Камертон доверия

Сергей Стариди

Камертон доверия

Глава 1: Фальшивая нота

Последний аккорд сонаты Брамса затих в зале, но не исчез. Он повис в воздухе, тяжелый, бархатный, насыщенный всей болью и страстью романтической эпохи. Секунда оглушительной, благоговейной тишины – и затем зал взорвался аплодисментами. Люди вставали, кричали «Браво!», бросали на сцену цветы. Лариса, тяжело дыша, склонила голову над своей виолончелью, словно обнимая старого друга. Ее пальцы, натренированные до автоматизма, лежали на струнах, еще вибрирующих от последних пронзительных звуков. Рядом, за роялем, Дмитрий поднял руку, призывая к тишине, но зал не унимался. Он улыбнулся – своей лучшей, обожаемой публикой улыбкой, улыбкой гения, который дарит чудо.

И это было чудо. Технически – безупречное. Каждый пассаж, каждый нюанс динамики был выверен до миллиметра, до последней доли секунды. Их дуэт играл как единый организм, как один четырехрукий инструмент. Критики писали, что их исполнение – это «эталон», «золотой стандарт», «хрустальная ясность формы». И они были правы. За двадцать лет совместной жизни и сцены Лариса и Дмитрий довели свое искусство до абсолюта. Они знали друг друга так хорошо, что предугадывали малейшее изменение дыхания, едва заметный кивок, еле уловимое движение плеча. Их музыка была идеальной.

Именно поэтому Ларисе так холодно.

Она подняла глаза и встретилась взглядом с Дмитрием. Он тоже улыбался, но глаза его оставались спокойными, почти пустыми. В них не было того огня, что когда-то загорался после каждого выступления. Тогда они бежали за кулисы, смеясь, и их первый поцелуй после концерта был опьяняющим, соленым от слез радости, он был громче любых оваций. Сейчас же они просто поклонились, в очередной раз, и пошли за кулисы, чтобы выслушать стандартный набор поздравлений от организатора, импресарио и знакомых критиков. Это была хорошо отрепетированная mise en scène1, последняя часть идеального представления.

Дома, в их просторной, минималистки оформленной квартире на Патриарших, царила та же выверенная, но мертвая гармония. Все на своих местах: дорогая техника, книги по искусству в строгих переплетах, виолончель Ларисы на подставке из черного дерева, рояль Дмитрия, накрытый бархатной накидкой. Это был не столько дом, сколько музей их совместных успехов.

Дмитрий молча прошел на кухню, достал из холодильника бутылку минеральной воды. Лариса сняла концертное платье, повесила его в шкаф, накинула шелковый халат. Двигались они в квартире, как два планеты на разных орбитах, не задевая друг друга. Тишина не была комфортной: она была густой, осязаемой, как застывший желатин. Любовь? Да, она никуда не делась. Она превратилась в привычку, в глубокое, но ровное чувство, похожее на фоновый шум, на который уже не обращаешь внимания. Страсть же, та самая, что делала их музыку живой, давно угасла, превратившись в теплый, почти остывший пепел. Иногда Дмитрию или Ларисе казалось, что они продолжают спать вместе, делить кровать и завтраки по инерции, просто потому что так положено после двадцати лет брака.

– Устала? – спросил Дмитрий, его голос прозвучал громче, чем он предполагал, и нарушил хрупкое равновесие тишины.

– Как всегда, – ответила Лариса, глядя в окно на огни ночного города. – Технически сложно. Эмоционально – пусто.

Он кивнул, хотя она его не видел. Он понимал. Он чувствовал то же самое. Они играли ноты, но не музыку. Они исполняли партитуру, но не историю. Они обманывали публику, которая аплодировала их совершенству, не подозревая, что внутри этого хрусталя – пустота.

На следующий день их ждало традиционное послеконцертное мероприятие – закрытый ужин в одном из модных ресторанов, организованный меценатом, спонсировавшим их тур. Не хотелось никуда идти, но отказаться было нельзя. Это была часть работы. Лариса надела строгое черное платье, Дмитрий – темный костюм. Они выглядели как идеальная пара с обложки журнала о классической музыке.

