Обещали домой

Иосиф Циммерманн

Обещали домой

«Обещали домой» – очерк, основанный на подлинной истории семьи Куч, немцев из села Клеймуш Сталинской области Украины (ныне Донецк), которых война лишила родины.

Их путь пролег через лагеря, эшелоны и утраты. Первая депортация летом 1941-го по сталинскому распоряжению оборвалась под бомбежкой у Миуса – эшелон был разбит, и люди пешком вернулись в родное село. Вторая, годом позже, – уже по приказу немецких оккупантов, которые увезли жителей через польскую Лодзь в глубину рейха. Третья – после капитуляции Германии, когда советская комендатура забрала их из-под Франкфурта-на-Одере и отправила в Таджикистан.

В центре повествования – судьба Полины, дочери Марии Куч. Ее несостоявшееся детство прошло в дороге, среди переселений и чужих станций. Она запомнится людям как Полина Андреевна Найгебауэр – строгий, светлый учитель немецкого языка Аккемирской средней школы.

Иосиф Антонович Циммерманн – журналист и автор документально – художественных произведений. Окончил факультет военной журналистики, сотрудничал с газетами советских немцев «Neues Leben» и «Freundschaft» , возглавлял пресс-центр всесоюзного общества немцев СССР – «Wiedergeburt».

Он вырос среди депортированных, слушал их истории, пропитался их болью и верой. Спустя годы вернулся к этим судьбам уже как писатель – чтобы сохранить память о людях, которые не имели права голоса, но заслужили, чтобы их услышали.

Мы забираем вас домой – так сказали им дважды.

Первый раз —под фашистским конвоем.

Второй – под красной советской звездой.

Но оба раза под словом дом скрывалось одно и то же: дорога

в ссылку, комендатура, запрет на возвращение в ту землю, где

были их сады, их колодцы, их могилы, их настоящая родина…

Полночь легла на город темной, вязкой тишиной. Начало августа выдалось теплым и безветренным. Над Кремлем висела дымка, подсвеченная лунным светом. Внизу, по выжженной мостовой, мягко скользили тени патрулей. Где-то вдалеке, на восточных окраинах, слышался вой сирены – там проверяли сигналы тревоги. Столица готовилась к очередному дню войны.

В самом сердце страны, в здании Сената, окна второго этажа сияли так ярко, будто там уже готовилось к восходу утреннее светило. Кабинеты, где размещался Совет народных комиссаров, жили своей обособленной жизнью – ставшей обычной и давно прозванной в ближнем кругу «кремлевской ночью». Здесь время текло иначе: когда Москва ложилась спать, Сталин обычно начинал вызывать подчиненных на совещания.

Рабочий день главы правительства, начавшийся между тремя и четырьмя часами дня, был явно в самом разгаре. Вождь сидел за массивным столом, склоненный над кипой документов. Правой рукой он потянулся за верхней папкой, левой придерживая во рту трубку. В комнате стоял дым и терпкий запах табака.

– Что там у нас дальше? – негромко спросил он, обращаясь и к себе, и к окружающим. На голубоватой бумаге стояло жирное: «Донесение № 28 штаба Южного фронта».

Сталин стал читать вслух, медленно, с нажимом на каждое второе слово:

– «…Военные действия на Днестре показали, что советское немецкое население стреляло из окон и огородов по отходящим нашим войскам. Установлено также, что вступающие немецко-фашистские войска в немецкой деревне первого августа текущего года встречались хлебом и солью… На территории фронта Украины имеется масса населенных пунктов с немецким населением… Просим дать указания местным органам власти о немедленном выселении этих неблагонадежных элементов».

В кабинете стало тихо, как перед грозой. Председатель Государственного Комитета Обороны отложил на стол курительную трубку британского типа «Бульдог» и придвинул к себе чернильницу. Пальцы уверенно легли на тяжелое стальное перо. Он медленно вывел фиолетовыми чернилами свою резолюцию. Буквы врезались в бумагу: «Надо выселить с треском»…

***

Августовская ночь на Центральном телеграфе города Сталино. Местные жители по старинке все еще нередко называли его Юзовкой. Кто бы мог знать тогда, что и новое имя – Сталино – не окажется вечным, и что однажды город снова сменит свое наименование, став Донецком.

В полутемном зале работают телетайпы – тяжелые, стальные машины, похожие на огромные печатные машинки. Массивный корпус с рычагами и шестернями, плотная клавиатура, вверху – узкое окошко с бегущей бумажной лентой. Вес такой машины – под шестьдесят килограммов, и каждое ее движение отдается в стол вибрацией. Шум у телетайпов особый: звонкий, металлический и стучащий. Это были первые устройства мгновенной передачи текста на расстояние. Именно они принимали срочные правительственные сообщения – короткие, резкие строки, которых ждали и которых порой боялись.

