Похитители невест. Старый русский детектив (сборник)

Прежде, нежели суд мог произнести свое постановление, Ичалов попросил слова.

– Я говорил вам, господа судьи, несколько минут тому назад, что стоило мне произнести одно слово и быть оправданным. Это слово произнесло за меня другое лицо. Почитаю себя счастливым, что своим молчанием отстранил себя от участия в преследовании и без того несчастной женщины. Вижу в этом волю Божию и подтверждаю слова, только что произнесенные перед вами, я невинен.

– Подсудимый Ичалов! – возразил председатель. – Если вы действительно не виновны в убийстве, вы, во всяком случае, прикосновенны к этому ужасному делу, которое должно подлежать дальнейшему расследованию.

Через несколько минут было провозглашено постановление суда о приостановлении дела с передачей производства на распоряжение прокурора. На следующий день я получил предложение вновь приступить к следствию.

Часть вторая

Суд Божий

I

Допрос Бобровой

Еще раз мне приходилось распутывать завязку этого необыкновенного преступления.

Была ли Боброва действительно виновна и в какой мере, или какие-нибудь несчастные обстоятельства сложились для нее таким образом, что принудили принять вину на себя, – вот что прежде всего предстояло разъяснить следствию.

Очевидность доказательств против Ичалова не позволяла сомневаться, что он участвовал в преступлении; поэтому при исследовании дела мне предстояло требовать от самой Бобровой доказательств, что не Ичалов убил Русланову, а она была убийца. Против обыкновенного порядка, по которому от подсудимого требуются доказательства его невинности, в настоящем случае приходилось просить Боброву доказывать, что она виновна.

Была ли она в нормальном состоянии, когда произносила свое необыкновенное признание? Каким образом молодая девушка из хорошего семейства могла решиться на такое преступление? Каким образом могла она совершить его среди такого многочисленного общества и так искусно схоронить концы, что до ее собственного признания на нее не могло падать никакого подозрения?

Подтвердит ли она свое признание при допросе? Не отопрутся ли они оба?

Я начал следствие тем, что поехал к Боброву, взяв с собой рассыльного, слуга провел меня прямо в его кабинет, он сидел перед письменным столом и что-то писал.

– Вы говорили мне как-то о пропадавшей и нашедшейся у вас бритве, – обратился я к нему, – не позволите ли вы мне взглянуть на нее?

– Очень жаль, что вы не захотели ее видеть; теперь я не знаю, буду ли в состоянии ее отыскать.

– Тархов говорил мне, что вы ее опечатали и спрятали. Прошу вас не скрывать ее; в противном случае я буду вынужден сделать у вас обыск.

Бобров замялся, но, видя, что дальнейшее запирательство бесполезно, сказал:

– Вероятно, она здесь, в письменном столе.

Действительно, в правом ящике того самого стола, за которым он сидел, лежала запрятанная бритва, завернутая в почтовую бумагу, завязанная и запечатанная.

– Позвольте попросить у вас также футляр, в котором она прежде хранилась, и другую бритву, составляющую с этой пару.

Все это он мне подал.

– Где находится теперь ваша сестра Анна Дмитриевна?

– Я ее свез к нашей тетке Ефремовой, в двух шагах отсюда, в доме Руфа.

– Вы живете с ней вдвоем?

– Нет, с нами обыкновенно живут мать и отец, которые теперь в деревне.

– Заезжала ли ваша сестра вчера домой или прямо из суда вы ее отвезли к тетке?

– Ее привезли ко мне ночью из суда. Сегодня утром я ее свез к Ефремовой; там ей покойнее.

Я отправился к тетке Бобровой.

– Дома ли госпожа Ефремова? – спросил я у служанки, которая отворила мне дверь.

– Дома, пожалуйте.

Несколько минут я прождал хозяйку, наконец она вышла.

– Не у вас ли Анна Дмитриевна Боброва?

– Была у меня, но теперь ее здесь нет. Она уехала к дяде своему Гамельману.

– Где он живет?

– Возле пруда, в доме Бриля.

Я поехал в дом Бриля, а по дороге зашел к себе и спрятал бритвы. Гамельмана я застал за завтраком; он засуетился, приказал, чтобы подали лишний прибор, и попросил меня принять участие в его трапезе.

– Извините, мне некогда. Не здесь ли ваша племянница?

– Которая, батюшка? У меня их полгорода; Эмма здесь, только ушла с женой гулять.

– Нет, Анна Дмитриевна Боброва.

– Пять минут ранее вы бы ее застали здесь; она приезжала ко мне давеча с Ефремовой и осталась было у меня погостить, но сейчас был здесь ее брат и увез с собой.

Я опрометью бросился к Боброву, но уже не застал его дома. Я отправился к полицеймейстеру. Скоро вся полиция была поднята на ноги. Городовые, хожалые и пристава разъехались в разные стороны искать Боброву. Ясно было, что брат хотел скрыть сестру свою. Сам я между тем поехал в тюремный замок к Ичалову.

Когда я вошел в его камеру, он сидел на деревянной кровати, облокотившись о подушку; небольшое круглое окно под самым потолком едва освещало его комнату, воздух был очень тяжелый. Я сел подле него на кровать.

– Надеюсь, – сказал я, – что вы, господин Ичалов, скажете теперь всю истину.

– Боброву вы уже допросили?

– Нет еще.

– Так я отказываюсь отвечать. Пусть она прежде меня даст свое показание, а там я расскажу все, что знаю.

Как ни настаивал я, но Ичалов остался при своем решении. Позвав смотрителя, я поручил ему усилить надзор для предупреждения какого бы то ни было свидания арестанта с посторонними лицами.

Я вернулся домой. О побеге Бобровой я не беспокоился. Я был уверен, что ее скоро представят к следствию. Однако к семи часам вечера ее еще не было. Я вышел пройтись по улице, приказав, если ее привезут без меня, оставить с провожатыми в приемной. Но едва только я прошел шагов пятьдесят, как увидал тройку, во весь опор приближавшуюся к моему дому. В санях сидели трое: Матов, Кокорин и Анна Дмитриевна.

– Откуда? – спросил я. – Лошади у вас в мыле.

– Из села Гуслицы.

– Как? Из-за девяти верст?

– Да!

Мы вошли в приемную. Только с трудом можно было узнать пленницу. Куда девался ее румянец? Лицо было истомлено; заплаканные, красные глаза опухли, она едва держалась на ногах. Усадив ее в кресло, я спросил, не желает ли она чем-нибудь подкрепить себя. Она попросила оставить ее одну на несколько минут. Мы вышли. Я послал Кокорина пригласить двух понятых, которых через другое крыльцо провели в мой кабинет и поставили за ширмами. Между тем полицеймейстер рассказывал мне следующее:

– Часов до двух полиция не могла напасть на ее след. Утром она была у нескольких из своих родственников и после всех у дяди своего Гамельмана, откуда уехала с братом, но куда – никто не знал. Прохожие видели на улицах тройку лошадей с двумя седоками. Кокорин и несколько полицейских взяли верховых лошадей и пустились в погоню по разным дорогам. Беглецов настигли в селе Гуслицы и привезли сюда. На вопросы Кокорина, куда Боброва намерена была уехать, она отвечала, что не знает и ехала туда, куда вез ее брат.

Я простился с полицеймейстером и Кокориным и пригласил Анну Дмитриевну войти в мой кабинет. Увидев секретаря, она сказала:

– Здесь есть постороннее лицо, нельзя ли нам остаться вдвоем?

Секретарь по моему знаку вышел из комнаты. Затем, опустившись в кресло, она начала так:

– Я не по своей воле уезжала отсюда. Даю вам слово, что я исполняла только желание моего брата… Он думал меня этим спасти… Меня силой посадили в сани… Прошу вас только не подвергать моего брата ответственности.

– Будьте покойны.

– Но я должна сознаться, что под влиянием быстрой езды, свежего воздуха, при виде спокойных и веселых лиц, идущих по улицам… во мне явился страх потерять свободу. Я не хотела бежать, но была рада, что меня увозят! Этим я как бы очищалась перед своею совестью в том, что вновь покидаю Ичалова на произвол судьбы… И зачем я не бросилась под лошадей, зачем пожалела жизнь?..

– Бог остерег вас. Вы еще не выполнили своего долга, вы еще не договорили вчерашних слов ваших.

Она сделала нетерпеливое движение, точно упрекая себя за эту откровенность, и опустила глаза.

– Вспомните, что в ваших руках судьба невинного, – сказал я. Она подняла голову, подумала немного и спросила:

– Чего вам от меня еще нужно? Вчера я все сказала.

– Вы сообщили только факт, суду нужны подробности; я попрошу вас рассказать теперь, каким образом совершено вами убийство?