В ресторане было шумно, дымно, пахло дорогими духами, жареным мясом и вином. Их встретили с подобострастными улыбками, проводили на почетные места. Лариса пила сухое белое вино и вежливо улыбалась, отвечая на банальные вопросы. Мыслями она была далеко, в тишине своей спальни, с книгой в руках. Дмитрий тоже казался отстраненным, лишь изредка вставлял остроумную фразу в общий разговор.

Они сидели в углу, немного в стороне от основного столпотворения, и именно поэтому смогли услышать обрывок разговора за соседним столиком. Говорили двое – мужчина лет пятидесяти, солидный, с тяжелым золотым кольцом на пальце, и гораздо более молодая женщина с вызывающим смехом. Они не кричали, но в наступившей на мгновение паузе их голоса донеслись до Ларисы и Дмитрия с пугающей ясностью.

– …вот в прошлый раз, на даче у Игоря, была просто великолепная атмосфера, – говорил мужчина низким, бархатным голосом. – Настоящий джем-сейшн. Все свои, все в теме.

– О, я обожаю эти закрытые вечеринки, – отвечала женщина, и в ее голосе слышались хищные нотки. – Так надоели эти скучные светские рауты. А там… там каждый играет свою партию, но вместе получается невероятная музыка.

– Именно. Главное – правильно настроить инструменты. Мы как раз собираемся на следующей неделе. Будет и новая пара, очень интересные музыканты. Ты их, кажется, знаешь… Вводят их в наш круг постепенно. Это ведь не для всех. Наш вид… свинга требует особого подхода.

Слово «свинг» ударило по Дмитрию и Ларисе одновременно, как раскаленный прут. Оно было чужеродным, грязным, диссонирующим в этом мире фраков и шелка. Они переглянулись. В глазах Дмитрия Лариса увидела свое отражение – смесь шока, недоумения и… чего-то еще. Какого-то странного, болезненного любопытства. Слово, которое они ассоциировали с джазом, с ритмом, со свободой, здесь обрело совершенно иное, темное, щекочущее нервы значение. «Закрытые джем-сейшны». «Каждый играет свою партию». «Настройка инструментов».

Метафоры были отвратительны и гениальны одновременно. Они говорили на их, музыкальном языке, но о чем-то совершенно запретном.

Лариса быстро отвела взгляд, уставившись в свой бокал. Щеки ее пылали. Дмитрий почувствовал, как к горлу подкатил комок снисходительного возмущения. Какая пошлость. Но почему-то он не мог перестать слушать.

– …главное, чтобы в паре был полный камертон, – продолжал мужчина. – Чтобы оба звучали в унисон. Иначе получается фальшивая нота, и все рушится.

«Камертон…» – прошипело в голове у Дмитрия. Он посмотрел на Ларису. Она уже не краснела, ее лицо стало бледным. Она тоже слышала. Фальшивая нота. Рушится. Эти слова резанули по самому больному – по их собственному, идеально выстроенному, но внутренне треснувшему дуэту.

Всю дорогу домой они ехали в оглушительной тишине. Но это была уже другая тишина. Не привычная пустота, а густое, звенящее напряжение. Слово «свинг» и фраза «фальшивая нота» крутились в их головах, как заевшая пластинка. Это была чужая, неприемлемая для них мелодия, но почему-то они не могли заставить себя ее выключить. Она была диссонирующей, фальшивой, но отчего-то требовалась дослушать ее до конца.

Глава 2: Поиск новой тональности

Молчание в машине гудело сильнее, чем любой фортиссимо в зале. Оно было не пустым, как раньше, а наэлектризованным, густым от недосказанных слов. Шофер-водитель, молчаливая тень за перегородкой, был единственным свидетелем этого странного, звенящего вакуума, возникшего между двумя людьми, которые умели общаться без слов, касаясь струн и клавиш. Городские огни за окном сливались в длинные, размытые акварельные мазки, словно сама природа пыталась стереть четкие, неудобные контуры реальности.

