Полная версия
Я просто смотрел на своего отца
Я просто смотрел на своего отца
Глава
У одного пьяницы было два сына. Воспитывались и росли они одинаково, но когда сыновья возмужали, то один из них стал успешным и уважаемым человеком, а второй таким же пьяницей. Когда их спросили почему они стали теми, кто они есть, то оба ответили одинаково: «Я просто смотрел на своего отца…».
Народная притча.
Глава первая.
В возрасте десяти‑одиннадцати лет, на рубеже тысячелетий, мы с моей семьёй проживали в промышленном провинциальном городе. В то время в подобных городах постоянные сражения за жизнь и честь были ежедневной рутиной – и наш город не был исключением.
Город, в котором мы жили, был достаточно большим и промышленным. Сердцем его был огромный металлургический комбинат. Практически из любого уголка и района можно было увидеть его пыльные цеха, окутанные едкой дымкой, или одно из производственных помещений. Огромные трубы нескончаемо выпускали из себя серые тучи, которые растягивались на десятки и десятки километров.
Эта громадина одновременно и давала жизнь этому городу, и убивала его. Он словно неоперабельная опухоль медленно отравлял нас. Все дома, улицы, проспекты и парки выглядели точно так же, как и его «сердце»: хмурые, невзрачные, грязные.
У местных жителей особо не было выбора, куда идти работать: металлургический комбинат был единственным местом, обеспечивающим стабильный заработок и некоторую уверенность.
Единственной отдушиной для рабочего человека после тяжёлых смен на заводе было распитие алкоголя. Это обстоятельство сделало и без того мрачный и унылый город еще и опасным. Помощь в получении затуманенного рассудка оказывали разнообразные питейные заведения, называвшиеся «закусочными», где за небольшие деньги можно было пропустить пару стаканов водки и закусить заветренным бутербродом.
Работяги после рабочей смены шли в эти места, как звери на водопой, и пропадали там, пытаясь забыться.
Так, если отец не приходил с работы в положенное для этого время, то было всегда понятно, где он и в каком состоянии стоит ожидать его возвращения.
Выйдя из дома, нужно было постараться: не нарваться на неприятности от караулящей за углом босоты; гуляя вечером, не переступать границы района; придя в собственный дом, не попасть под тяжёлую руку выпивающего отца.
Такой порядок жизни был повсеместным, берущим своё начало задолго до нас и грозящим пережить нас.
Я рос обычным, ничем не приметным мальчишкой – не хуже и не лучше прочих. Бледная кожа, треугольное лицо, глубоко посаженные глаза и несуразная причёска, так как стриг меня отец. По его мнению, он сделает это ничуть не хуже парикмахерских, которые за свою услугу ещё и запросят деньги, на тот момент для нашей семьи ощутимые.
Отец сажал меня на стул в коридоре, ставил передо мной зеркало, укутывал меня простынёй и, включив машинку для стрижки волос, принимался водить ею у меня по голове.
Раздражающий и бьющий по нервам дребезг машинки усиливал волнение и страх перед моим родителем. Раздосадованный процессом и моей неровной головой, папа резко и грубо стриг меня.
– Ай, больно, – шипел я еле слышно после очередного выдранного клока волос.
В ответ папа лишь хватался за мою голову и, сильно сдавив её, фиксировал в необходимом ему положении.
Единственным критерием стрижки, по его мнению, была длина волос: чем короче волос, тем лучше, оставляя мне лишь совершенно нелепейшую чёлку, словно вишенку на торте.
Я не понимал сути наличия зеркала, так как комментировать и высказывать свои пожелания во время стрижки мне было строго запрещено.
Из‑за периодических нападок со стороны отца и прессинга улицы я был немного зажатым и закомплексованным мальчиком, что сказывалось и на учёбе, которая давалась мне с переменным успехом. Отсутствие академических успехов усложнялось ещё и тем, что родители с уроками не помогали, предоставляя меня в этом вопросе самому себе.
Вообще, предоставленным самому себе мне приходилось быть практически постоянно. Мама и папа работали и им не с кем было меня оставить. Даже первоклашкой меня никто не провожал и не встречал из школы, несмотря на её значительное отдаление от нашего дома.
Мама привела меня за руку в школу лишь раз – первого сентября, на линейку. Показав маршрут, по которому мне дальше придётся ходить самому следующие несколько лет, она ускорила моё взросление.
Мне пришлось рано учиться заботиться о себе: готовить самому себе, а иногда и не только себе, еду, помогать с мытьём посуды и полов, а также стирать своё бельё. Не скажу, что это плохо, но далеко не всегда можно встретить первоклашку с таким перечнем обязанностей. А если прибавить к этому школьную нагрузку, то становится понятно, что заниматься ерундой мне было некогда.
Квартира, в которой мы жили, была достаточно скромной. Это была двушка в новом панельном доме. Ремонт, который остался с момента постройки этого дома, был столь же невзрачным и скудным, как и всё вокруг за пределами стен квартиры: побелённый известкой потолок, тусклые обои с нелепым рисунком, деревянные межкомнатные двери, покрашенные белой эмалью, и серый невзрачный линолеум. Лишь старые ковры, висящие на стенах, давали хоть немного ярких красок.
В возрасте десяти лет я начал зарабатывать свои первые честные деньги. Катая тележку с соками, пивом и разными закусками по территории большого вещевого рынка, я громко созывал покупателей на свой товар, чтобы в конце рабочего дня получить свои заработанные пятьдесят рублей. Это была сумма, на которую прожить было невозможно, но покрыть некоторые расходы вполне реально.
Я строил планы на свои покупки в надежде накопить на всё то, что было нашей семье не по карману. Так я заработал себе на коньки, игрушки, маленький аквариум с рыбками и что‑то из одежды. Эти достижения вызывали внутри меня огромную гордость и были мне очень дороги, так как достались мне большим и честным трудом.
Ко мне тогда стало приходить осознание того, что только мои усилия и мои мозги помогут мне в этой жизни. Я понимал, что мне необходимо учиться и набираться знаний, а также учиться правильной жизни. К сожалению, мои родственники были очень плохими учителями.
Но я стал впитывать всё хорошее из других семей. Например, из семей своих друзей, в домах которых я бывал довольно часто. Главное, что бросалось в глаза в этих семьях – это любовь. Как же её много было в тех семьях! Она ощущалась кожей и не заканчивалась на членах этих семей. Любовь переливалась и распространялась на всех, кто сумел прикоснуться к ним.
Там не было агрессии, ущемления достоинства, не было давления. В тех семьях дети могли себе позволить быть чуть непослушными, не получая при этом тумаков и оскорблений в свой адрес. Там я впервые увидел, как взрослые мужчина и женщина могли, просто проходя мимо друг друга, на секунду остановиться и обняться. В этих семьях мужчина мог просто нежно поцеловать свою жену в щёчку, и его глаза при этом светились любовью. Из этих домов не хотелось уходить, и всегда хотелось вновь вернуться, чтобы ещё раз насладиться этой энергией.
Ровно по этой же причине мои друзья не ходили ко мне домой, побывав там лишь однажды – на мой день рождения, единственный, что я отметил в детстве со своими друзьями. Я заметил удивление в их глазах, когда они увидели, что не все дома и семьи похожи на их. И дело было вовсе не в качестве ремонта или санитарном состоянии помещения – с этим было примерно, как у всех, а в том, что на энергетическом уровне моя квартира больше напоминала тюрьму, вызывая желание как можно скорее покинуть её пределы.
В школе дела обстояли примерно так же. Большинство ребят были подобны моим друзьям. Этих людей легко узнать – их выдают счастливые глаза. Это глаза беззаботного детства и глаза ребёнка, которого любят и ждут.
Именно с такими глазами мальчишки рассказывали товарищам о том, как они ходили с отцами на рыбалку, футбол или чинили вместе машину. Даже если в этих историях отцы были пьяны, то истории всё равно оставались позитивными и даже порой милыми. В тех историях мои одноклассники катались с подвыпившими отцами с горки на куске линолеума или картона, а после эти взрослые мужчины, согнувшись, пытались спрятаться от ругающихся жён, надеясь избежать ссоры.
Но были и другие ребята, к которым относился и я. Нас немного сторонились дети из благополучных семей, будто чувствуя, что с нами что‑то не так. Нас, травмированных детей, можно было легко узнать в толпе. Мы не были беспризорниками или оборванцами – вовсе нет, просто наши лица не излучали радости, а глаза вовсе не горели. Часто такие ребята были немного запуганные, с опущенными в пол глазами. И истории, которые мы никому не рассказывали, были совсем не такими замечательными, как у наших товарищей – такими историями гордиться трудно.
Нашему брату трудно было найти своё место в дружном коллективе класса, приходя́сь постоянно доказывать своё право на нормальное отношение к себе и то, что мы тоже достойны общения и дружбы, а также своего места в этом обществе. Но удавалось это далеко не всем, и судьба неисправившихся с социализацией ребят была незавидной. Если вы, когда‑то слышали истории о школьниках, которые покончили жизнь самоубийством, либо стали наркоманами, либо просто бесследно исчезли, то знайте: это те самые ребята, которые росли в семьях, в которых отсутствовала любовь. Эти ребята просто не справились.
А также в каждом классе была та самая немногочисленная каста, в домах и семьях которых было совсем всё плохо, а истории их появления на свет – это, скорее всего, история насилия или случайных связей. В их семьях периодически бывали органы опеки, стремясь «спасти» этих ребят, а алкоголь и наркотики были им знакомы с детства.
Это были очень жёсткие, суровые и порой агрессивные подростки, привыкшие выживать в этом мире и добиваться желаемого, используя лишь грубую силу. Академические успехи никогда не являлись их сильной стороной. Прочие предпочитали обходить этих ребят и старались не связываться с ними. Эти побитые жизнью мальчишки хорошо умели читать людей – гораздо лучше, чем книги. А такие, как я, были для них лёгкой жертвой в самоутверждении.
Мне оставалось всего два выхода: или научиться давать им отпор, или покорно принять позицию жертвы, превратившись в изгоя общества и канув в лету, шагнув из окна своей квартиры на восьмом этаже. Этот торг с самим собой ещё долгое время продолжался в моей голове.
Справляться с первыми жизненными трудностями мне всегда помогали друзья. Они, словно чувствуя свою необходимость, всегда оказывались рядом. Не говоря лишних слов, увлекали меня за собой – в след нашим детским заботам. Именно они подарили мне детство, делясь со мной тем немногим, что могли себе позволить наши современники в то время.
В жизни часто приходилось слышать, что окружение сильно влияет на становление личности. Да, думаю, это действительно так, но только ты сам можешь выбрать своё окружение. Как‑то интуитивно я видел плохое и хорошее в людях, и всю свою жизнь мне удавалось окружать себя только хорошими людьми. И даже позже, когда хороших людей вокруг осталось совсем мало, злу и негативу я не оставлял и малейшего шанса, предпочитая одиночество.
Глава вторая.
Моего отца звали Пётр Ильич, родился он в середине шестидесятых годов двадцатого века в маленьком районом центре. Его детство прошло в деревне вместе с бабушкой, а период отрочества воспитывала мама и отчим. Пётр всегда славился своей суровостью и прямолинейностью.
У него было округлое лицо, украшенное наполовину поседевшими усами, поседевшей была и одна бровь. Эта седина появилась достаточно рано, после перенесенных инсультов, причиной которых, по мимо его пристрастия к табаку и психозу, было пристрастие к алкоголю. Пережив несколько микроинсультов и инсультов, он не прекращал употреблять алкоголь, выпивая три-четыре раза в неделю.
Серые и пронизывающие глаза всегда заставляли собеседников чувствовать себя неуютно. У него когда-то было стройное тело, но с возрастом появился округлый живот, с которым он просто смирился, сделав свою новою фигуру изюминкой. Несмотря на такой образ жизни, каждое утро Пётр Ильич уходил на работу всегда гладко выбритым и одетым в чистую и выглаженную одежду. Брючный костюм и рубашка – его привычный образ. Я очень сильно боялся отца, особенно, когда он был в пьяном состоянии, поэтому предпочитал не быть дома в моменты его забытья.
Гуляя с друзьями, я старался отложить возвращение домой на максимально поздний час. Когда я встречал его пьяного на улице, то старался не попадаться на глаза и переходил дорогу. Чаще всего мне везло – я с ним не пересекался, а вернувшись домой заставал его уже спящим. Но и свидетелем его пьяных выходок мне тоже доводилось быть. Его буйное поведение не всегда останавливалось погромом домашней утвари, часто под ударом оказывались и мы с матерью. Отец не считал себя садистом. Он оправдывал свою жестокость тяжелым детством и непростой судьбой. Часто папа в порыве гнева, истязая нас с матерью, выкрикивал нецензурную брань в адрес своих родителей и государства, которое заставило испачкать руки по локоть в крови, отправив его исполнять свой интернациональный долг.
Видя разгорающийся скандал между родителями, причиной которого могло быть что угодно: от немытой тарелки, до несогласованной покупки, хотелось убежать или просто исчезнуть. Но я не мог этого себе позволить, так как мне часто приходилось быть сдерживающим отца фактором. Я был последним оплотом для моей матери, к помощи которого она прибегала, защищая себя от непоправимых последствий агрессии своего мужа.
– Я сейчас Юру позову! – Испугано кричала она, пытаясь остановить надвигающуюся лавину.
В эти минуты я очень настораживался, готовясь прийти на зов матери, но вступиться за нее у меня никогда не хватало духу – отец был чрезвычайно страшен в гневе. А ещё было понимание, что физически не смогу ей помочь. Все что мне оставалось делать – это сидеть в ожидании, трясясь от страха, в соседней комнате, слушая происходящее на кухне, в ожидании мольбы о помощи.
– Юра! Юра! – раздавался истошный женский крик.
Прибегая я чаще всего видел одинаковую картину, где мать находилась в шаге от непоправимого, а отец прибывал на пике бешенства. В эти минуты его глаза были наполнены злостью и яростью. Его лицо было красным и перекошенным, из приоткрытых губ были видны сильно стиснутые зубы. Он смотрел на меня крепко и жестко держа маму, вероятно, виня ее, что она воспользовалась его любовью к сыну. Я никогда не забуду, как же горько плакала и проклинала его мама.
Но бывали моменты, когда его не останавливало даже мое присутствие. Казалось, он хотел просто растерзать нас с матерью, словно берсерк неистово бросаясь в бой, не отдавая себе отчет кто его противник. Мама старалась крепче обнять меня, что, конечно, не сильно успокаивало, а даже наоборот – вселяло чувство безысходности. Размышляя о тех моментах сейчас, я не берусь быть уверенным обнимала ли она меня, чтобы уберечь от насилия, или хотела спастись сама, играя его отцовскими чувствами. Так, в обнимку, мы переживали и нападение с ножом, где отец сперва чуть не пробил им дверь, которую держала мама; в другой раз отец бросался с кулаками, и удары прилетали без разбора, а однажды в его руках оказалась хоккейная клюшка, чудом увернувшись от удара которой, мы чуть не распрощались с жизнью.
– Я сейчас убью тебя! – Вопил отец на маму, которая спасаясь вжалась в диван.
Туда её зашвырнул обидчик, лишив возможности убежать. Я подбежал к ней, не понимая, чем могу помочь, хотя у самого сердце от страха вырывалось из груди. Видя, как отец бьёт мать по лицу, я едва не терял сознание от ужаса. Ноги мои становились совершенно ватными, руки тряслись, а речь пропадала.
– Мама! – Единственное, что я мог произнести через силу, подбежав к ней и обняв.
– