Плот

Михаил Маклаев

Плот

Плот плавно покачивался на зыби, идущей с океана.

Вверх-вниз.

Вверх-вниз.

Я специально замечал равномерные подъёмы и спуски, хоть и привык к ним уже давным-давно. Лежа на резиновом днище, впитывал всем телом неспешные движения. Мне всегда нравилось это ощущение – как будто ты лежишь в колыбели, а невидимая заботливая и любящая рука её качает. Видимо, это с детства. С младенчества. Такие, своего рода, самые первые воспоминания. Воспоминания, о которых разум и не подозревал, но тело знало всю жизнь. Поэтому меня никогда не укачивало. Ни в одном виде транспорта. Ни на качелях, ни в поездах и автобусах, ни где бы то ни было ещё. Осталось что-то с тех лет. Имею в виду, с годовалого возраста, с пелёнок. Это хорошо. Если так, то это очень и очень радует.

Мысль вызвала улыбку.

Получается, что у людей, которых укачивает, такой памяти нет по какой-то причине. Либо не повезло им, либо повезло мне.

Пусть будет так, что это мне повезло.

Вновь улыбнулся.

Пора открывать глаза, ведь сон отступил уже давно. Даже не могу припомнить время, когда спал в последний раз, ведь это было целую вечность назад. Но уверенности нет. Возможно, я проспал всё это время. Такая неопределённость немного точила изнутри, и размышлять об этом тяжело. Вообще, размышлять о чем-либо сейчас тяжело. Не физически, нет. Мысли представлялись тоненьким ручейком в моей голове. Только ручеёк этот протекал по ледяной пустыне и то замерзал надолго на одном месте, то петлял самыми бредовыми путями, то растекался, рассыпался каплями на несколько ещё более мелких, которые часто пересекались между собой, то вообще пересыхал. Тогда я долго лежал, смотря в пустоту. Не было вокруг в такие моменты моря, не было плота, не было тела, отсутствовало сознание. Видимо, меня вообще не существовало тогда.

Нет ручейка – нет меня.

До сих пор представляется чудом то, что снова и снова рождалась какая-то сила, которая наполняла его, и он бежал куда-то дальше. Бежал… Точнее было бы сказать, что еле полз. Лениво так, заторможено. И новость, что на мысль о детских воспоминаниях ушло часа три, не вызвала бы в мозгу ни грамма удивления. Серьёзно.

Так. Всё. Разгоняем себя, разгоняем. Надо найти точку опоры. Придать себе ускорение, чтобы невесомость в голове исчезла.

Есть, нашёл. Свет. Красный и слабый. Зацепившись за него, как за поручень в падающем с моста в пропасть автобусе, я мысленно подтянулся повыше. Ещё чуть-чуть. Собрался, вздохнул и сделал сознанием подъём переворотом. Глаза приоткрылись.

Собственно, ничего нового я не ожидал увидеть – та же старая картина: добрый красный потолок, или как его там. Подволок. Тент. Что-то из этого. Он как будто бы светился изнутри. То есть, снаружи.

Нахмурился.

Мысль мне не понравилась. Изнутри. Надо же так подумать. Вроде как оказалось, что я внутри маленького мира, за которым ничего дальше нет. Только ограниченное пространство. Всего несколько кубометров. И я.

Горжусь тем, что не укачивает, а сам сейчас клаустрофобию наживу.

Так. Раз виден тент, значит, сейчас день. Внутри плота, когда он закрыт наглухо, днём всегда царит багровый сумрак как в комнате, где проявляют фотоплёнку. Он герметичен. Почти. Раньше я изредка открывал плот, но когда это было в последний раз, уже не помню. Если он закрыт, можно чувствовать себя в полной безопасности. Я же ощущаю себя растением в парнике или заспиртованным зародышем за витриной в кунсткамере. Веду себя также.

Все от того, что внутри всегда сыро, и ничего нельзя с этим поделать. Я, конечно, боролся, как мог. Особенно в начале. При таких низких температурах влажность – это смерть. В аварийном снабжении была губка, но только представьте себе, каково это – высушить плот, когда вокруг целый океан воды. Океан этот никогда не бывает спокойным, он постоянно в движении. Он буквально везде – под вами, над вами, вокруг вас. Его соль и холод в вашей одежде, волосах, коже, костях. Я часами вытирал все, что мог: тент, днище, борта. Сантиметр за сантиметром. Отжимал за борт губку и принимался снова. И так до бесконечности.