Лариса смотрела в это цветное пятно и не видела ничего, кроме лица мужчины из ресторана, его уверенной улыбки и слова, которое он бросил так небрежно: «свинг». Оно отозвалось в ней где-то глубоко, в запретном, темном углу души, куда она сама боялась заглядывать. Рядом Дмитрий сидел неподвижно, его профиль был отточен, как античная статуя. Но Лариса знала его слишком хорошо. Она видела, как напряжены желваки на его скулах, как сжаты кулаки на коленях. Он был не просто зол, он был сбит с толку. Их идеальный, выверенный мир только что получил трещину, и в эту трещину просочился чужой, дикий ритм.

Наконец, не отрывая взгляда от проносящихся мимо фонарей, Дмитрий произнес. Голос его был хриплым, словно чужим.

– Иногда хочется сыграть что-нибудь… импровизационное.

Лариса вздрогнула, словно от прикосновения к оголенному проводу. Она повернула голову и посмотрела на него. В его глазах отражались уличные огни, казалось, он был потерянным.

– Импровизационное? – переспросила она, и ее голос прозвучал так же неуверенно. – Мы же не джазмены, Дима. У нас есть партитура. Есть программа.

– Вот именно. У нас есть все, – он повернулся к ней, и в его взгляде была тоска, которую она не видела уже много лет. – Всегда есть партитура. Всегда есть программа. Мы знаем, какой следующий аккорд, какая следующая фраза. В жизни. На сцене. В постели. Все… как по нотам. Предсказуемо. Идеально. И мертво.

«Мертво». Он произнес это слово вслух. Слово, которое они оба так тщательно обходили все эти годы, закапывая его под слоем успехов, критических отзывов и дорогой мебели. Лариса почувствовала, как к горлу подступил комок. Она хотела возразить, сказать, что это неправда, что их любовь жива, но не смогла. Это было бы ложью. Самой большой фальшивой нотой в их дуэте.

– Я… я тоже это чувствую, – прошептала она, и признание далось ей с огромным трудом. – Иногда мне кажется, что мы живем в хрустальном гробу. Все восхищаются, как он красиво сработан, как он переливается на свету… но внутри – холодно и пусто.

Они замолчали снова, но теперь тишина стала другой. В ней больше не было напряжения, теперь она была общей. Их общей болью. Воспоминание о разговоре за соседним столиком всплыло с новой силой.

– Может, они и правы? – тихо спросил Дмитрий, и Ларисе показалось, что он говорит сам с собой. – Может, у нас в дуэте… фальшивая нота?

Эта фраза ударила ее больнее, чем могла бы ударить пощечина. Фальшивая нота. Самый страшный диагноз для музыканта. Означает, что все, что ты играешь, – ложь. В ее груди проснулся яростный, инстинктивный страх. Страх потерять его, их хрупкий, привычный мир.

– Нет! – вырвалось у нее чуть громче, чем она хотела. Она понизила голос, дошла до шепота. – Я не хочу… чтобы кто-то другой играл твою партию, Дима. Я не хочу, чтобы ты слушал чужую музыку.

Он взял ее руку. Его ладонь была горячей и привычной. В этом прикосновении было все – двадцать лет их общей жизни.

– Я не про то, Лара. Я не про то, чтобы приглашать в наш оркестр других солистов, – он говорил медленно, подбирая слова, как музыкант подбирает сложный аккорд. – Я про то, чтобы… сменить тональность. Сыграть ту же самую сонату, но не в до-миноре, а, скажем, в ми-бемоле. Ноты те же, но звучание будет совершенно другим. По-новому.

Она смотрела на их сцепленные руки. Его слова пугали и завораживали одновременно. Смена тональности. Это не было предательством. Это было… исследованием. Академическим, почти научным подходом к запретной теме. Страх ревности все еще колол под ребрами, но теперь к нему примешивалось другое чувство – жгучее, нездоровое любопытство. Что, если? Что, если есть способ вернуть звук, не ломая инструмент?

– И что ты предлагаешь? – спросила она, и ее голос был почти ровным. – Пойти на их… джем-сейшн?

– Нет, – он покачал головой. – Это было бы слишком громко, слишком… неромантично. Мы бы сорвались, сфальшивили. Сначала мы должны изучить партитуру.

Она поняла, о чем он. Идея была безумной, но в ее безумии была своя логика. Логика людей, привыкших все анализировать, разложить по полочкам, прежде чем исполнить.

– Давай… просто послушаем, – предложила она, и сама удивилась своей смелости. – Как другие аранжировки. Без имени, без обязательств. Просто информация. Чтобы понять сам принцип.

