И был свет

Александр Ключко

И был свет

Глава 1: Обвал

Влад успел подумать, что кофе в автомате на первом этаже был откровенной бурдой. Горький, жидкий осадок все еще сквозил на языке, смешиваясь с привкусом усталости. Начальство опять отправило его в этот захолустный район города, где даже солидное, на первый взгляд, офисное здание «Прогресс» пахло пылью и легкой затхлостью старых вентиляционных шахт. Он нажал кнопку «7». Встреча с местным поставщиком. Скучно, формально, необходимо. Лифт, старый, но с претензией на бронзу в отделке кабины, тронулся с едва слышным скрежетом. Влад прислонился к стенке, закрыл глаза на секунду. До конца рабочего дня оставалось пара часов. Хоть бы побыстрее…

И был свет.

Яркий, режущий, белый. Не тот, теплый и манящий, что он видел шестнадцатилетним, когда руль мопеда вонзился ему в живот, и он оказался на грани жизни и смерти… Нет. Это был свет короткого замыкания где-то вверху, в шахте, длившийся доли мгновения. Или вспышка ослепительной боли, ударившей по зрительным нервам изнутри.

Затем – Ад.

Оглушительный, вселенский грохот. Не звук, а физическое воздействие, удар по барабанным перепонкам и по всему телу сразу. Кабина лифта не просто дернулась – ее вырвало из привычной вертикали и швырнуло в хаос. Влад вскрикнул, но собственный крик растворился в чудовищной какофонии рвущегося металла, ломающегося бетона, треска гипсокартона. Мир перевернулся. Он летел? Падал? Его било о стены, о пол, который перестал быть полом. Голова ударилась о что-то твердое, мягкое, потом снова о твердое. Звезды взорвались в глазах, уже не видящих ничего в кромешной, абсолютной тьме, наступившей после той первой, обманчивой вспышки.

Удар. Глухой, тяжелый, сотрясающий. Кабина встала. Вернее, замерла в неестественном, искривленном положении. Все движение прекратилось с жуткой, оглушающей внезапностью. На смену грохоту пришла тишина. Не тишина покоя, а тишина гробовая, зловещая, наполненная звоном в ушах и… другими звуками. Тонким, навязчивым тиканьем где-то рядом. Кап-кап-кап… вода? Масло? Шорохом осыпающейся пыли и мелкого щебня. И далекими, приглушенными, словно из-под толщи земли, криками. Один отчаянный вопль оборвался на полуслове. Другой – превратился в стон и затих. Потом – ничего. Только тиканье. Кап-кап-кап.

Влад лежал. Вернее, не лежал. Он был зажат. Кабина остановилась под углом градусов в сорок. Его спина и плечи упирались в то, что раньше было стеной, а теперь стало наклонной плоскостью под ногами. Ноги, согнутые в коленях, упирались во что-то твердое и холодное – вероятно, деформированную дверь или противоположную стенку. Левая нога от колена до щиколотки была зажата между двумя выступами смятого металла – не переломлено, но сдавлено невыносимо, пульсируя тупой, нарастающей болью. Правая рука была вывернута назад, кисть затекла. Дышать было трудно. Воздух наполнился густой, едкой пылью, перекрывающей горло, забивающей ноздри. Он закашлялся, и каждый спазм отзывался острой болью в ребрах. Ушиб? Треснуло? Сквозь пыль пробивался другой запах – резкий, химический, как от горелой изоляции, и сладковато-металлический, как… как кровь. Чья? Его? Он почувствовал влажность на виске, пульсирующую боль, дотронулся – пальцы нащупали липкую теплоту и ссадину. Не смертельно. Пока.

Тьма. Не просто темно. Абсолютная, плотная, осязаемая тьма. Такая, что, кажется, если вглядываться, она начинает давить на глазные яблоки. Влад зажмурился, потом открыл глаза снова. Разницы – ноль. Ни малейшего проблеска, ни намека на очертания. Как в могиле. Мысль пронзила ледяным уколом. Он дернулся, пытаясь выпрямиться, освободить ногу. Металл скрипнул, но не поддался. Боль в зажатой ноге взорвалась огнем, заставив его вскрикнуть. Хриплый, сдавленный звук затерялся в пыльном заточении.

