Бабушка русского флота. Якорь воды

Антон Антонов

Бабушка русского флота. Якорь воды

Пролог. 989 год. Устье Воронежа

Тишина стояла такая, что слышно было, как капли росы срываются с листьев и падают в реку. Лето 989 года выдалось знойным, но на рассвете у слияния Воронежа и Дона всё ещё дрожала прохлада, будто сама земля не хотела отпускать ночь. Ладья князя Владимира Святославича замерла на зеркальной воде, и ни один весельный удар не нарушал покоя – гребцы сидели неподвижно, боясь дышать. На носу стоял он сам – уже не тот грозный Святославович, что брал Херсонес мечом и огнём, а человек, которого только что окрестили в холодных водах Корсуня. Белая рубаха прилипла к телу от пота, крест на груди жёг кожу, и в глазах его было то, чего никто никогда не видел: слёзы.

В руках Владимир держал Якорь Воды – не просто металл, а нечто живое, пульсирующее, серебристо-чёрное, с византийскими письменами, что светились слабым внутренним огнём. Он был невыносимо тяжёлым. Не от веса, а от сопротивления: артефакт будто не желал покидать его рук, выворачивая суставы и наполняя мышцы свинцовой усталостью. Князь чувствовал: это последняя печать на его душе, последний долг перед народом, который он сам же топил в крови, чтобы спасти. Епископ Феофил, седой, с глазами, в которых отражалась вечность, тихо произнёс: «Давай, раб Божий Василий. Теперь твоя очередь удержать». Владимир кивнул, и слеза скатилась по щеке – первая после крещения, первая за всю жизнь.

Он опустил Якорь в воду на толстой золотой цепи. Сердце его сжалось так, будто это не артефакт уходил в глубину, а часть его самого – та часть, что ещё оставалась язычником, воином, убийцей. Якорь коснулся дна без звука. Река приняла его – и в этот миг князя пронзило видение, от которого он едва не упал на колени.

Он увидел реку красной – трижды красной. Первый раз сейчас, когда он топит старых идолов и кровь жертв смешивается с водой. Второй – через тысячу лет, когда на этих берегах будет стоять такая война, что небо почернеет от железных птиц, и миллионы праведных лягут в эту же землю. Третий раз – никогда. Потому что Якорь удержит, если найдётся тот, кто заплатит цену. И в этой последней тишине, в «никогда», он, Владимир-грешник, впервые почувствовал вкус покоя, которого ему самому было не познать.

И он увидел её – женщину, седую, с руками в мозолях от топора и смолы, с глазами, в которых вся боль и вся сила Руси. Она придёт из огня и железа, из далёкого будущего, и завершит то, что он только начинает. Он увидел, как она плачет над ним, над Петром, над миллионами, и всё-таки идёт дальше, таща на себе не только артефакты, но и всю тяжесть веков. Он увидел, как она стоит на коленях в снегу Сталинграда, с горстью серебристой пыли в ладонях, и шепчет: «Теперь я дома». И князь Владимир – тот, кого звали Красное Солнышко, тот, кто брал города и жён, – заплакал открыто, не стыдясь дружинников.

Слёзы катились по щекам, капали в реку, и он не вытирал их. Он разжал пальцы – последняя часть цепи ушла под воду, и тишина стала такой густой, что слышно было, как стучит сердце у каждого на ладье. Владимир упал на колени прямо на палубе, прижал ладони к груди и прошептал сквозь слёзы, чтобы услышала только река и Бог, в которого он только что уверовал:

– Прости меня, Господи… за всё, что сделал и что ещё сделаю. Прости её, кто придёт. Дай ей сил больше, чем дал мне. Пусть не плачет, как я сейчас. Жди её. Я уже не дождусь.

Вода сомкнулась над Якорем, и на миг на глубине вспыхнуло серебристое свечение – словно река ответила: «Жду. И прощаю». Потом всё стихло. Ладья развернулась и пошла обратно к Киеву. Русь приняла третий дар сквозь слёзы своего первого крестителя. И стала ждать женщину, которая заплатит за всё сполна.