В ту августовскую ночь одним из техников на Центральном телеграфе работала Мария Куч. Несколько лет назад она вышла замуж за Андреаса Баймана и переехала в его большую, шумную, многочисленную семью. Но что-то с самого начала пошло не так. Марию там не приняли. Не помогло даже рождение в 1938 году дочери – маленькой Полины. Отношение новых родственников к ней осталось прежним: холодным, и отчужденным. И однажды Мария ушла.

Логичнее всего было бы вернуться в отчий дом, к родителям, в родное село Клеймуш. Но молодую разведенку пугали деревенские едкие языки – в селе ничто не укрыть от пересудов, а каждый шаг мог стать поводом для осуждения. К тому же в памяти еще жило страшное: в 1937 году ее трудолюбивого и честного отца, работника мельницы, кто-то из односельчан оклеветал в шпионаже в пользу Германии. Якоба Куч осудили буквально за несколько дней – и вскоре расстреляли…

Мария решила начать все заново. На новом месте. Выучилась работе на телетайпе – и поступила техником на городской телеграф…

В помещении гудел трансформатор, машинки постукивали вразнобой. Вдруг один из аппаратов дернулся, стук стал резче – на белой ленте проступили строки.

Мария потянулась за лентой, и свет лампы упал прямо на слова: «…очистить прифронтовую полосу от местных жителей немецкой национальности…»

Женщина перечитала вслух. Слова «немецкой национальности» кольнули, словно кто-то окликнул ее по имени в пустом зале. Она машинально загнула край ленты, но пальцы дрожали так сильно, что бумага порвалась.

Работница сглотнула. Не верила. Не хотела верить. По спине пробежал холодок. Техник впервые за ночь перестала слышать шум машин – только собственное дыхание.

– Но мы же… я же ничего не сделала… это же не обо мне…

Мысль билась в ней, как птица о стекло. Руки будто налились свинцом. Немка читала дальше. Каждая новая строка отдавалась ударом в грудь. Вся ее прежняя жизнь нежданно сузилась до одной тонкой белой полоски. Она почувствовала, как в ней исчезает сама основа – все, что связывало ее с большой страной: чувство принадлежности, общности, защиты. Мария отчетливо поняла: несправедливый приговор ее народу – а значит, и ей самой – печатается здесь, у нее на глазах…

Ее разрывало желание поделиться этой новостью – но только не с чужими. Мария решила срочно поехать к родным, в село Клеймуш. После ночной смены она дождалась начальства и выпросила себе два дня выходных.

– По семейному. Вопрос жизни и смерти, – вроде бы солгала она, хотя именно так теперь и стоял вопрос.

Отгул ей все-таки дали, но не сразу. Сначала пришлось отработать еще две ночные смены …

После последней Мария забрала трехлетнюю Полину из круглосуточных яслей. Дома она торопливо собирала сумку в дорогу. Радостная Полина путалась под ногами, цеплялась за подол платья, громко смеялась. Это только усиливало тревогу одинокой матери.

Около одиннадцати в дверь ее съемной комнатушки в коммунальной квартире постучали. Жилец вздрогнула. Внутренний голос шепнул: «Неужели? Так быстро!..».

– Вы Байман? – спросил участковый милиционер, глядя на мать с ребенком цепким, чужим взглядом. – Вам надлежит взять с собой самое необходимое и к восьми вечера быть на товарной станции…

В тот день к железнодорожной станции потянулись тысячи законопослушных немцев города Сталино. Люди добирались со всех концов: в основном пешком, некоторые на подводах, на велосипедах, на редких машинах. День выдался знойным, укрытий не было, и толпа стояла под палящим солнцем. Плакали практически все.

      Творилось нечто невообразимое. Народу было так много, что все время подгоняли новые вагоны. До глубокой ночи формировали состав. И уже заполночь огромный состав тронулся с места и отправился в свой неизвестный, страшный путь.

Эшелон загрохотал по мосту через Кальмиус, оставляя позади последний берег родного Сталино. Километров через семьдесят должна была быть переправа через Миус – реку шире и тяжелее Кальмиуса. Но до нее эшелон не дошел.

Едва начало светать, как в небе раздался протяжный, режущий уши вой —тот самый, от которого у людей вянут колени. Пикирующие бомбардировщики немецкой Люфтваффе

обрушивались почти отвесно, вкручиваясь в утренний воздух, как стальные сверла. Сначала послышался сухой треск, как будто рвут в небе тяжелую ткань, а потом – мгновенный провал тишины. И следом – удар. Земля дрогнула так, будто кто-то поднырнул под рельсы и толкнул их снизу.

Первым заходом они взяли мост – огромный фонтан земли и огня взвился там, где еще миг назад была переправа.