"Нет…" – прошептал он, голос чужим, сорванным шепотом. Горло пересохло, склеено пылью. "Этого… не может быть. Не может!" Отрицание накатило волной, смешанной с паникой. Он вдохнул глубоко, пытаясь успокоиться, но втянул полную грудь пыли и снова закашлялся, давясь, слезы выступили на глазах. "Спокойно… Спокойно, Влад. Дыши… Медленно…". Он заставил себя делать короткие, неглубокие вдохи через рукав пиджака, прижатый ко рту. Ткань стала грубой от пыли.

Где телефон? Мысль ударила как током. Карман брюк… Он попытался пошевелить правой рукой, но она была прижата под неудобным углом. Левая рука свободнее. Дрожащими пальцами он нащупал карман на бедре. Пусто. Переместился к карману пиджака. Пусто. Глубокое, пустое пространство там, где должен был быть гладкий корпус смартфона. Выпал. Во время падения. Где-то здесь, в этой черной коробке. Или за ее пределами, погребенный под тоннами бетона. Надежда, теплившаяся слабым огоньком, погасла. "Черт! Черт, черт, черт!"

Он закричал. Не шепот, а полным голосом, изо всех сил, которые еще оставались:

– Эй! Кто-нибудь! Слышите?! Я здесь! В лифте! Помогите! ПОМОГИТЕЕЕ!

Голос сорвался в хрип на последнем слоге. Он замолчал, прислушиваясь, затаив дыхание. Тиканье. Кап-кап-кап. Скрип где-то далеко вверху, как будто здание нехотя оседает. И… ничего больше. Его крик поглотила безмолвная тяжесть обрушившегося мира. Ни ответа, ни эха. Только его собственное прерывистое дыхание, гул в ушах и этот проклятый, размеренный кап-кап-кап.

Страх, холодный и липкий, пополз из живота к горлу. Он сглотнул ком пыли. "Паника… Нельзя паниковать…" – бормотал он себе под нос, как мантру. "Спасатели… Они должны быть уже на пути. Обязательно. Такое не останется незамеченным. Просто здание большое… Им нужно время…". Он пытался убедить себя, но картина, всплывшая в воображении, была ужасна: горы обломков, пожар, хаос снаружи. Сколько этажей рухнуло? На каком он этаже теперь? Где этот чертов лифт застрял? В подвале? Между этажами?

Он попытался пошевелить пальцами левой ноги. Пульсирующая боль ответила из зажатой голени. Правая нога свободна, но упиралась в металл, не давая выпрямиться. Спина затекла от неудобного положения. Каждый вдох давался с усилием – пыль и боль в боку. Жажда. Внезапная, острая. Язык прилип к нёбу. Кофе… Эта бурда теперь казалась недостижимым нектаром. Вспомнился смех коллег сегодня за обедом, стакан воды на столе… Боже, как хочется пить.

Он зажмурился в темноте, пытаясь сосредоточиться на чем-то, кроме страха и боли. На ощущениях. Холодный металл под спиной и под ногой. Шероховатая поверхность помятой стенки под ладонью. Влажный конденсат? Он провел пальцами – да, чуть влажно, но не вода. Просто холодный пот металла в запертом пространстве. Запахи доминировали: пыль, пыль, вездесущая пыль, перекрывающая все. Под ней – тот самый химический горелый запах. И сладковатый, едва уловимый… Он снова дотронулся до виска. Липко. Но не фонтан. Может, просто ссадина.

Внезапно где-то совсем близко, за стенкой лифта, раздался громкий, резкий скрежет, как будто огромный кусок бетона съехал вниз. Влад вздрогнул, вжался в свою металлическую нишу, инстинктивно закрыв голову руками. Посыпалась мелкая крошка, звонко застучав по крыше кабины. Сердце бешено заколотилось, глотая пыльный воздух. "Тихо… Тихо… Только не двигаться…" – молился он про себя, не зная, кому. Остановится ли этот кошмар? Или вот-вот эти стены сомнутся окончательно?

Скрежет стих. Снова только капли. И его собственное сердце, стучащее в висках с ними в такт. Он был один. Совершенно один. Заживо погребенный в металлическом гробу, подвешенном в непроглядной тьме посреди руин. Первая мысль, четкая и безжалостная: "Я умру здесь".