Точнее, до тех пор, пока окоченевшие руки не отказались держать этот кусок поролона. Пока я не взвыл от холода. Холод сжигал меня, доставлял реальную, физическую боль, из-за которой я то рычал, то стонал подолгу. Которую я ненавидел больше всего на свете. Если приложить кусок льда к открытому участку тела минут на десять, то почувствуется что-то похожее. Только тело моё целиком лежит сейчас внутри монолита изо льда.

Холод отнял всякое чувство времени быстро. За двенадцать часов, не больше. Из-за него мысли замёрзли, превратились в тощий ручеёк. Сухая, тёплая одежда – предел мечтаний, желанный и несбыточный. Был несколько часов назад. Или дней? Не важно. Сейчас уже всё не важно. Я просто лежу и смотрю в потолок. Не заботит ни холод, ни влага. Часто даже не чувствую их. Вот и всё.

Выручают меня два спасжилета, которые успел прихватить с собой. Наверное, только из-за них я ещё живой. Сейчас лежат подо мной, сберегая последнее тепло тела от ледяного днища плота. Иногда, если могу, укрываюсь одним сверху. Конечно, одет я по погоде – старый армейский бушлат, под ним свитер из верблюжьей шерсти как у водолазов, шерстяная тельняшка. На ногах термобельё, ватники, опять же армейские, термоноски, сверху ещё одни носки – шерстяные, и любимые валенки. При всей этой амуниции в теле не осталось ни капли энергии. Вся одежда сырая и высасывает тепло. Даром, что шерсть. В руководствах по спасению человека на море настоятельно рекомендуется: старайтесь надеть шерстяные вещи – даже намокшие они хорошо сохраняют тепло. Что было бы со мной, надень я синтетику?

Лёжа, подтянувшись на руках, достал из лежащего в полуметре от меня пакета маленький брикетик в серебристой упаковке. Аварийное питание. Крахмал, сахар, углеводы. Внутри вакуумной упаковки вся та дрянь, которая так необходима, чтобы поддерживать в человеке жизнь. Ничего лишнего. Брикетик весит двести граммов. Хватает его на день, так как он очень сытный. Сейчас за раз могу съесть не больше половины – больше просто не хочется. Ем редко, поскольку почти не двигаюсь. Где-то в глубине души некий голос иногда говорит, что надо есть чаще. Но звучит он где-то далеко и невнятно. Почти не замечаю.

Взяв паек, ещё минут пятнадцать я пытался открыть упаковку. Пальцы рук задеревенели, двигались очень медленно и были слабы, но к этому было не привыкать. Обеими ладонями зажал проклятый брикет и зубами постарался зацепиться за край упаковки. Проделать это получалось редко, а когда получалось, то не всегда хватало сил удержать меж ладонями свой обед-завтрак-ужин, чтобы разорвать зубами пластик. Кто придумал делать упаковку такой прочной? Обессиленному человеку не добраться до еды ни за что. Вода, кстати, тоже в пластиковых пакетах. Вот это настоящая вышла пытка. Чернейший юмор. Случалось уже пару раз, что приходилось грызть брикет вместе с упаковкой. Так вместе с ней и глотать. Но сейчас упаковка покорилась жалким потугам, хоть далеко и не с первого раза, и в руках оказался долгожданный кусок «мыла». «Мылом» я назвал эту субстанцию бежевого цвета, которую надо съесть. Никаких других ассоциаций с ней не возникало. На вкус она подобна жирному противно-сладковатому печенью, оставляющему во рту ощущение технической смазки. Полость рта покрывается противным устойчивым слоем органики. Не ешь, а зубы смазываешь, словно лыжи намыливаешь, стройными и не очень рядами поставленные перед забегом в спортзале. Некоторые, вон, даже поломались от прошлых азартных гонок. Но не об этом.

Тем не менее, есть я не тороплюсь. Хочу устроить себе маленький праздник. Погода, кажется, сегодня что надо.

Как ленивец, медленно и покачиваясь, еле передвигая руки и ноги, пополз к одной из двух широких молний, расположенных на противоположных стенах плота. Сейчас они застегнуты наглухо. Приподнялся, достал до собачки на молнии и сполз вместе с ней вниз.

В лицо ударил свежий воздух. Щуря глаза, хоть на улице и не было яркого солнца, я облокотился на надувной баллон плота, служащий бортом маленькому судну. Надкусил свой обед, почувствовал ставшую привычной жирновато-сладковатую массу во рту, стал медленно её жевать. Принялся рассматривать обстановку вокруг.