А Якорь лёг на дно и заснул – впервые с болью и надеждой в сердце, которого у него раньше не было.

Глава 1. 20 марта 2025. Воронеж, улица Авиастроителей, дом 17

Валерия Ильинична проснулась в шесть утра, как всегда, без будильника. За окном ещё темно, но она знала: весна уже пришла, просто прячется за серыми тучами, что висели над Воронежем с ноября. В квартире пахло старым деревом, кофе и чем-то неуловимо родным – тем запахом, который бывает только в домах, где прожили всю жизнь. Она накинула выцветший халат и прошла на кухню босиком. Полы хранили ночное тепло.

Она налила кофе в старую чашку с трещиной – ту самую, из которой пила в 1709-м, когда Пётр подарил её «за хорошую работу, бабка». Чашка пережила три века, два переезда и одну бомбёжку. Дерево шкатулки на этажерке всё ещё пахло смолой воронежской верфи.

За окном двор был тот же: скрипучие качели, скамейка, где она сидела с Ильёй в семидесятом, тополь, посаженный всем домом в честь Победы. Всё на месте. Только людей стало меньше. Она смотрела, как первые пенсионеры выгуливают собак, и думала: вот и я теперь одна из них. Семьдесят семь лет. Пенсия. Одиночество.

И тишина. Та самая, в которой всегда слышались голоса. Пётр, Илья, Анна, солдаты под Полтавой, раненые в Сталинграде. Они не уходили. Никогда. Иногда, чтобы не сойти с ума, она с ними разговаривала. Спрашивала у Ильи, не хочет ли он чаю. Перекидывалась парой слов с молодым плотником с верфи. Это помогало. Создавало иллюзию, что она не одна в этой выцветшей квартире.

Обхватив чашку ладонями, она вдруг почувствовала, как в груди что-то сжалось. Не боль. Тревога. Давняя, знакомая, как старый шрам.

Она допила кофе, надела пальто – то самое, серое, в котором ходила ещё на завод в девяностых – и спустилась к почтовому ящику. Лифт не работал уже неделю, но она привыкла. Спускалась медленно, держась за перила. В подъезде пахло кошками и свежей краской – кто-то опять красил стены к Пасхе.

Ключ повернулся в ржавом замке. В ящике лежал один конверт. Толстый. Без марки. Без обратного адреса. Только её фамилия, напечатанная на принтере: «Кузнецова Валерия Ильинична».

По спине пробежала холодная волна – тот самый морозный сквозняк из далёкого 1709-го. Руки дрогнули сами собой. Такого не было несколько месяцев. С тех пор, как Штурвал замолчал.

Она поднялась обратно, села за кухонный стол и долго смотрела на конверт, будто он мог укусить. Потом всё-таки разорвала край аккуратно, как резала бинты в медсанбате.

Внутри – чёрно-белая фотография 1942 года: молодой офицер в чёрной форме СС, белобрысый, с холодными глазами, держит в руках обломок золотой цепи с византийскими письменами. На обороте – печать «Sonderkommando Skallund» и подпись: Kurt von Skallund, Hauptsturmführer. Далее – несколько листов ксерокопии трофейного отчёта Аненербе на немецком: «Drittes Relikt bestätigt. Koordinaten: Gremyachiy Log, Don-Biegung. Empfehlung: sofortige Bergung vor dem Winter». И самая страшная строчка – приписка уже современным почерком, обычной синей ручкой: «Они не закончили. Мы тоже. Весна 2025 – последний шанс».

Валерия Ильинична положила бумаги на стол и долго смотрела в окно. Кофе остыл окончательно. Она знала этот почерк – не видела, но чувствовала. Потом встала, достала шкатулку. Красное дерево было тёплым. Она открыла её.

Штурвал Времени лежал, завёрнутый в платок, который она вышила сама в 1950-х, когда ждала дочь. Она коснулась дерева – и отдёрнула пальцы. Он был тёплым. Живым. Впервые за восемьдесят два года.