      Второй заход пришелся по составу. Бомбы легли плотной россыпью, ломая вагоны, подбрасывая их, как пустые коробки. Пламя мгновенно побежало по крытым теплушкам. Люди выскакивали наружу, падали, ползли к канавам, к редким полосам кустарника, где можно было хоть немного укрыться от грохота и огня. Над всем стоял тот самый вой – зловещий, тянущий, будто металлический крик, который потом еще долгие годы будет вспоминаться теми, кто уцелел в то утро.

Мария держала Полину на руках, когда эшелон вздрогнул от первого взрыва. Ребенок взвизгнул, вцепившись в материнский ворот. С потолка посыпалась труха, вагон качнуло вбок.

– Не бойся, моя маленькая, не бойся… – Мария сама не слышала собственного голоса.

Следующий удар был ближе. Деревянные стены теплушки задрожали, и по крыше застучали осколки, как железный град. Пикирующие бомбардировщики заходили еще раз – вой их сирен раскалывал воздух, пробирая до костей. Кто-то крикнул: «Выбегай! Горим!» И в тот же миг дверь вагона распахнулась, ввалился дым.

Мария прижала дочь так, что та едва дышала, закрыла голову Полины обоими ладонями и прыгнула вниз, даже не разбирая, куда. Под ногами была канава, грязь, трава, чьи-то разбросанные вещи. Взрыв позади сбил ее с ног; она упала, перекатилась, но не разжала рук. Поднялась и побежала дальше, к видневшейся впереди опушке леса…

Когда вражеские самолеты, наконец, истратили боеприпасы и ушли, вокруг повисла странная, оглушающая тишина. Выжившие не знали, что делать. Кто-то из стариков, отдышавшись, сказал:

– Надо идти назад… по домам. Что нам еще остается?

Так и поступили: люди медленно потянулись вдоль путей, оглядываясь на дымящиеся вагоны.

Мария даже не стала утруждать себя поисками своей сумки и чемодана – знала, что все равно уже не найдет. По дороге она подняла валявшееся чужое одеяло и завернула в него дрожащую Полину. Но мать понимала: трясло ребенка не от холода – от страха, который так просто не отпускает.

В эту минуту кто-то окликнул ее:

– Marie, bist du es?

Она не поверила своим ушам и резко обернулась. Перед ней стояла Васелина. В следующую секунду сестры уже обнимали друг друга – быстро, порывисто, как обнимаются те, кто нашелся в аду.

– Ты как здесь оказалась? – торопливо спросила Мария.

– Да нас всей семьей везли этим эшелоном, – ответила сестра.

– А где все наши?

– Так я их тоже ищу… – ответила Васелина, тревожно оглядываясь.

Вскоре, двигаясь вдоль искореженных вагонов, они все-таки нашли остальных: мать, Елизавету, братьев Карла и Сергея, сестер Лизу, Лену и Милю. Все были перепуганы, закопчены дымом, но живы.

В пути они встретили родных – сестру Елизаветы, Полину, со всей ее большой семьей. Рядом с ней шел ее муж – усталый, сухоплечий, но крепкий крестьянин с густыми усами и внимательным взглядом. Вокруг него теснились их дети: четверо девочек-подростков, тянущихся в рост одна за другой, и три мальчика – старший лет семи-восьми, серьезный не по годам. Второй, белобрысый карапуз, который все время цеплялся за отцовский рукав. На руках Полина несла их самого младшего – почти младенца. Семья выглядела измотанной и перепуганной.

семья Полины (сестры Елизаветы Куч)

По дороге Мария рассказала своим, как по иронии судьбы – немка по национальности – именно она приняла тот самый телетайп и первой узнала о грядущем выселении немцев Украины.

Домочадцы в ответ поведали, что произошло в Клеймуше.

– На сборы нам дали один день, – начала Миля. – Мы упаковали продукты, теплые вещи. Скотину сдали в колхоз. Заколотили досками окна и двери дома. Но в назначенный день за нами так никто и не приехал. И мы ночевали во дворе – прямо в стогу сена…

Название Kleimusch – звучало непривычно для украинского уха, но было совершенно естественным для немецких колонистов, живших здесь с XIX века. Его происхождение скрывало в себе фамильную историю. Первые поселенцы нередко давали новым поселениям имена по собственным родам, и Kleimusch почти наверняка означало «младшая ветвь семьи Муш» – от немецкого klein («малый») и фамилии Musch, распространенной в Силезии и Померании. Слово это не переводилось буквально и не означало ничего бытового: оно не о «кошке» и не о «крохе», как иногда встречается в южных диалектах. Скорее, это был след фамилии, принесенной переселенцами из старой Европы на украинскую степь.

Фамилия Musch и ее многочисленные варианты – Muschke, Muschka, Muschl, Mush, Muschmann – звучали в тех краях нередко. Среди ее носителей встречались люди самых разных судеб: архитектор Рихард Муш, который строил дома в Саксонии и Тюрингии; музыкант Юрген Муш, органист и преподаватель; художница Анна Мушка из силезского края; зоолог Лотар Мушке, оставивший научные труды по морской биологии.