Горный воздух Колорадо

Спустя несколько месяцев с тех пор, как Семенов был у меня в гостях в последний раз, у нас прошел слух, что в усадьбе Олафссонов случился серьезный конфликт между родителями Джона, и Конрад собрал вещи и уехал. Точных деталей не знал даже Джон, но для меня это обернулось неожиданным подарком: его мать посетила меня и предложила официально усыновить парня. Я был этому несказанно рад и мы назначили слушание в суде Мельбурна, где должны были оформить все бумаги. У нас с Джоном была на примете большая ферма неподалеку, которая давно стояла на продажу; ее владелец знал о наших намерениях купить ее со временем, и мы решили сразу же после усыновления осуществить эту затею и переехать туда. И вот, буквально за два дня до судебного заседания, Джон отправился вечером в усадьбу к родителям и вскоре вернулся, возбужденный и злой.

– Хочешь сногсшибательную новость? – прокричал он.

– Да, – насторожился я, – выкладывай.

– Я был сейчас у матери. Она мне передала документы для суда и рассказала удивительную вещь. Это просто потрясающе! Она скрывала это от меня всю жизнь, и только теперь призналась и выдала мне правду о моем настоящем отце.

– Твоем настоящем отце? – вскричал я в изумлении, – Твой отец не Конрад Олафссон?

– Точно так, и знаешь, что самое поразительное? Я русский, как и ты! Мой отец был русский! Мать разошлась с ним, когда только забеременела мной, потом она вышла замуж за Конрада Олафссона и всю жизнь говорила нам, что он и есть мой отец. Вот черт, я понимаю теперь, почему я никогда не находил с отцом общего языка. Ну, то есть, с Конрадом. Вот так дела! А я-то ничего по-русски не знаю, кроме нескольких слов, которым ты меня научил.

– А где теперь твой русский отец, мать тебе сказала?

– Его давно нет в живых. Он был пьяница, спился и умер. Мать говорит, что у нее был короткий роман с этим русским, когда она еще жила  в Брисбене, как раз перед тем, как она познакомилась с Конрадом и вскоре вышла за него замуж.

– В Брисбене? – пролепетал я, и оцепенел, пронзенный страшным предчувствием.

Я помню это сильнейшее ощущение до сих пор так же явственно, как если бы это случилось вчера. Я весь покрылся обильным потом, в горле, наоборот, пересохло, а на языке был какой-то кислый, терпкий вкус. Меня била дрожь. Это предчувствие сразу каким-то непостижимым образом переросло в точное знание. Я ясно видел все, что будет наперед. Я боялся задать ему вопрос, на который знал ответ. «Господи, неужели это не сон?» – взмолился я внутри себя и спросил Джона:

– А как звали твоего русского отца?

– Мать дала мне одну единственную бумажку, сохранившуюся от него, там написано его официальное имя. Но это имя – поддельное. Настоящее он скрывал, так как натворил что-то в России и был какое-то время в розыске. Мать назвала мне его истинную фамилию, на тот случай, если я когда-нибудь захочу найти своих родственников в России.

– И как же его звали в действительности? – еле выдавил из себя я.

– У него интересная фамилия. – отвечал Джон. – Его звали Виктор Французов.

Вот, собственно, и конец всей истории. На следующий день я приехал к Семенову-Французову и все ему рассказал. Нет нужды описывать здесь его ошеломление и радость, а также последующее изумление Джона. Казалось бы, в реальности ничего не изменилось, но новое знание придавало каждому из нас совершенно иной статус, чем раньше; мы смотрели друг на друга по-новому и видели будущую жизнь по-новому.

Вскоре Французову предложили постоянное место в оркестре Веллингтона и они с Джоном уехали в Новую Зеландию. Джону очень нравится городская жизнь в новой стране, он счастлив с отцом, занимается с ним музыкой и делает успехи. Французов совершенно бросил пить и также чувствует себя прекрасно.

С момента их отъезда прошло уже несколько лет. Раз в год Джон прилетает на недельку погостить, живет, как прежде, у меня, и навещает иногда мать. Я по-прежнему счастлив своей каждодневной работой, мне теперь помогает по хозяйству здоровенный парень лет тридцати, недавно обосновавшийся с семьей в нашей местности. Он, впрочем, берет довольно дорого за свою работу и трудится еще в нескольких местах по соседству, но дело свое знает хорошо, и я с радостью плачу ему столько, сколько он требует – ведь ему нужно выплачивать кредиты, возвращать долги, и вообще, у него еще вся жизнь впереди.

Кроссовки Адидас

Сергею Романову, моему бывшему ленинградскому однокурснику, который приперся однажды на учебу в девяностом году в недосягаемых для нас тогда, волшебных кроссовках Adidas Torsion.

С этим стариком я познакомился в Христианском квартале старого Иерусалима ранней весной то ли девяносто третьего, то ли девяносто четвертого года. Мы неожиданно наткнулись друг на друга в предрассветный час в узком переулке, ведущем прямиком к площади храма Гроба Господня. Старый город весь изрезан вкривь и вкось такими тесными проходами и пролазами, зажатыми между налезающими друг на друга зданиями неясной, смешанной архитектуры разных эпох. Объединяет эти здания лишь одно: все они неизменно облицованы местным иерусалимским камнем, изначально песчано-белым, но в реальности всегда покрытым серым налетом копоти и пыли. По улочкам старого города, как по артериям, днем и ночью стекается к религиозным реликвиям и памятникам многонациональная, разношерстная, но единая в своем фанатичном порыве увидеть все своими глазами, экзальтированная, оголтелая туристическая братия. Впрочем, есть все-таки несколько часов в месяц, когда и этим улочкам перепадает немного отдыха и тишины, и когда можно спокойно пройти по ним от начала до конца, не встретив ни единой живой души. Такое бывает с пяти до шести утра в те редкие дни, на которые не приходится никакого религиозного праздника, когда паломники и туристы еще не проснулись, а уборщики уже закончили свою работу.

Я в те далекие студенческие годы подрабатывал охранником в музее Давида, что возле Яффских ворот; мои ночные смены заканчивались в восемь утра, а в половине шестого я должен был ходить в одну маленькую пекарню в арабском квартале и приносить оттуда свежие круассаны и бублики, по заказу музейного кафе. Те, кто жил в Иерусалиме в девяностых, знают, что на кухне любого местного ресторана, будь-то французский, испанский или какой другой, поварами всегда были арабы. Поэтому круассаны, гаспаччо и другие гастрономические изыски здешнего меню, неизменно отдавали плотной, чтобы не сказать потной, арабской манерой и выделкой: круассаны сильно пахли оливковым маслом и заатаром, а гаспаччо мало отличался от сочной, душистой шакшуки. Я, однако, эти местные круассаны обожал и частенько съедал один по дороге и еще один уже в музее, на моем рабочем месте, запивая его прекрасным арабским кофе – это было единственным радостным эпизодом моей, в целом малоприятной, ночной вахты.