Но тут же, из глубин памяти, всплыл другой свет. Тот самый. Юность. Боль невыносимая, потом отрешенность… и свет. Чистый, теплый, зовущий. "И был свет… и шел я к этому свету…" – прошептал он в пыльную темноту, и в голосе его прозвучала неосознанная надежда, смешанная с безумным страхом. Тогда его вернули. Тогда спасли. Может… может, и сейчас? Он ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку, заставляя себя дышать, бороться с накатывающей тошнотой и паникой. "Держись… Просто держись. Они придут. Обязательно придут". Но темнота вокруг была безжалостна и абсолютна.

Глава 2: Первая Искра

Время потеряло смысл. Минута? Час? Пять часов? В абсолютной темноте, под аккомпанемент вечных капель, ощущение времени расплывалось, как чернильное пятно. Оно текло то густым месивом страха, то ускорялось до бешеного ритма сердца, стучавшего в висках. Влад лежал – вернее, был распят – в своей неестественной позе. Каждое движение, даже попытка пошевелить пальцем свободной ноги, отзывалось волной боли от зажатой голени и острым уколом в ребра. Спина онемела от постоянного давления на холодный, ребристый металл стены. Шея затекла, голова, откинутая назад, пульсировала в такт сердцебиению, смешивая боль от удара с новой, тупой и навязчивой.

Но хуже всего была жажда.

Она нарастала постепенно , оттесненная шоком и адреналином. Но теперь она властвовала безраздельно. Сухость во рту перешла в ощущение наждачной бумаги, скребущей по языку и нёбу. Горло сжалось, каждое сглатывание – мучительная попытка протолкнуть несуществующую слюну сквозь пыльную пасту, забившую глотку. Язык распух, стал неповоротливым, липким комком. Он бессознательно облизывал пересохшие, потрескавшиеся губы, но это лишь усиливало жжение. Образ стакана воды – прозрачной, холодной, с каплями стекающими по его граням – преследовал его, навязчивый и жестокий.

Кофе. Мысль ударила с новой силой. Проклятый кофе из автомата. Эта жижа, которую он с отвращением допивал, стоя перед лифтом. Теперь он отдал бы все, за один глоток этой бурды. Жажда вытеснила даже страх. Она стала физической болью, сосредоточенной где-то в глубине грудной клетки, сжимающей легкие.

Влад застонал. Звук вышел хриплым, чужим. Он попытался сглотнуть – ничего. Только спазм в горле, вызвавший новый приступ сухого, надрывного кашля. Каждый толчок сотрясал тело, боль в боку вспыхивала ярко, отдавая в зажатую ногу. Он замер, стиснув зубы, ловя ртом пыльный воздух, который уже не насыщал, а лишь обжигал.

Нужно найти воду. Хоть каплю.

Дрожащей левой рукой (правая все еще была зафиксирована в неудобном положении и немела) он начал осторожно ощупывать поверхность стены за спиной. Холодный металл, шероховатость краски, выступы сварных швов. Пальцы скользили вверх, вниз, в стороны, насколько позволяла скованность тела. Искал хоть малейшую влагу. Конденсат. Протечку. Что-нибудь.

Пальцы наткнулись на что-то влажное и липкое чуть выше уровня плеча. Сердце екнуло. Кровь? Он провел пальцем – нет, не липкая, просто мокрая. Небольшое пятно сырости на стыке панелей. Конденсат! Он прижал ладонь к пятну, почувствовал холодную влагу. Затем поднес пальцы ко рту, слизал с них крошечные капли. Вкус был отвратителен: смесь ржавчины, пыли и какой-то химической горечи. Но это была вода. Вернее, ее жалкое подобие.

Он снова и снова проводил пальцами по влажному месту, слизывая микродозы этой грязной жижи. Это не утоляло жажду, лишь раздражало воспаленное горло и рот, но давало иллюзию действия, крошечную отсрочку от нарастающей паники. Он лизал металл, как животное, чувствуя, как границы его "я" начинают размываться в этой тьме и боли. До чего я докатился? – пронеслось в голове, но тут же было задавлено насущным: Ещё!…

Внезапно слева, в углу кабины, где, как ему помнилось, была рекламная наклейка, раздался шорох. Не громкий, но отчетливый в звенящей тишине. Влад замер, пальцы застыли на металле. Крыса? Ужас, холодный и первобытный, сковал его. Он представил острые зубы, грызущие его зажатую ногу в темноте. Шорох повторился. Ближе. Потом еще. И еще. Быстро, суетливо. Он вжался в стену, задержав дыхание, слушая, как шуршание приближается, обволакивает его. Вот оно уже у его ботинка… Он дернул свободной ногой, ударив по месту, откуда доносился звук. Шорох резко прекратился.

