Комната

Мария Боброва

Комната

Глава

Ночь стекала по стёклам мутным дождём. Грязный вагон, казалось, продирался сквозь разорванное чрево города, будто раненое животное. За покрытым сеткой трещин окном расползалась ночь, обнажая покорёженные улицы и безликие силуэты полуразрушенных домов. Город давно смирился с собственным крахом и теперь лежал, как аккуратно разложенный архив: мёртвый, но всё ещё организованный.

Вагон натужно скрипел, стараясь укачать одинокого пассажира – мужчину в сером, чистом, выглаженном пальто, на котором были застёгнуты все пуговицы до самого горла. На кожаных перчатках невозможно было обнаружить ни одной складки. Он сидел прямо, словно в его позвоночник был вшит штырь. Его руки лежали на коленях, пальцы сомкнуты в замок. Любой танцор позавидовал бы столь идеальной осанке. И даже здесь, в этом облезлом вагоне, мужчина, не терпевший хаоса даже в собственном костюме, продолжал стоять “в строю” – невидимом, но таком необходимом.

В его мире порядок был единственным, что имело значение.

Поезд шёл обратно в город. Из Комнаты.

О ней ходили самые невообразимые слухи. Это было не помещение и даже не место.

Последнее испытание, на которое человеческий организм редко оказывался готов. После Большой Катастрофы аномалия появилась как логическое завершение человеческой жадности и слабости. Комната была пространством, которое подстраивалось под конкретного человека, под его желания, мечты, то, что находилось очень и очень глубоко в сознании. Комната словно приноравливалась к тому, кто в неё входил, исполняла его желания, но не так, как он надеялся, а так, как это диктовало его собственное сердце. Странная, коварная справедливость.

Туда ссылали тех, кто не вписывался в “строй”. Вместо исправительных работ, бесконечных сроков, колоний, тюрем осуждённых, неугодных, виновных – всех массово свозили к Комнате. Для каждого – свой персональный ад. И ни один из тех, кто пробыл в ней хотя б одну минуту, не вернулся будучи в здравом уме и трезвом рассудке.

Портфель стоял у ног мужчины, замок защёлкнут ровно два часа назад, по графику. Как и положено офицеру, охраняющему порядок, бдящему за ним. Так надо и должно тому, кто всецело подчинён системе, является её ярым защитником, служителем, поклонником.

Для кого есть только одно правило и один закон – "Порядок везде и во всём".

Мужчина равнодушно смотрел на остатки города, размышляя о людях, которых отправлял в Комнату. О том, как их лихорадочные глаза искали оправдание, как руки цеплялись за воздух, как рты выговаривали слова, не в силах построить их в стройные доказательства собственной невиновности.

"Без порядка мир рассыпется", – думал он.

Это была его вера. Строй – это святое. Люди обязаны быть в строю: в колонне, в подчинении, в расписании. Те, кто выпадает, заслуживают наказания.

Вагон качнуло. Офицер вздрогнул и бросил взгляд на часы. Ровно 02:17. Как и планировалось. Но вот вагон покатился ровно, в щели окон едва потянуло тёплым, почти довоенным ветром. Внезапно прямая фигура мужчины вздрогнула, проваливаясь в омут тех воспоминаний, что он тщательно прятал под слоями протоколов и приказов.

Дом.

Маленький, с облупленной штукатуркой и старыми ставнями, которые скрипели, если дул сильный ветер. Отец молчаливый, всегда в рубашке с застёгнутым воротом. Мать – с вечно усталыми глазами. Там не было криков, не было жестокости. Там был режим.

Завтрак ровно в 07:00.

Книга – только по субботам.

Разговоры – короткие, уважительные, по сути.

Обращение всегда только по имени и отчеству. Исключений не было ни для кого.

Никаких истерик. Никаких лишних движений.

Его учили быть таким, "как надо".

Не чтобы любить. Чтобы быть удобным, "чистым", подходящим.

Он однажды случайно разбил чашку. Мать ничего не сказала, но взгляд отца был как приговор.

В тот день он вымыл весь пол в доме – не по приказу, по внутреннему страху, что беспорядок – это плохо. Это наказуемо.

Позже, когда всё рухнуло – Катастрофа, гибель городов, пустые улицы, – он не почувствовал страха. Он почувствовал структуру.

Мир, наконец, стал чётким.

Разрушение – это возможность начать строить всё по правилам.

Он пошёл в органы контроля сам. Не за статусом, за системой.

– Мы будем строем в хаосе, – сказал он на собеседовании. – Я не подведу.

С тех пор он ни разу не опоздал. Ни разу не усомнился. Ни разу не дал слабину.

***

Поезд стонал и гремел, жалуясь на дорогу. Но мужчина всё так же сидел неподвижно – как статуя, как гранитный памятник. Только глаза его беспокойно двигались, выстраивая в памяти людей, лица, протоколы, подписи. Всё по порядку.

Каждое имя – это строка в личном досье. Толстая стопка дел – стройная колонна судеб, отправившихся туда, откуда никто не возвращался без поломанной психики.

Павел Игнатьевич Рожнов помнил своего первого осуждённого. Парень с обвисшими щеками и голодными глазами. Поймали его на нелицензированной торговле старыми, ржавыми деталями. Офицер колебался. Но, вспомнив устав, без колебаний подписал необходимые документы. Таков закон и порядок. Крупным росчерком он не оставил приговорённому никакого выбора.

– Вы не понимаете, – парень тогда едва не трясся. – Я просто хотел построить радиопередатчик, сообщить другим, что мы живы.

– Самовольная инициатива, – оборвал Павел Игнатьевич. – Несанкционированное устройство связи. Нарушение установленного порядка.

Несчастный со слезами принялся было умолять бесчувственного офицера о снисхождении, чем вызвал только раздражение последнего.

Всё было по форме. Без эмоций. Закон прежде всего.

Офицер скупо хмыкнул, глядя на вереницу фонарей за стеклом. Он слегка удивился тому, как ярко и чётко всплывали перед ним картинки прошлого. Его всегда идеально работающий мозг ошпарило ещё одним воспоминанием. О “тихом” приговорённом. Так офицер назвал его про себя.

Не мужчину, не преступника, не объект – человека.

Невзрачный, седой, с потрёпанной папкой под мышкой. Имя – Алексей Пахомов, кажется. Никаких записей, кроме одной: "вопросы к устройству системы распределения".

Формулировка расплывчатая. Павел Игнатьевич сам не до конца понял, за что того вытащили на допрос. Ни жалоб, ни подстрекательства. Просто осуждённый задавал вопросы. И не вовремя.