Дмитрий смотрел на нее с неподдельным восхищением. Она не испугалась. Она взяла его идею и подхватила, как верная партнерша по ансамблю. Их общий секрет, рожденный в ресторане, обретал форму.

– Да, – выдохнул он. – Просто послушать.

Когда они приехали домой, ритуал тихого расхождения по разным комнатам не состоялся. Молча, как по сговору, они прошли в его кабинет – комнату, где кроме рояля и нотных полок стоял мощный компьютер. Это была их творческая лаборатория. Дмитрий сел в кресло, Лариса присела на подлокотник, положив руку ему на плечо. Они были единым целым.

Он включил компьютер. Гудение системного блока казалось раскатом барабанов перед началом таинственной церемонии. Пустое поле поисковика пульсировало, как приглашение. Дмитрий замер, его пальцы повисли над клавиатурой.

– Что писать? – спросил он шепотом.

Лариса наклонилась к нему, ее волосы коснулись его щеки. Она пахла духами и волнением.

– То, что слышали, – ответила она так же тихо. – «Закрытые джем-сейшны для взрослых».

Дмитрий медленно, буква за буквой, ввел эту фразу. Он нажал «Enter». Экран на мгновение замер, а затем заполнился десятками ссылок, названий форумов и сайтов. Это был портал в другой мир. Мир, о существовании которого они лишь догадывались. Они не знали, какую музыку им предстоит услышать, будет ли она гармоничной или оглушительной, какофонией. Но они знали одно: они будут слушать ее вместе. И это был их первый настоящий, импровизационный шаг за последние двадцать лет. Начало поиска новой тональности было положено.

Глава 3: Джазовая импровизация

Создание анонимного профиля превратилось в странный, почти священный ритуал. Они сидели плечом к плечу, вдвоем в мире света от монитора, и холодный, стерильный свет компьютера делал их соучастниками в чем-то запретном. Название для их профиля родилось само собой, спонтанно, как первая музыкальная фраза. «Duetto_Incognito». Без фото, только абстрактная картинка – изображение звуковой волны, застывшей в изящном изгибе. Это было идеально. Они не хотели показывать себя, они хотели лишь слушать. Наблюдать. Как дирижеры, изучающие партитуру незнакомого композитора перед тем, как решить, брать ее в репертуар или нет.

Мир, открывшийся им по ту сторону экрана, был оглушающим и хаотичным. Он не имел ничего общего с элегантностью и порядком их вселенной. Сайт был похож на шумный, переполненный рынок, где каждый торговец кричит о себе, наперебой предлагая самые разные товары. Анкеты были прямыми, порой грубоватыми, лишенными всякой эвфемистической вуали, к которой они привыкли в светском обществе. Фотографии были случайными, домашними, часто неумелыми, но на них было что-то, чего не было в их отполированных до блеска концертных снимках, – жизнь. Неотрепетированная, подлинная, порой неуклюжая, но настоящая.

Дмитрий воспринимал это как исследование, как анализ нового музыкального жанра. Он комментировал увиденное с холодной головой ученого-музыковеда. «Смотри, здесь четкая доминанта – агрессия. А здесь – чистая минорная тоска». Лариса же реагировала иначе. Она не анализировала, она чувствовала. Ей было неловко за откровенность некоторых описаний, ее цепляла за живое отчаянность в глазах на фотографиях, ее удивляла бесстрашная, почти животная радость, которую излучали некоторые пары. Это был мир без правил, без дирижера, где каждый пытался найти свою гармонию в общем хаосе.

Они просматривали профиль за профилем, и этот поток чужих жизней и желаний начал утомлять, как однообразная, монотонная музыка. Они уже почти решили закрыть ноутбук, когда наткнулись на него.

Этот профиль выделялся. Не яркостью картинок или кричащим заголовком, а… аурой. Название анкеты было простым: «MoscowJazzSoul». И главное – в описании было указано: «Он – саксофон, она – вокал и скрипка. Ищем тех, кто не боится импровизировать и играть со всей душой».

Музыка. Опять музыка. Но какая!