Грудь сжало так, что она села на табуретку. Слёзы – редкие, старческие – покатились по щекам. Она не вытирала их.

«Значит, всё-таки придётся», – сказала она вслух пустой квартире.

Голос был хриплый, но твёрдый. Тот самый, которым она когда-то кричала «Вперёд!» плотникам воронежской верфи и «Держись, сынок!» раненым в Сталинграде.

Она закрыла шкатулку, положила конверт сверху и пошла варить новый кофе. За окном рассвело. Весна 2025 года начиналась.

Глава 2. Ночь после письма

Валерия Ильинична закрыла дверь на два оборота, прислонилась спиной к холодной стене подъезда и зажмурилась. «Господи, только не сейчас». Но сердце уже колотилось, будто она снова бежала под Полтавой с колоколом в руке. Она поднялась по лестнице, цепляясь за перила, и не зажгла свет в квартире – прошла на кухню в темноте, знакомой до последнего скрипящего паркета. Лишь там включила маленькую лампу над столом.

Конверт лежал там, где она его оставила. Свет падал на фотографию Курта фон Скаллунда так, что глаза немца казались живыми.

Она села. Ладони дрожали – не от старости, а от того же, от чего дрожали в 1709-м, когда Пётр впервые сказал: «Не подведи, бабка». От того же, от чего коченели пальцы в подвале универмага в 43-м, когда она сжимала горсть серебристой пыли и понимала: всё кончено. Она не плакала тогда.

Плакала сейчас.

Слёзы текли тихо, без всхлипов. Капали прямо на стол, на отчёт, на лицо Скаллунда-младшего. Она не вытирала их. Пусть. Пусть этот проклятый немец увидит, что она ещё жива. Что она ещё может.

Валерия Ильинична встала, подошла к этажерке и достала шкатулку красного дерева – ту самую, что сделала из обломков «Гото Предестинации» в 1709-м. Открыла. Внутри лежал Штурвал Времени, завёрнутый в платок, который она вышила сама, зная, что больше никогда не увидит ни Петра, ни тех мальчишек-плотников, ни солдат, которых вытаскивала из-под огня.

Она развернула платок. Штурвал был тёмным, потемневшим от веков, но невероятно тёплым, будто только что из рук мастера. Она провела пальцами по латунным вставкам – они светились слабым зелёным светом, как тогда, в первый раз. Слёзы хлынули с надрывом, будто всё, что она держала в себе восемьдесят два года, прорвало плотину.

Теперь Штурвал звал снова. Тёплый. Живой. И она знала: это последний раз. Последний рейс. Последний долг.

Когда слёзы кончились, она вытерла лицо рукавом халата, встала, поставила чайник. Штурвал лежал перед ней, светясь ровным, спокойным светом. Она положила ладонь сверху.

– Хорошо. Последний раз. Но ты обещал: после этого – домой. Навсегда.

Чайник засвистел. Она налила себе чаю, добавила ложку мёда – тот самый, что Гаврила привёз из деревни прошлым летом, – и села ждать утра. За окном начинался рассвет 21 марта 2025 года. Весна. Последняя весна, когда она ещё могла выбрать: открыть дверь прошлому или оставить её закрытой навсегда.

Она выбрала открыть.

Глава 3. Утро 21 марта

Валерия Ильинична не спала. Штурвал лежал на столе, слабо светясь в полумраке, и она сидела напротив, как часовой, который знает: смена скоро, но ещё не сейчас. За окном уже серело – Воронеж просыпался медленно, как старый человек после тяжёлой ночи. Она встала, поставила чайник в третий раз и открыла форточку: в квартиру ворвался холодный мартовский воздух, пахнущий талым снегом и дымом от соседской печки.

В семь тридцать пять раздался звонок в дверь – резкий, настойчивый, как всегда у Гаврилы, когда он волнуется. Она пошла открывать, не глядя в глазок: знала, кто это.