Она снова опустила голову низко-низко и, перебирая руками складки своего платья, думала. Я не мог видеть ее лица, но догадывался, что нерешительность овладевала ею. Через минуту она посмотрела на меня пристально, подавила вздох и, повернув лицо в сторону, сказала:

– Я могла и оговорить себя… Чего вам от меня нужно? – вдруг вскрикнула она и впилась в меня блестящими глазами.

– Я исполнитель, Анна Дмитриевна, – сказал я мягко.

– Верховного правосудия?

– Да, правосудия.

– Но разве мало вашему правосудию того, в чем я созналась? Оно хочет подробностей, воспоминаний, оно хочет, чтобы я душу перед ним вывернула, чтобы я пережила вновь… Нет, не будет этого!.. У вас нет доказательств!

Я подошел к несгораемому шкафу, достал бритвы и положил их на стол.

– В этом футляре одна из бритв вашего брата, – сказал я, – в запечатанном свертке находится совершенно подобная бритва, составляющая с этой пару.

– Так что же?

– Этой бритвой зарезана Русланова.

– Почему же именно этой?

– На ней ее кровь. На ней волосы из ее брови.

– Как же вы докажете, что на бритве ее кровь?

– Это докажет врачебное ведомство.

– Как же оно узнает, чья это именно кровь? И почему из того, что на бритве кровь, можно заключить, что я убийца?

– Вот вам другое доказательство, – сказал я, показывая записку, отобранную у модистки Мазуриной.

– Я не знаю этой записки.

– Записка выпала из кармана вашего платья, которое переделывалось у Мазуриной после бала.

– Я где-то читала, что одного убийцу нашли по пуговице, оторвавшейся от его жилета. Вы, должно быть, уголовных романов начитались и подбираете всякий вздор. Я ничего больше не скажу вам.

Она замолчала и упорно стала смотреть в сторону.

– Я, конечно, не могу заставить вас говорить. Не угодно ли вам удостоверить вашей подписью, что вы отказываетесь дать показание?

– Не желаю.

Я вышел в переднюю и сделал распоряжение о том, чтобы ко мне немедленно доставили арестанта Ичалова. Появление его, казалось мне, должно дать другое направление показаниям Бобровой. Мы оба молчали. Она то вставала и подходила к окну, то садилась снова. Я раскрыл книгу и старался читать, по временам взглядывая на нее. Она раз поймала меня на этом и, усмехнувшись, сказала: «Какое интересное tête-à-tête[2]!» Я промолчал. Прошло около получаса. Наконец раздался звонок, за ним послышались в передней шаги и тяжелые удары ружейными прикладами об пол. Двери широко растворились, и в кабинет вошел арестант в серой шинели. За арестантом вошли двое конвойных с ружьями.

Ичалов взглянул на Боброву.

– Боже мой! – глухо проговорила она и закрыла лицо руками.

– Угодно ли вам… – начал было я.

– Уведите его, ради бога, – сказала она, не отрывая рук от лица, – я все скажу…

– Бог вам судья! – сказал Ичалов.

Я дал знак, чтобы арестанта вывели.

– Несчастный! И все это я наделала! – сказала она, открывая лицо и смотря на дверь, в которую вышел Ичалов. – Нет, довольно одной… Убить двух…

Она точно думала вслух, произнося эти слова. Прошло несколько минут, прежде чем она собралась с духом и сказала, что зарезала Елену и что письмо писано ее рукой. Она заговорила быстро, нервно, точно желала поскорее отделаться от допроса.

– Совершив преступление, я скрылась в уборной и вышла к убитой тогда, когда там собралась уже толпа народа; я думала избежать подозрения… но вида убитой я вынести не могла и лишилась чувств.

– Но как же вы ее зарезали? Каким образом вы не замарали кровью вашего платья?

– Она танцевала в зале, а я осталась в уборной, которая подле ее спальни. Несколько раз я выходила в коридор, чтобы посмотреть, не откроют ли окно, как это всегда делалось во время танцев для освежения воздуха. Наконец лакей открыл окно… Он меня не заметил… Я стояла за углом… Он ушел… В соседних комнатах никого не было. Я подошла к окну и кашлянула… это был условный знак… Ичалов по лестнице спустился с крыши, остановился против окна и подал мне письмо, которое у вас в руках. Взяв письмо, я сказала ему: «Подождите, только берегитесь, чтобы вас кто-нибудь не заметил», – и затем ушла в уборную…

– Вы хотели подкинуть это письмо Руслановой?