Да, насчёт погоды я оказался прав – был полный штиль. Даже сказал бы, что мёртвый штиль. В том смысле, что на море не было ни малейшего дуновения ветерка. Абсолютное отсутствие движения воздуха. Полный покой, всепоглощающая тишина. Полутораметровая северо-западная зыбь, которая раскачивала мой плот, шла равномерно, без разрывов и ветровых волн. Пологие впадины, равномерные подошвы, плавные подъёмы. То, как они шли – в полной тишине – показалось мне странным, удивительным. Миллионы, миллиарды тонн воды двигались, целый океан дышал, и не слышно ни единого звука, ни единого всплеска и ни единого шороха. Как если бы вдруг весь мир застыл, словно его поставили на паузу, замер в немом ожидании чего-то.

Над океаном висел туман. Обычный, тоскливый северный туман. Видимость около сотни, может быть меньше, метров. Туча, опустившаяся на море. Или море, поднявшееся в небо. Граница между ними стирается полностью, становится неразличимой. Тысячи микроскопических капель холодной воды, которые можно разглядеть, сфокусировав взгляд прямо перед собой. Серое молоко, поглощающее все вокруг.

Здесь все серое. И море отнюдь не голубое, а всегда серое. Не вызывающее никакого восторга, так бурно описываемого писателями-маринистами. Тоска. Сплошная тоска, куда не брось взгляд. На ум приходят мысли об осенних лужах, о чем-то таком, от чего мы всегда предпочитаем прятаться дома, кутаясь в одеяла, сидя в кресле у камина. Лишь в редкие дни, когда появляется солнце, море становиться действительно красивым. Такого глубокого синего цвета.

За последний месяц солнце выходило всего на два дня.

Меня передёрнула сильная дрожь, прошедшая через все тело от кончиков пальцев на ногах до самой макушки головы. Проклятый туман. Как же он быстро пробрал, забрался под одежду. Опять весь плот изнутри покрылся крупными каплями влаги, буквально за считанные минуты. Внутри себя я крепко выругался, но уже поздно замуровываться обратно в моей конуре. Теперь спешить некуда. Да и незачем. Буду наслаждаться видами.

Доев свой обед и выкинув обёртку за борт, я положил голову на баллон, в сторону выхода, и довольно быстро впал в состояние оцепенелой дрёмы, ставшее уже привычным. Пялил глаза в туман, слушал тишину. Минут сорок лежал. Может быть, целый час. Может быть, три часа. Не думал ни о чем. Просто смотрел вокруг, даже не поворачивая головы, лишь изредка переключая взор с одной волны на другую. Иногда поглядывал в небо, надеясь разглядеть светлый силуэт солнца сквозь толщу тумана, но ничего не увидел. Пролежал так довольно долго.

Вдруг, совсем без причины, накатила такая тоска, что аж сердце защемило. К горлу подошёл огромный ком и так там и остался. Обидно так стало за себя. А больше не за себя, а за мать. У неё переживания, волнения. И из-за чего? Из-за меня. Если вернусь, даст мне прикурить, это точно. Захотелось лечь на дно плота, свернуться калачиком, закрыть глаза и никогда больше этого всего не видеть. Никогда-никогда.

Это все, наверняка, от проклятой тишины.

Упёршись руками в баллон, я привстал на коленях, высунул тело в проем, образованный открытой молнией-дверью. Набрал полные лёгкие воздуха, сколько смог, и заорал в туман истошным хриплым голосом что есть мочи:

– Бригадир у нас хороший,

Бригадир у нас один!

Соберёмся всей бригадой

И п…ды ему дадим!

Эха не было. Такое впечатление, что звуки просто погасли в сотне метров от плота. Но я, с чувством незначительного удовлетворения, вздохнул и сполз обратно внутрь, приняв прежнее лежачее положение. Положил голову на баллон, впялил глаза в туман. Кажется, через полчаса заснул.

***

Если я не ошибаюсь, туман не заканчивается уже трое суток. Значит, можно забыть о спасении. Значит, если и был поисковый самолёт, то давно уже улетел, так и не заметив меня. И вряд ли вернётся.