На пороге стоял внук – высокий, растрёпанный, в той же куртке, что носил ещё студентом, с рюкзаком за плечами и красными глазами: не спал. В руках – толстая папка и флешка. – Бабуль… – начал он и осёкся. Она стояла в дверях в старом халате, седая, прямая, и в глазах её было то, чего он никогда не видел: страх. Не старческий – настоящий, боевой.

– Заходи, – сказала она тихо. – Чайник как раз вскипел.

Гаврила прошёл на кухню, бросил рюкзак на табуретку и вывалил на стол распечатки. – Я вчера до трёх ночи в архиве сидел. Рассекреченный фонд Аненербе, трофейные документы. Нашёл отчёты Курта фон Скаллунда – Hauptsturmführer, спецгруппа «Süd». 1942–1943 годы. Координаты Гремячего Лога. Упоминание «старухи со штурвалом». И… бабуль, это ты. Точное описание. Платок, топор, глаза «как у волчицы».

Валерия Ильинична села напротив, налила ему чаю – руки уже не дрожали. – Покажи.

Он открыл папку. На первой странице – фотография: немецкий офицер в чёрной форме держит кусок дерева с латунными вставками. Штурвал. Её Штурвал. Снимок сделан в 1942-м, в Дивногорье. На обороте – пометка красным карандашом: «Die Alte mit dem Steuerrad. Unbedingt fangen».

Гаврила смотрел на неё, бледный. – Я думал, семейные байки… ну, про Петра, про Полтаву… что ты шутишь. А это правда. Всё правда.

Валерия Ильинична взяла фотографию, провела пальцем по лицу Скаллунда-младшего. – Правда, внучек. И сейчас они снова пришли. Письмо вчера – от них. Последователи. Или наследники. Хотят закончить то, что не успел их дед.

Гаврила сел, обхватил голову руками. – Бабуль… что делать будем?

Она встала, подошла к этажерке, достала шкатулку и открыла её прямо при нём. Штурвал лежал внутри – тёплый, светящийся. Гаврила ахнул. – Это… он?

– Он самый. Зовёт. Последний раз.

– Куда? Когда?

– В 1942-й. В Сталинград. Закончить то, что я тогда не закончила до конца.

Гаврила встал, подошёл к ней, взял за руки – старые, в мозолях от топора и от гаечного ключа. – Бабуль… тебе семьдесят семь. Ты не обязана.

Она посмотрела на него – долго, внимательно, как смотрела когда-то на молодого Илью Кузнецова в медсанбате. – Обязана, Гаврила. Я дала слово. Петру. России. И тебе – чтобы ты жил в стране, где никто не придёт с чёрной формой и красным карандашом.

Слёзы стояли в глазах у обоих. Гаврила обнял её – крепко, по-мужски. – Я с тобой.

– Нет. Ты останешься. Хранителем. Вот.

Она сняла с шеи тонкую цепочку с маленьким серебряным якорем – тот самый, что выковала в 1980-х и носила под одеждой всю жизнь. Надела ему на шею. – Если не вернусь – носи. И помни.

Гаврила хотел возразить, но она подняла ладонь – ту самую, что держала топор под Полтавой и бинты в Сталинграде. – Не спорь с бабушкой.

Они сидели молча ещё час. Пили чай. Гаврила рассказывал про свою работу, про дочку, которую назвал Валерией – в честь неё. Она слушала и улыбалась сквозь слёзы.

В девять утра Штурвал на столе вспыхнул ярче. Валерия встала. – Пора.

Гаврила обнял её в последний раз. – Я буду ждать. Всегда.

Она поцеловала его в лоб – как целовала когда-то раненых мальчишек в 1942-м. – Живи, внучек. За меня тоже.

Штурвал вспыхнул ослепительно. Воздух задрожал. Гаврила успел только крикнуть «Бабуль!» – и её уже не было.

На столе остался только перстень Петра, записка «Не ищи. Вернусь. Люблю» и лёгкий запах смолы и пороха 1709 года.