– Нет. Погодите. Это ужасно! Я стала ожидать прихода Елены… Скоро я услышала ее шаги. Она вошла в комнату, которая освещается стеклянной крышей. Я прошла в коридор и стала между растворенным окном в сад и растворенным окном в эту комнату. Елена сидела спиной ко мне, на кушетке…

– Откуда вы знали, что она непременно придет в это время?

– Я перед вальсом сама попросила ее прийти в эту комнату под предлогом, что мне нужно передать ей тайну. Я просила ее прийти именно во время танцев.

– Как же она не заметила Ичалова?

– Он поднялся выше по лестнице.

– Ну-с?

– Я достала тогда бритву…

– Откуда?

– Из кармана. Я ее раскрыла и, протянув руку через окно, изо всей силы нанесла ей несколько ударов в лицо и в шею… Она вскрикнула. Я сорвала с головы ее диадему и, вместе с бритвой бросив ее за окно в сад, скрылась в уборной.

– Бритву вам подал Ичалов?

– Нет, я привезла ее с собой.

– Зачем же тут был Ичалов?

– Чтобы передать мне письмо.

– Да оно вами самими написано?

– Да!

– Отчего же вы не могли привезти его с собой?

Боброва хотела что-то отвечать и остановилась. Видно было, что в ней опять рождается колебание и что она готова еще раз изменить направление своих показаний. Желая это предупредить, я сделал вид, что не придаю этому вопросу особого значения, и спросил у неё:

– Каким образом Ичалов решился взбираться ночью на крышу чужого дома и лезть по лестнице для того только, чтобы подать вам письмо? Его могли заметить, схватить, и ему, во всяком случае, предстояла большая ответственность.

Избегая моего взгляда и опустив глаза в землю, Боброва отвечала:

– Ичалов любил меня, я этим воспользовалась. Он сделал бы все для меня! Я не объяснила ему, зачем мне было нужно, чтобы он подал мне письмо, я сказала ему только, что прошу его об этом, что для меня это очень важно; я была уверена, что он это сделает, – и он сделал.

– Зачем же вам нужно было присутствие Ичалова?

Боброва помолчала с минуту и потом сказала:

– Неужели вы так недогадливы, что вам все надо объяснять?

– Я обязан обо всем вас расспросить…

– Обо всем?! Ну, извольте. Я думала, что Ичалова непременно заметят и что подозрение падет на него, а не на меня.

Я вздохнул от этого признания. Она заметила это и опустила голову.

– Я все предвидела, – продолжала она как-то машинально, – и все обдумала. Вам кажется это невероятным, невозможным в такой молодой девушке, как я! Но это было… Довольно с вас?

– Нет, я должен просить вас еще многое объяснить мне.

– Что же вы хотите еще знать?

– Каким образом у Ичалова оказались бриллианты, которые он продал Аарону?

– Он поднял диадему и бритву, когда я их бросила в окно, и унес домой. Бритву он возвратил мне на другой день, так как это была бритва брата, и я торопилась положить ее на то место, откуда взяла, чтобы не возбудить подозрений брата; диадема осталась у Ичалова, и что он с ней сделал – я не знаю.

– Для чего вы сняли диадему с убитой и бросили ее в сад?

– Опять, опять вы не догадываетесь. Неужели вы всегда так допрашиваете? Неужели ваша голова отсутствует в то время, когда вы так пытаете?

Это было даже оскорбительно. Я невольно покраснел. В самом деле: для чего расспрашивать о том, что и без того ясно, она хотела, чтобы у Ичалова осталась в руках улика…

– Что побудило вас совершить преступление?

– Русланова была моим врагом; она отняла у меня того, которого я любила так же, как меня любит Ичалов. Она сделала это только из одного тщеславия; я решилась ей отомстить – и отомстила. Как оскорбленная женщина я имела право на эту месть; лучше пускай лишила бы она меня жизни, чем отнять у меня того, кого я так пламенно любила. Я ее зарезала за это…

Произнося последние слова, она сделала движение рукой, как будто наносила удар… Глаза ее сверкали. В эту минуту, когда она с такой уверенностью утверждала за собой право на жизнь своей соперницы, Боброва была необыкновенно хороша: такой должна была быть Юдифь у изголовья Олоферна[3].

Под огнем ее взора я невольно опустил глаза. «Эта девятнадцатилетняя красивая девушка, – думал я, – уже дважды убийца. Умерщвляя Русланову, она разрушала жизнь влюбленного в нее саму Ичалова и, чтобы спасти себя, тянула его в петлю».

– Вы давно уже любили Петровского? – спросил я у нее.

– Он был моим женихом.

– Почему же свадьба ваша расстроилась? Почему Русланова стала его невестой?

– Ее здесь не было, когда я стала невестой Петровского. Она была еще в институте, приехала сюда шесть месяцев назад. Видя мои успехи в свете, она мне завидовала и ревновала ко всем. На каждом шагу она старалась чем-либо уязвить меня, и видя, что усилия ее тщетны, прибегла к последнему средству: решилась отнять у меня жениха, которого я страстно любила; ей помогло ее богатство, и она стала его невестой… Оскорбленное чувство любви требовало мести, я отомстила.

– Почему же вы всю вину свалили на нее? Не следовало ли вам негодовать скорее на жениха, не сдержавшего своего слова?

– Его соблазнили богатством, я уверена, что и до сих пор еще он меня любит. Однако довольно, довольно! Вы видите, как я устала. Я не могу больше отвечать. Вы теперь знаете все…

Записав ее показания, я подал ей протокол для прочтения. Было уже около 12 часов ночи.

Она его долго рассматривала. Сделав несколько поправок по ее указаниям, я спросил у нее:

– Вы более ничего не желаете добавить к вашему показанию?

– Что же еще я могу добавить?

– Нет ли чего-нибудь, что бы, по вашему мнению, могло служить в вашу пользу? Не желаете ли вы, чтобы я обратил особенное внимание на какие-либо обстоятельства, которых я не имел в виду и которые могли бы облегчить меру вашей вины?

– Нет, снисхождения мне не надо.

Долго вертела она перо в руках, прежде нежели решилась внизу показания поставить свою подпись.

Слезы ручьем текли на бумагу, когда она подписывала: «Анна Дмитриевна Боброва».

– Я подписала свой смертный приговор! – сказала она.

Несколько мгновений я не смел нарушить последовавшее за этими ее словами безмолвие; она не раскаялась, но ей, видимо, было жаль расставаться со светом, в котором до сих пор ее окружали только успех и удовольствие.

Однако что мне было с нею делать? Отпускать ее от себя одну ночью нельзя было уже и потому, что по закону я должен был принять меры к пресечению ей способов уклониться от следствия и суда. Если показание ее было справедливо, то она подвергалась «лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу», а мерой обеспечения против обвиняемых в преступлениях, подвергающихся вышеприведенному наказанию, закон указывает, между прочим, содержание под стражей, предписывая для приведения в исполнение этой меры принимать в соображение «не только строгость угрожаемого преступнику наказания, но также силу представляющихся против него улик, возможность скрыть следы преступления, состояние, здоровье, пол, возраст и положение обвиняемого в обществе».

На этом основании мне предстояло отобрать от Анны Дмитриевны паспорт или подписку о неотлучке ее из города, или отдать под особый надзор полиции, или на поруки, или потребовать от нее залога, или же, наконец, подвергнуть домашнему аресту или тюремному заключению. Ограничиться первой мерой было бы недостаточно. Мог ли я быть уверен, что, дав подписку, она не скроется, особенно имея в виду побуждение к тому ее брата.

Для приведения в исполнение двух последних мер требовалось предварительное исполнение некоторых формальностей, которые потребовали бы достаточного времени и которые ночью, во всяком случае, были неисполнимы.

Я остановился на решении подвергнуть ее домашнему аресту и, составив в этом смысле постановление, вышел к Кокорину.

– Где бы, по вашему мнению, удобнее было содержать ее под домашним арестом до завтра? – спросил я.

– Да у нее на дому.

– Это невозможно. Я должен допросить ее брата по вопросу о бритве, и он не должен знать ее показания, поэтому оставить их вместе не считаю возможным.

– Не пустит ли в таком случае ее к себе тетка ее Ефремова?

– Это другое дело. Прикажите запрячь экипаж, свезите ее к Ефремовой и приставьте туда надежный караул.

Анна Дмитриевна, выслушав мое решение, молча и покорно последовала за Кокориным. Скоро я услыхал стук отъезжающего экипажа.

Я ушел в свою спальню, но едва только успел заснуть, как слуга разбудил меня и доложил, что Кокорин вернулся вместе с Анной Дмитриевной; я оделся и вышел к ним.

