто возносится, кто считает себя выше других, кто забывает, что он – лишь часть мира, а не его владыка. Она тянет их на дно, в свою холодную, безмолвную память, где нет ни света, ни времени. Так что берегитесь, детки. У воды долгая память и холодное сердце. И она всегда ждет».

Старик замолк, и дети, завороженные, смотрели на озеро с новым, суеверным страхом, смешанным с благоговением. Они сидели неподвижно, впитывая в себя урок, который, возможно, сохранит им жизнь когда-нибудь в будущем.

Айан, стоявший в тени чума, не удержался и громко, с вызовом хмыкнул. Звук был грубым, как удар камня о лед, и прозвучал кощунственно громко в наступившей после рассказа тишине.

Старик Эльвек медленно, с трудом повернул свою древнюю голову. Его мутные, почти слепые глаза, казалось, увидели Айана сквозь сумрак, сквозь время, сквозь стену его неверия.

– Ты что, парень, не веришь? – проскрипел он, и в его голосе не было гнева, лишь усталая печаль. – Думаешь, старый Эльвек детям страшилки на ночь рассказывает? Вода все слышит. И все помнит. Особенно тех, кто смеется над памятью предков, над мудростью, что прошла через сотни зим. Она записывает их имена на своем дне, и когда-нибудь прочтет этот свиток.

– Я верю в то, что вижу, дед, – холодно, отчеканивая каждое слово, ответил Айан. – Вижу воду. Вижу рыбу в ней. Вижу камни на берегу. Больше ничего. Никаких хозяев, никаких духов. Сказки – для детей.

– Слепой больше ничего и не видит, – покачал головой Эльвек, и его высохшие губы скривились в подобие улыбки. – Он тычет палкой в мир и думает, что нащупал его границы. Жаль. – Он снова повернулся к детям, всем своим видом показывая, что разговор с глухим окончен.

Айан почувствовал, как десятки глаз снова впились в него. Взгляд Хомы из-за кузницы был особенно тяжелым, напитанным немым упреком. Взгляд Ины, выглянувшей из чума, – полным тревоги и какого-то мольбы. И еще чей-то взгляд – пристальный, изучающий, тяжелый, как свинец. Он обернулся. Из своего большого, богато украшенного резьбой и орнаментом чума вышел старейшина Тумат. Он не смотрел на Айана. Он стоял у входа в свое жилище, опираясь на посох с набалдашником из медвежьего клыка, и смотрел на озеро. Его могучее тело, еще не согнутое годами, но уже отяжелевшее, было неподвижно. Но Айан знал – Тумат все слышал. Каждое слово. И все запомнил. Он был живым воплощением тех традиций, против которых восставал Айан, и его молчаливое присутствие было весомее любых слов.

Вечер окончательно победил день. Небо почернело, как смоль, и в его бархатной, холодной толще зажглись редкие, ледяные звезды, не дававшие ни света, ни тепла, лишь подчеркивающие безжалостную бесконечность ночи. В стойбище зажглись первые жировые лампы – жирники, отбрасывающие трепетные, пугливые тени на стены чумов. Эти крошечные островки света лишь усиливали ощущение непроглядной тьмы, сгущавшейся за пределами стойбища, тьмы, в которой таилось озеро.

Издали, с озера, донесся странный звук – тихий, протяжный, будто чей-то вздох, полный тоски и упрека. Все в стойбище замерли на мгновение. Даже дети притихли, инстинктивно прижимаясь друг к другу. Даже старик Эльвек замолк и насторожился, повернув голову к воде.

«Ветер в камышах», – автоматически, с привычным упрямством, подумал Айан, отворачиваясь и направляясь к своему одинокому чуму, где его ждали лишь холодные шкуры и тягостные мысли.

Но в глубине души, куда он сам боялся заглядывать, в том самом месте, где жила память о теплых руках матери и звуке ее голоса, что-то шевельнулось. Крошечная, холодная капля сомнения, упавшая в тихую воду его уверенности и пошедшая кругами. А что, если старик прав? Что если у воды и впрямь есть память? Что если все эти сказки – не выдумки, а другая правда, правда, которую он отказывается видеть? И что, если озеро уже записало его имя в свой свиток – в список гордецов, которым суждено пасть? Его имя и имя его матери.

Он отогнал эту мысль, как назойливого комара, с силой, граничащей с яростью. Чушь. Все это чушь и бредни стариков. Его мир был построен на фактах. Факт – он добыл мясо. Факт – его не принимают. Факт – он одинок. Все остальное – слабость.

Но тихий, мстительный шепот Серого Озера, казалось, преследовал его, просачиваясь сквозь стены чума, смешиваясь с треском огня в очаге и стуком его собственного сердца, пока он пытался заснуть. И этой ночью сон не шел к нему очень долго.

Глава 3. Вечевой совет

Воздух в общем балке был густым, тяжелым