Они открыли профиль. Первым делом Лариса увидела его – Кирилла. Фотография была сделана со стороны сцены, в полумраке джаз-клуба. Он стоял, закрыв глаза, и дул в свой саксофон. Его лицо было искажено страстью, по лбу стекали капли пота, а пальцы летали по клапанах. Это не была отточенная техника пианиста, это была полная отдача себя музыке, экстаз, трансовое состояние. Дмитрий смотрел на фотографию и чувствовал, как внутри что-то сжимается от зависти и странного, почти болезненного узнавания. Он помнил такое чувство. Двадцать лет назад. Когда он впервые сыграл с Ларисой. Когда музыка была не набором нот, а разговором с богом.

Затем ее фото. Лена. Она была запечатлена в тот же момент, стоя рядом с саксофонистом, но она не смотрела на него. Она была повернута к залу, голова слегка откинута назад, а на губах играла хищная, счастливая улыбка. Она не пела в этот момент, она просто жила музыкой, дышала ею. В ее глазах плясали огоньки софитов, и в них не было ни капли той сдержанности, которая стала второй натурой для Ларисы. Лена была не вокалисткой, исполняющей арию, она была самой песней. Спонтанной, дерзкой, свободной.

В их галерее было много фотографий. Не постановочных, а живых. Они смеялись, обнимались, гуляли по ночной Москве, пили вино в какой-то забегаловке. На одной из фотографий Лена сидела на коленях у Кирилла, и он что-то шептал ей на ухо, а она заливисто хохотала. Это была не идеальная пара с обложки журнала. Это были двое людей, которые создали свой собственный, маленький, но невероятно живой мир.

Для Ларисы и Дмитрия, привыкших к строгим рамкам классики, где каждая нота имеет свое место, а каждая эмоция должна быть подчинена форме, это было похоже на взгляд в другую вселенную. На дерзкую, свободную джазовую импровизацию. Опасную, потому что в ней можно было потеряться, сбиться с ритма, сыграть фальшиво. Но невероятно притягительную, потому что именно в ней, в этой свободе, рождалась настоящая, живая музыка.

– Они… как будто из другого измерения, – прошептала Лариса, не отрывая взгляда от экрана. Она проводила пальцем по фотографии смеющейся Лены, словно пытаясь почувствовать ее энергию сквозь стекло.

– Они играют не по нотам, – ответил Дмитрий, и в его голосе прозвучало не осуждение, а чистое, академическое восхищение. – Они играют по ощущению. По сердцу. Это то, чего мы… потеряли.

Они молчали еще несколько минут, просто всматриваясь в эти две яркие, полные жизни фигуры. Кирилл и Лена были их антиподами. Молодые, беспечные, импровизаторы. Они были тем самым «джем-сейшном», о котором говорил тот мужчина в ресторане. Воплощением запретного любопытства.

– Они ищут тех, кто не боится, – снова сказала Лариса, и в ее голосе прозвучал вызов, обращенный в первую очередь к самой себе. – А мы боимся, Дима?

Дмитрий долго смотрел на экран. На саксофониста, потерявшего себя в музыке. На вокалистку, являющуюся музыкой. Он смотрел на свою жену, на ее прекрасное, но такое застывшее в идеальной маске лицо. И он понял, что больше не хочет жить в хрустальном гробу. Даже если, чтобы вырваться из него, придется разбить стекло.

– Не знаю, – честно ответил он. – Но я хочу… узнать их аранжировку.

Внизу страницы, под их описанием, горела яркая кнопка: «Написать сообщение». Она пульсировала, как приглушенная ритм-секция в джазовом ансамбле, приглашая к диалогу, к началу импровизации. Дмитрий медленно навел курсор на эту кнопку. Он еще не знал, что написать, какие слова выбрать для этой незнакомой, опасной мелодии. Но он знал точно: их первый аккорд в этой новой, пугающей тональности уже прозвучал.

Глава 4: Первая репетиция

Курсор дрожал над кнопкой «Отправить», словно капля ртути, готовая оторваться и упасть на невидимую поверхность. Дмитрий смотрел на пустое поле для ввода текста, и в его голове, обычно полном сложных гармоний и полифонических структур, царила звенящая пустота. Что написать? Как начать диалог с людьми из другого мира, не выглядя при этом либо жалким любопытствующим, либо отпетым циником?