Иллюзий по этому поводу у меня нет – слишком мало людей погибло. Точнее, слишком мало людей пропало без вести, как сказали бы в новостях. Шесть человек – вот весь наш экипаж. Конечно же, был шум, суета. Крик по местному телевидению, война злобных репортёров с мельницами, линчевание бардака, который творится в стране. Короче, весь этот цирк, который всегда у нас сопровождает настоящее людское горе. Господи, хоть бы до матери не добрались… М-да.

Эмчеэсовцы, с бодрой готовностью изобразить бурную деятельность, доказать свою небесполезность и вложенные в них бешенные деньги, наверняка ринулись на поиски. Дня через два. Когда, собственно, и спасать-то уже некого, что ясно любому, кто здесь побывал хоть раз в жизни.

Почему через два дня? У нас – я имею в виду российских моряков каботажного плавания – в ходу такая шутка про МЧС:

Крепкий шторм, твоё судно тонет, ты кричишь в эфир: «Мужики, спасайте! Идите сюда быстрее!». А они тебе в ответ: «Да как же мы пойдём-то? Там же шторм! Вот когда кончится, тогда и пойдём».

Необходимо ещё добавить время на путь до места происшествия – дней пять до ближайшей станции, не меньше – плюс время на нахождение того, что осталось от судна, определение района поисков согласно ветру и течению, сами поиски, которые ничем не закончились – это еще пара суток. Плюс запрос у начальства местного значения на поисковый самолёт. Сутки на ожидание самолёта. Я, если честно, и знать не знаю, как у них там и что происходит, а все эти дни, которые плюсую – это лишь мои домыслы, но, уверен, местные генералы запрос этот посылают чуть ли не в Москву, ждут особых распоряжений, подписывают в десяти инстанциях кучу бумажек, издают тысячи приказов и распоряжений. Уйма времени. И это ещё сильно упрощённая мною схема. Готов поспорить на что угодно. А самолёт, прилетев, увидит под собой только лишь туман.

Итоги:

Две недели на спасательную операцию. Задействовано два-три спасательных судна, один-два самолёта, береговые спасательные координационные центры. Сотни людей, тысячи человеко-часов. Найдены: остатки дежурной шлюпки, аварийный буй КОСПАС-САРСАТ. Очередной орден на лацкан кителя очередного генерала. Спасённых: ноль. Найденных тел членов экипажа: ноль.

Да, иллюзий у меня нет. Вся надежда только на нашего брата-моряка, оказавшегося рядом. На счастливый случай.

С такими невесёлыми мыслями в голове несу вахту у входа, в очередной раз тупо вглядываясь в окружающий туман. Щурюсь при этом так же, как это делает Катюшка. Одолевает скука, вызванная вынужденным бездействием, монотонностью и однообразностью проходящих мимо часов. В самом начале я пытался бороться с ней, все своё время проводя в попытках навести порядок на моем маленьком судёнышке. Осознав бесполезность этих попыток, и, наконец, полностью успокоившись, я стал тратить большую часть времени на так называемое «визуальное наблюдение», которое заключалось в том, что я высовывался из плота как можно дальше и выше и старался вертеть головой на все триста шестьдесят градусов, в надежде хоть что-нибудь увидеть. Сейчас же, лежа головой у выхода, изредка лишь пытался убедить себя в том, что бездействие на самом деле является продолжением вахт по наблюдению за окружающей обстановкой.

Неожиданно покой нарушила всплывшая в десяти метрах чёрная усатая голова с большими симпатичными глазами.

– Привет, – говорю я голове.

Голова не ответила и нырнула обратно. Нерпа.

Через несколько секунд голова всплыла уже в паре метрах от плота и уставилась прямо на меня.

– Привет, – повторяю ей.

Она опять молчит, что неудивительно вообще-то, но я начинаю придумывать слова за неё:

– Привет, – отвечает.

Посмотрев на мою кислую мину, спрашивает:

– Как дела, дружище?

– Бывало и лучше, – и, подумав, уточняю: – Хреново.

– А-а… – голова посмотрела куда-то в сторону и снова на меня, – Ну, ты это… Нормально все будет. Счастливо.

– Спасибо. Пока, – прощался уже с мелкой рябью на воде, оставшейся от нырнувшей головы.

Нерпа подняла мне настроение. Собственно, им это ничего не стоит – они всегда позитивные такие, любопытно им все вокруг. Тут подплывут, посмотрят, там посмотрят – всё-то им интересно. Даже звуки молотящего в воде винта не всегда их пугают. Ведут себя они так, будто только и делают, что играют со всем миром вокруг днями напролёт. Хорошие они, безобидные. Мордочки симпатичные, так и хочется погладить.