Тишина. Только кап-кап-кап. И бешеный стук сердца.

Галлюцинация? – подумал он с отчаянием. От жажды? От страха? Или это реально? В темноте, где нет зрительных ориентиров, слух и осязание обострялись до болезненности, а мозг, лишенный внешних стимулов, начинал дорисовывать свои кошмары.

Холод пробирал все глубже. Пиджак казался тонкой бумагой. Озноб пробегал по коже волнами, сменяясь короткими приливами лихорадочного жара. Он поджал свободную ногу, пытаясь сохранить тепло, но это лишь усилило давление на зажатую ногу. Боль в голени, сначала тупая, стала пульсирующей, горячей. Не началась ли гангрена? – пронеслась паническая мысль. Сколько я здесь? Час? Два? День?

Он попытался снова закричать, собрал остатки сил в легкие:

– Э-э-эй!.. – Голос сорвался в хрип на первом же слоге. Горло, обожженное пылью и сухостью, отказалось работать. Он попытался стучать кулаком по стене. Глухой, бессмысленный стук. Кто услышит этот жалкий звук под тоннами бетона? Отчаяние, черное и тяжелое, как сама тьма, накатило новой волной. Он опустил голову (насколько позволяла затекшая шея), чувствуя, как слезы жгут глаза. Но слез не было. Тело, истощенное обезвоживанием, не могло их произвести. Только сухие, болезненные спазмы рыданий сотрясали его грудную клетку, причиняя невыносимую боль в ребрах.

В этой точке абсолютного физического и душевного истощения, когда сознание начало расплываться, а боль в зажатой ноге слилась в один сплошной белый шум, его пронзила искра.

Не свет. Искра памяти. Острая, яркая, как удар ножом.

Боль. Нестерпимая, рвущая живот изнутри. Холодный асфальт под щекой. Запах бензина и горячего масла. Свой собственный крик, переходящий в бульканье. Искры перед глазами. Потом… отрешенность. Боль ушла. Тепло. Легкость. И был свет.

Не вспышка короткого замыкания. Не луч фонарика. Тот свет. Чистый, бездонный, золотисто-теплый, исходящий из самой сердцевины бытия. Он заполнял все, не слепил, а обволакивал невыразимым покоем. Страха не было. Сожаления не было. Было только безмерное облегчение и тяга к этому свету, как к дому, который он почему-то покинул. И шел я к этому свету… – пронеслось в его сознании сейчас, в лифте, как тогда, шестнадцатилетним, лежащим на дороге после столкновения с выскочившей из-за поворота "Волгой". Он плыл навстречу ему, ощущая себя лишь частичкой этого сияния, легкой и невесомой.

– Владик! Владик, держись! – Голос. Далекий, искаженный, как из-под воды. Женский. Испуганный. Бабушкин? Или мамин?

– Пульс есть! Скорее носилки! Жив! – Мужской, резкий, командный.

– Господи, помилуй… – Шепот. Бабушка. Твердый, знакомый с детства шепот молитвы.

Влад ахнул в темноте лифта, словно вынырнув из глубины. Видение было таким ярким, таким реальным, что на секунду он забыл, где находится. Он чувствовал холод асфальта, запах бензина, безмятежность света… и потом адскую боль от возвращения. Его зажатая нога горела огнем, ребра ныли, жажда сжигала горло. Но в душе что-то дрогнуло.

Тогда меня спасли, – пронеслось в голове, как откровение. Тогда вытащили из тьмы к свету. Тогда дали второй шанс.

Он ухватился за эту мысль, как за спасательный круг. Она была слабой, дрожащей, но она была. Надежда. Не рациональная вера в спасателей (хотя он все еще цеплялся и за это), а глубокая, почти мистическая уверенность: раз это случилось тогда, значит, возможно и сейчас. Раз свет был, значит, он может быть снова. Бабушкин шепот молитвы отозвался в памяти теплом, таким контрастным нынешнему холоду.