Глава 4. Документы Курта фон Скаллунда

Гаврила дрожащими руками разложил бумаги по столу, как археолог раскладывает осколки древней амфоры, боясь, что один неверный вдох – и всё рассыплется. Валерия Ильинична сидела напротив, прямая, как струна, и смотрела на листы так, будто видела их впервые – хотя знала каждую строчку, каждую печать, каждый росчерк пера.

Первая страница – фотография. Курт фон Скаллунд, тридцать четыре года, высокий, белобрысый, глаза цвета зимнего льда на Балтике. На груди – рыцарский крест с мечами, на рукаве – руна «Sieg» и значок Аненербе. В руках он держит кусок дерева с латунными вставками – её Штурвал, снятый в пещере Дивногорья в августе 1942-го. На обороте – красный карандаш: «Die Alte mit dem Steuerrad. Unbedingt fangen. Sie kennt alle drei».

Гаврила ткнул пальцем: – Вот, смотри, бабуль. 12 августа 1942 года. «Старуха со штурвалом появилась в пещере за час до нас. Описана как седая, в платке, с топором за поясом. Глаза серые, как сталь. Говорит по-русски с архаичным акцентом. Исчезла с Колоколом».

Валерия Ильинична провела ладонью по фотографии – и на миг показалось, что Курт на снимке вздрогнул. – Это я, – сказала она спокойно. – Я опередила их на два часа. Колокол был треснувший, но ещё тёплый. Я ударила один раз – и дым над Доном рассеялся.

Гаврила открыл следующий лист – донесение от 18 сентября 1942 года: «Гремячий Лог. Водолазы подняли третий артефакт – Якорь Воды. Цепь порвана. Старуха снова вмешалась. Ночью, в старом водолазном костюме. Отрубила трос топором. Потери – двое утонуло. Она исчезла с Якорем на плоту под огнём». Пометка красным: «Sie ist nicht von dieser Zeit. Sie ist die Wächterin».

Гаврила смотрел на бабушку круглыми глазами. – Ты ныряла в 42-м? В семьдесят семь лет?

– Мне было семьдесят семь и сейчас, и тогда, – ответила она. – Время – штука хитрая, внучек.

Третий документ – самый страшный. Письмо Курта фон Скаллунда рейхсфюреру СС Гиммлеру от 10 января 1943 года: «Сталинград окружён. Старуха идёт туда с Якорем. Если она соединит три артефакта – мы проиграем не только войну, но и всю историю. Прошу разрешения на операцию „Letzte Navigation“. Если не остановить её – Россия выстоит. Навсегда». Ответ Гиммлера: «Разрешаю. Уничтожить любой ценой».

Валерия Ильинична закрыла глаза. Она вспомнила, как тащила Якорь на санях через степь, как мороз кусал лицо, как она падала и вставала, потому что знала: если остановится – всё кончится. Вспомнила подвал универмага, серебристый свет, и то, как Пётр в последний раз положил ладонь поверх её рук.

Гаврила перевернул последнюю страницу – современную распечатку из закрытого форума, датированную 15 марта 2025 года: «Архив деда открыт. Координаты те же. Старуха жива. Воронеж, Авиастроителей, 17. Весна 2025 – последний шанс завершить то, что не закончил Курт фон Скаллунд».

Гаврила поднял глаза – в них был ужас. – Они знают твой адрес, бабуль. Они идут за тобой. Сейчас.

Валерия Ильинична встала, подошла к окну и посмотрела вниз – улица была пустая, только ветер гонял мусор. – Нет, внучек. Это я иду за ними. В последний раз.

Она повернулась к Гавриле, взяла его за руки – старые, мозолистые ладони легли на молодые. – Ты всё понял? – Понял. Но я с тобой. – Нет. Ты останешься. Живым. И расскажешь своей дочке Валерии, кто была её прабабушка.

Гаврила хотел возразить, но она уже открыла шкатулку и достала Штурвал. Он светился ярко, как в 1709-м. – Пора.