А может статься так, что и у них проблем много. Эта, вон, торопилась куда-то, явно торопилась. Нерпятам своим еду, например, искать. Да и любопытство их врождённое наверняка не от хорошей жизни. Я ещё и своими проблемами нагрузил. Нельзя же так. В следующий раз не буду. Что-нибудь хорошее расскажу.

***

По-прежнему качаюсь на волнах и смотрю в своё окошко. Только картина вокруг немного изменилась: теперь, сквозь толщу тумана, с одной стороны света, наблюдаю за линией берега, которая тянется в нескольких сотнях метров от меня. Наблюдаю и ничего не делаю.

Можно корить себя за бездействие, но предпринять что-то по-настоящему эффективное, чтобы приблизить столь вожделенную землю, я не могу. Единственный шанс – плавучий якорь – куда-то пропал из аварийного снабжения. Он должен был быть, я уверен, но также я уверен, что в плоту его не оказалось. Мною проверен каждый сантиметр, все, даже самые невероятные места. Проверил даже под одеждой. Все бесполезно, будто испарился. Или смылся, что уместнее.

Если бы я его все же нашёл, то, конечно, сразу начал действовать. Плавучий якорь – штука довольно забавная. Это такой парашют на веревочке. Сложил его, бросил подальше в воду, дёрнул резко и посильнее, чтобы он расправился, зацепился, как следует, за воду, и подтянул к себе. Или, в какой-то степени, себя к нему. Таким образом, повторив это действие тысячи раз, возможно, я добрался бы до берега. Течение мешало бы, но практически уверен, что получилось бы. Попытаться бы точно стоило.

Если бы это было, скажем, Средиземное море, не задумываясь отправился бы до берега вплавь. Пара сотен метров – пустяки. Но здесь, при температуре воды в несколько градусов – четыре-пять, не больше – сомневаюсь, что преодолел бы и пару десятков метров. Человек при температуре воды в ноль-два градуса может продержаться не дольше десяти минут. Так нас учили. Я же сейчас сойду только за получеловека. Правда, бывали случаи, когда людей доставали из ледяной воды и через три часа. Говорят, они выживали потому, что не знали, что должны были уже давно погибнуть. Но я-то знаю. В этом отношении я – подготовленный человек. Психология, дрянь ты этакая.

Грести руками с таким течением – абсолютно бесполезное занятие. Как в том анекдоте: мне бы ещё вилки взять.

Поэтому я наблюдаю и ничего не делаю.

А берег проплывает мимо. Видно лишь широкую тёмную полосу, но я чётко представляю, как он выглядит: узкий песчаный пляж с наваленными изредка кучками старых серых брёвен и палок, мусором из бутылок и каких-то пластиковых обрывков, выброшенных морем; за пляжем метров на десять вверх возвышается крутой обрыв, а дальше идёт тундра без конца и края. Одинаковая по рельефу и пейзажу во все стороны. Такая, что глазу не за что зацепиться. Местами нарушаемая неглубокими оврагами с мелкими заполярными ручейками.

Когда он появился, я сразу и не обратил внимания. Просто на серой полосе берега показался тёмный силуэт. Немного темнее, чем все остальное вокруг. И только когда он стал приближаться ко мне, точнее, я к нему, неторопливо гонимый течением, стало понятно, что это нечто необычное, нечто, выпадающее из общей картины. Сначала тёмное пятно, медленно приобретающее более определённые очертания, напоминало мне камень, булыжник из тех, что попадаются здесь иногда. Когда стало понятно, что вижу, я даже не удивился. Не было скачка адреналина в крови и ни тени возбуждения, которые должны были бы взорвать меня изнутри. По-прежнему безразлично я смотрел вперёд, как будто ничего и не было. Возможно, что лишь слегка приподнял брови.

На берегу стоит человек. Могу поклясться чем угодно.

Уже совершенно чётко вижу очертания рук, ног, головы. Ясно, что человек этот одет в толстую меховую куртку, что на голову надвинут капюшон, а на ногах надеты закатанные по колено бродни. Ни лица, ни каких-либо ещё деталей нельзя различить, лишь расслабленная поза да широко расставленные ноги. И, могу поклясться чем угодно, человек этот, стоя на берегу, на самой кромке воды, смотрит на меня, на мой плот, проплывающий мимо. Смотрит пристально, очень внимательно. Я это чувствую своим позвоночником. То же самое ощущение, когда вы вдруг понимаете, что за вами кто-то наблюдает, кто-то, стоящий за вашей спиной. Вы оборачиваетесь, а сзади никого нет. Достаточно неприятное ощущение.