– Бабуль… – прошептал он в темноту – Помолись… если слышишь…

Но тут же, как удар хлыста, пришла другая мысль, холодная и отрезвляющая: А заслужил ли я тогда этот шанс? Заслужил ли я его сейчас? Воспоминание о свете было чистым, но за ним последовала жизнь. Обычная жизнь. Та самая, что привела его в этот заваленный лифт. Что он сделал с тем шансом? Мысли, как стая испуганных птиц, метнулись в разные стороны, пытаясь ухватиться за что-то хорошее, доброе, что оправдало бы его спасение тогда и давало надежду на спасение сейчас. Но в пыльной тьме, под аккомпанемент капель, первыми всплыли не добрые дела.

Всплыло лицо Ольги. Секретарши из отдела кадров. Не сейчас – тогдашнее. На корпоративе. Раскрасневшееся от вина, с чуть мутноватыми, податливыми глазами. Он подходил к ней не раз, флиртовал легко, без обязательств. Она была не против, но в тот вечер… в тот вечер она была слишком пьяна. Грустна. Говорила что-то про мужа, про непонимание. А он… он видел возможность. И воспользовался. Углубился с ней в полутемный коридор, нашел подсобку. Ее сопротивление было вялым, больше для формы. "Влад, не надо… я не в себе…" – ее голос, сдавленный, пьяный. А он… он был настойчив. Уверен в себе. "Да ладно тебе, Оль… расслабься…" Потом – неловкость утром. Ее избегающий взгляд. Его собственное желание поскорее забыть этот эпизод, как незначительный инцидент. "Сама виновата", – отмахивался он мысленно. – "Нечего было столько пить и вестись". И забыл. Начисто.

Но сейчас, в этой кромешной тьме, лицо Ольги возникло перед ним с пугающей четкостью. И не то пьяное, а другое. Изможденное. С пустыми глазами. Или… или с закрытыми глазами, в гробу? Или с бутылкой в руке, в грязной подворотне? Что с ней стало? – пронеслось с леденящей душу ясностью. Рухнула ли ее семья? Из-за меня? Он не знал. Он никогда не интересовался. Смахнул ее со своего жизненного пути, как надоедливую мошку. Но теперь этот образ, вероятно, мнимый, но до жути правдоподобный, впился в него острыми когтями вины.

"Не такой уж я и хороший…" – шевельнулось где-то в глубине, рядом с теплом воспоминания о бабушке и свете. Первая трещина. Маленькая, но глубокая. Как тот скрежет бетона за стеной.

Влад сжался, пытаясь уйти от этого видения, от этой мысли. Он снова прильнул к влажному пятну на стене, слизывая ржавую грязь. Кап-кап-кап за стенами лифта звучало теперь не просто каплями, а отсчетом времени, отпущенного ему на осознание. На искупление? Или на медленное умирание в этой могиле из полированного под бронзу металла? Он закрыл глаза в темноте, видя не тьму, а тот далекий, чистый свет своей юности, и слезы, которых не было, сожгли его изнутри.

Тиканье.

Кап-кап-кап.

Оно стало саундтреком его могилы. Метрономом, отмеряющим неизвестные интервалы в абсолютной тьме. Влад не знал, минуты прошли или часы. Время потеряло линейность, растворилось в густой, пыльной черноте, растянулось между ударами сердца и сжалось в точку во время приступов паники. Каждый звук капли – пытка. Он напрягал слух, пытаясь определить источник: вода просачивается сквозь трещины? Гидравлика умирающих механизмов? Его собственная кровь, сочащаяся куда-то в темноте? Невозможно было понять. Звук был везде и нигде.

Жажда. Она вытеснила боль в ребрах, боль в зажатой ноге, страх. Стала единственной, всепоглощающей реальностью. Язык – огромный, шершавый, заполнил рот. Глотать было невозможно. Горло сжалось в сухой, болезненный спазм. Он пытался сглотнуть слюну – ее не было. Только пыль. Густая, едкая, покрывающая зубы, десны, небо липкой, мерзкой патиной. Губы потрескались; он чувствовал тонкие струйки крови, сочащиеся из ранок, солоноватый привкус на кончике языка. Кровь. Жидкость. Мысль была одновременно отвратительной и соблазнительной.