Глава 5. Полный рассказ

Валерия Ильинична встала из-за стола, подошла к окну и долго смотрела на мартовский Воронеж, будто прощалась с ним навсегда. Потом повернулась к Гавриле, села напротив и сказала тихо, но твёрдо: – Садись, внучек. Сейчас расскажу всё. С самого начала. Чтобы ты понял, почему я ухожу. И почему ты должен остаться.

Гаврила сел. В комнате повисла тишина – только чайник шипел на плите.

– Всё началось в марте 2025 года. Мне было семьдесят семь. Я жила одна, как сейчас, в этой же квартире. Однажды ночью проснулась от жара – Штурвал, который я нашла в старом бабушкином сундуке ещё в детстве, стал горячим. И перенёс меня в 1702 год, прямо на воронежскую верфь Петра Великого. Я материализовалась в виде старухи – выглядела на семьдесят, хотя мне было семьдесят семь. Пётр увидел, как я вышла из воздуха с чертежами в голове, и сразу понял: не простая я. Назвал «бабкой русского флота». И оставил. Сказал: «Домой хочешь? А кто флот достроит? Кто Россию удержит?»

Гаврила сидел, не дыша.

– Я строила с ними «Гото Предестинацию». Учила стальным креплениям, которые знала из будущего – из авиации, из чертежей отца. Плотники звали меня бабушкой, Пётр – просто бабкой. Он знал, что я не отсюда. Никогда не спрашивал подробностей. Только однажды, в 1709-м, когда я стояла на коленях и просила отпустить домой, положил мне руку на плечо и сказал: «Ещё не время, Валерия Ильинична. Россия без тебя утонет». И я осталась до конца постройки. Потом Штурвал вернул меня обратно – в март 2025-го. Я думала – всё.

Она замолчала, отпила чаю.

– Но через неделю он снова позвал. Перенёс меня в июнь 1709-го, прямо под Полтаву. Там был шведский алхимик Скаллунд – предок того самого Курта. Он создал ядовитый тумор, чтобы ослепить армию Петра. Я принесла Колокол Ветра из Дивногорья, ударила в него – туман рассеялся. Россия выиграла. Пётр обнял меня при всех и сказал: «Спасибо, бабка». Потом Штурвал вернул меня домой. В апрель 2025-го. Я думала – теперь точно всё. Артефакты сделали своё дело.

Гаврила смотрел на неё круглыми глазами.

– А теперь письмо. От потомков Скаллунда. Они знают про третий артефакт – Якорь Воды. Знают координаты Гремячего Лога. И знают про меня. Штурвал снова тёплый. Зовёт. Значит, где-то там, в прошлом, что-то осталось незавершённым. Я должна уйти. В третий раз. И, наверное, в последний.

Она встала, подошла к Гавриле, взяла его за руки.

– Я не знаю, куда именно меня бросит на этот раз. Может, снова в 1942-й, может, в другое время. Но я чувствую: это конец. Последняя Навигация. После неё Штурвал замолчит навсегда.

Гаврила встал, обнял её крепко.

– Бабуль… а если не вернёшься?

– Тогда ты расскажешь своей дочке Валерии, кто была её прабабушка. И будешь жить. За меня тоже.

Они стояли так долго. Потом она отстранилась, вытерла слёзы – его и свои.

– Иди домой, внучек. У тебя семья. А у меня – последний рейс.

Гаврила хотел возразить, но она уже открыла шкатулку и достала Штурвал. Он светился ярко, как в 1709-м. – Пора.

Глава 6. Царский перстень

Валерия Ильинична встала из-за стола, подошла к старой этажерке и открыла нижний ящик – тот, что не открывала тридцать пять лет. Оттуда достала маленькую шкатулку из карельской берёзы, которую когда-то вырезал для неё Пётр собственноручно на воронежской верфи в 1709-м, в ночь после спуска «Гото Предестинации». Шкатулка была тяжёлой – внутри лежал перстень. Массивный, золотой, с квадратной печаткой, на которой была выгравирована миниатюрная копия корабля под полными парусами и надпись по ободу: «Бабушке русского флота от Петра».