Только этот смотрит прямо на меня, а я прямо на него.

Ненец. Наверняка, где-то рядом у него есть лодка. Подожду, когда будет поближе, тогда и окликну. Сейчас он, конечно, видит меня, но окликнуть придётся, как бы мне не хотелось остаться в покое, без движения. Уходить он, похоже, не собирается, так что я совершенно спокоен и дожидаюсь, когда плот поравняется с ним. Медленно, еле-еле, приподнимаюсь на одно колено, поднимаю одну руку вверх и кричу:

– Мужик, помоги!

Никакой реакции не последовало. Он ничего мне не ответил, даже не шелохнулся, не повёл головой. Все также стоит у самой воды, как статуя, как идол языческий. Возможно, он по-русски не понимает? Или я даже не крикнул, а так, только шепнул сам себе?

– Мужик, сними меня отсюда!

Нет, не отвечает, даже рукой не помашет. Что, если он глухой? Я немного взволновался. Глупость это, конечно. С чего ему оказаться глухим? Он пока наблюдает за мной – не часто здесь люди встречаются, тем более при таких обстоятельствах. Так что это скорее всего простая предосторожность с его стороны. Наверняка, понаблюдает немного да пойдёт к лодке, где бы она ни была.

Я продолжаю кричать, но ответа так и не дожидаюсь. В какой-то момент только голова человека немного повернулась в мою сторону, поскольку плот оказался уже по другую руку от него, и он перенес тяжесть тела с ноги на ногу. Фигура его с каждой минутой удаляется от меня все дальше, постепенно скрываясь за туманом, а человек все также пристально и молча смотрит на меня. Совсем скоро он опять превращается лишь в темный силуэт, а потом и вовсе исчезает, словно призрак.

Опускаюсь на дно плота, подминаю под себя спасжилеты и устраиваюсь поудобнее. Надо немного вздремнуть, ведь я страшно устал. Странный он какой-то, только и подумалось мне. Мог бы и помочь.

***

Вскоре туман рассеивается, поднимается довольно свежий ветерок, который разгоняет по морю небольшие ветровые волны. Пришлось оставить свой пост и закрыться внутри плота на дверь-молнию, поскольку над водой появляется бесчисленное количество брызг, срываемых ветром с гребешков волн.

Делаю это с некоторым сожалением, поскольку лишаюсь единственного своего развлечения. К тому же последние пару часов казалось, что я стал различать сквозь облака на небе неясный диск солнца. Если ветер усилится, вполне возможно, что он разорвет сплошное облачное покрывало и тогда я бы смог порадоваться прямым солнечным лучам, по которым так соскучился. Когда вход открыт, а я лежу возле него, временами перестаю замечать холод, мои мысли могут отвлечься на что-нибудь другое. Если же нахожусь внутри этой закрытой капсулы, то думаю только о холоде. Иногда начинает казаться, что схожу с ума. Конечно же, это не так, просто я как будто специально начинаю сосредотачиваться на разных частях своего тела, концентрироваться на ощущениях, поступающих от них.

Палец на ноге. Я его практически не чувствую, но то, что поступает от него, больше всего напоминает тихую боль, как если бы сильно ударил несколько часов назад. Нет, скорее не боль, а память о боли от удара.

Живот. Я знаю, что он ледяной. Засовываю руку под одежду, кладу на него, как делал это в детстве, чтобы согреть, но, кроме тяжести на животе, больше ничего не ощущаю. Ни грамма тепла.

Правое ухо. Если честно, начинаю сомневаться, что оно у меня вообще есть, поскольку абсолютно его не чувствую, даже когда трогаю.

Есть что-то дикое в этом разглядывании себя со стороны, в восприятии своего организма как набора мелких запчастей, каждая из которых живет своей жалкой жизнью, не испытывая никаких радостей. Все вместе они складывают свои несчастья и вываливают их одним потоком на мое сознание. Поток же этот берет свое начало из холода, который сейчас практически материален для меня, имеет свою физическую плотность и массу. В общем, все эти понятия мне не объяснить. Они очень тесно связаны друг с другом, произрастают одно из другого, почти одно целое. Такое надо испытать на себе.