– Начни с музыки, – тихо сказала Лариса, словно читая его мысли. Ее рука лежала на его плече, и ее легкое давление было единственной точкой опоры в этом море неопределенности. – Это наш язык. Единственный, который мы знаем в совершенстве.

Дмитрий кивнул. Он набрал первую фразу, стерев ее несколько раз. Слишком формально. Слишком заискивающе. Наконец, у него получилось что-то среднее, выверенное, как начало фуги. «Здравствуйте. Ваш профиль привлек наше внимание. Мы тоже музыканты, хотя и немного «из другой оперы». Ваша импровизация… она звучит очень свободно. С уважением, Duetto_Incognito».

Он нажал «Отправить». Письмо улетело в цифровую пустоту. И они замерли в ожидании. Эта пауза была дольше, чем любая, которую он делал на сцене перед кульминацией. Она была наполнена страхом. А вдруг они не ответят? Вдруг они сочтут их странными, старомодными? Эта мысль была удивительно болезненна. Им, чье мнение было законом для сотен людей, вдруг стало важно, что подумают о них два незнакомых джазовых музыканта.

Ответ пришел через несколько часов, и он был таким же лаконичным и стильным. «Приветствуем коллег. Свобода – это когда знаешь правила, а потом смело их нарушаешь. Рад, что вы услышали это в нашей музыке. Кирилл и Лена».

Так началась их переписка. Она растянулась на неделю, и каждый новый день приносил своеобразный разминающий этюд. Сначала их диалог был осторожным, почти академическим. Они обсуждали разницу между классической и джазовой импровизацией, спорили о том, где граница между гармонией и диссонансом. Дмитрий с восторгом, свойственным теоретику, узнал от Кирилла о сложных джазовых аккордах и принципах модуляции. Лариса, в свою очередь, делилась с Леной тонкостями работы со смычком, о том, как заставить виолончель «плакать» или «смеяться».

Но постепенно, нота за нотой, их разговор становился все более личным. Осторожность уходила, уступая место смелой откровенности. Они говорили не только о музыке, но о том, что стоит за ней. О том, каково это – отдавать всего себя на сцене, а потом возвращаться в тишину. Лена и Кирилл не скрывали, что их жизнь – это вечный поиск, движение, риск. «Мы не можем иначе, – писала Лена. – Если мы перестанем импровизировать, наша музыка умрет. А вместе с ней и мы».

Эти слова били точно в цель, в самую боль Ларисы и Дмитрия. Они-то как раз перестали. Их музыка не умерла, она превратилась в идеально законсервированный экспонат.

И вот однажды вечером, когда они уже закончили очередной «этюд» и собирались закрыть ноутбук, пришло новое сообщение от Кирилла. «Друзья, мы много говорим. Но музыка создается, когда играют вместе. Теория – это хорошо, но практика – лучше. Может, устроим пробу звука? Встретимся где-нибудь в нейтральном месте, просто выпьем кофе. Посмотрим, созвучны ли мы вживую. Никакого давления. Просто джем-сейшн для четырех».

«Проба звука». «Джем-сейшн для четырех». Слова были их, из их словаря, но в этом контексте они звучали невероятно дерзко и опасно. Дмитрий и Лариса переглянулись. В его глазах она увидела все тот же страх, но под ним, как угли под пеплом, теплилось пламя любопытства. А в ее глазах он прочитал вопрос: «Мы готовы?»

Она медленно кивнула. Это было решение, принятое не умом, а чем-то более глубоким. Инстинктом, который шептал, что если они сейчас откажутся, то навсегда останутся в своей хрустальной гробнице.

Дмитрий набрал ответ: «Мы согласны. Предложите время и место».

Следующие два дня прошли в странном, предконцертном напряжении. Оно было похоже на то, что они испытывали перед важными выступлениями, но с одним существенным отличием. Раньше они волновались за то, как будут приняты их ноты. Сейчас они волновались за то, что произойдет после того, как последние ноты будут сыграны.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

"Mise en scène" (фр.) – термин, означающий «размещение на сцене», который используется в театральном и киноискусстве для обозначения постановки (размещения актёров, декораций, освещения и других элементов в кадре).