Она открыла шкатулку и вынула перстень – он лежал на бархатной подушечке, потемневший от времени, но всё такой же тёплый. Гаврила смотрел, не дыша.

– Это он подарил мне в 1709-м, – сказала она тихо. – Когда я в последний раз просила отпустить домой. Снял с пальца и надел мне на палец. Сказал: «Носи, бабка. Заработала». Я носила его до возвращения в 2025-й. Потом сняла. Не хотела, чтобы кто-то увидел.

Она взяла руку Гаврилы – молодую, сильную, с мозолями от архивной пыли – и надела перстень на безымянный палец. Пришёлся почти впору.

– Теперь твой. Гаврила хотел снять – она не дала. – Нет. Ты Кузнецов. Последний в роду. Если я не вернусь – ты хранитель. Всё, что осталось от тех времён – этот перстень и Штурвал. Штурвал уйдёт со мной. Перстень останется тебе.

Гаврила смотрел на кольцо – корабль блестел в свете лампы, будто живой. – Бабуль… а если ты вернёшься?

– Тогда сниму сама. И отдам твоей дочке Валерии, когда вырастет.

Она села обратно, взяла его за руки. – Слушай внимательно. Если я не вернусь через месяц – иди в Гремячий Лог. Там, где мать разбилась. Опустите в воду простой кованый якорь – я его выковала в восьмидесятых и храню в сарае. Тросом вниз, чтобы встал намертво. Это будет знак. Что всё кончено. И что Россия удержалась.

Гаврила кивнул – глаза были мокрые. – А если вернёшься?

– Тогда будем пить чай и рассказывать твоей дочке сказки про бабушку, которая строила корабли с Петром Великим.

Они молчали. Потом Гаврила встал, обнял её так крепко, что хрустнули старые кости. – Я буду ждать. Каждый день.

– Знаю, внучек. Ты хороший. За это и люблю.

Она отстранилась, вытерла ему слёзы рукавом – как вытирала когда-то раненым мальчишкам в 1942-м. – Иди домой. Целуй жену и дочку. Живи. За меня тоже.

Гаврила пошёл к двери, но на пороге обернулся. Перстень блестел на пальце. – Бабуль… а он… Пётр… он был с тобой до конца?

Она улыбнулась – впервые за эти дни. – До конца и дальше. И будет.

Гаврила ушёл. Дверь закрылась. Валерия Ильинична осталась одна с Штурвалом, который уже светился ярко, как в 1709-м. Она надела старое пальто, положила в карман кусочек дуба от «Гото Предестинации» и сказала в пустоту: – Пора, Пётр Алексеевич. Последний рейс.

Глава 7. Последний ужин

Они сидели за кухонным столом до самого вечера – Валерия Ильинична и Гаврила, как в далёком детстве, когда он приходил к бабушке после школы, а она кормила его блинами и рассказывала «сказки» про Петра и корабли. Только теперь блинов не было, и сказки были настоящими.

Чайник остыл уже третий раз. На столе стояла одна чашка с недопитым чаем и перстень Петра – Гаврила всё ещё не мог привыкнуть к его тяжести на пальце. Валерия Ильинична встала, достала из шкафа старый чугунок, поставила на плиту варить картошку – простую, деревенскую, как варила ещё в 1709-м для плотников. Гаврила смотрел на неё и не узнавал: старушка в халате вдруг стала той самой «бабкой русского флота», о которой он читал в архивах.

– Бабуль… а страшно? – спросил он тихо.

Она повернулась от плиты, вытерла руки о фартук и села напротив. – Страшно, внучек. Очень. В первый раз – в 1702-м – я думала, сойду с ума. Вокруг мужики в кафтанах, запах смолы, Пётр орёт матом на весь Дон… А я одна, без документов, без языка почти. Во второй раз – под Полтавой – ещё страшнее: туман ядовитый, крики, кровь… Я тогда впервые убила человека. Топором. В третьем… – она замолчала, посмотрела в окно, где уже темнело. – В третьем будет Сталинград. Я знаю. И знаю, что могу не вернуться.