– Ефремова не впускает к себе в дом г-жу Боброву. Она узнала о вчерашнем ее признании и не желает ее видеть. Она, кроме того, и слышать не хочет, чтобы у дверей ее дома стояла полиция. Я заезжал к дяде Бобровой, Гамельману, но и там хозяйка отказалась принять нас, говоря, что все комнаты заняты детьми и прислугой.

Я не знал, что делать. Кокорин напомнил, что у меня наверху есть свободная комната, в которой ночевал мой секретарь в том случае, если дела задерживали его при мне до ночи, и которая теперь была пустой.

Отослать Боброву в полицейскую конуру, переполненную пьяными, посаженными туда для вытрезвления, было немыслимо, и мне пришлось остановиться на предложении Кокорина; другого выхода не было.

Комната эта соединялась с приемной витою лестницей; ее прибрали, а сосед мой, бывший свидетелем, прислал горничную.

Анна Дмитриевна сидела все это время на стуле, наклонив голову и не обращая ни малейшего внимания на все происходившее. Кокорин проводил ее наверх вместе с горничной и хотел запереть снаружи дверь на ключ, но замка не было. Тогда он посадил городового на нижних ступенях лестницы и ушел.

Чувствуя сильное утомление, я прилег, одетый, на диван в кабинете и думал о том, какие в самом деле могли быть доказательства виновности Бобровой, если бы она не призналась, и какие данные могли бы подтвердить это признание в случае сомнения в достоверности его.

Я решил, что если Ичалов, не зная показаний Анны Дмитриевны, на следующий день передаст о подробностях убийства согласно с ее словами, то уже и этих двух допросов будет достаточно для доказательства несомненности самого факта. С такими мыслями я закрыл глаза и скоро, кажется, заснул.

Вдруг – слышу шаги в приемной. Что-то скрипнуло; вижу – дверь в мой кабинет растворилась и из нее показалась чья-то голова. Лунный свет, ударявший в окна, осветил женскую фигуру; я вглядываюсь – это Анна Дмитриевна. Она постояла несколько мгновений посреди комнаты, осматривая свою белую одежду, потом подошла нерешительными шагами и села на диване подле меня. Можно себе представить мое удивление. Сердце мое сильно билось; я поднялся и не совсем ровным голосом сказал ей:

– Анна Дмитриевна, зачем вы здесь? Каким образом вас пропустил сторож? С каким намерением вы пришли сюда?

– Я пришла просить вас освободить меня, – проговорила она, пристально глядя мне в глаза. – Там все заснули, и я пробралась сюда никем не замеченною. Я не ожидала вас здесь встретить. Я хотела только взять мое показание. Если бы я его нашла, я вышла бы на улицу, прибежала к брату и с ним уехала. Там наверху мне все казалось, что подле меня Елена Русланова. Мне слышался ее голос. Она стонала и звала меня по имени. Я пробовала ходить по комнате и как будто успокаивалась, но лишь только я ложилась – опять ее голос. Мне надо бежать… Отоприте мне двери, пустите меня. Посмотрите: я молода, мне жить хочется! Неужели я теперь же должна хоронить себя навеки? Отпустите меня. Еще есть время. На улице темно, все спят, я уйду, никем не замеченная. Неужели вам не жаль меня?

Она пристально смотрела мне в лицо и, казалось, наклонялась ко мне. Голос ее дрожал, движения становились несмело-застенчивы; тихо, точно крадучись, она овладела моей рукой и заговорила полушепотом:

– Отпустите меня… Что вам за прибыль в лишней женщине на скамье подсудимых? Хотите… я решусь на все… Слышите? Я молода и красива…

Она сжимала мою руку…

– Мне страшно одной, – продолжала она шепотом. – Я не уйду от вас… Луна заходит… Сейчас будет темно…

Надо было все присутствие духа, чтобы выдержать эту сцену. Я говорил ей, чтобы она уходила, что просьбы ее напрасны; я старался высвободить свою руку из ее руки. Она вдруг ее бросила и, точно пристыженная, опустила голову и закрыла лицо руками. Пряди волос нависли на ее лоб, грудь тяжело дышала. Я услышал тихие рыдания, и затем она порывисто бросилась на пол, обхватила мои ноги и сквозь рыдания стала молить меня. Я молчал. Что было мне сказать ей? Я пробовал ее утешить…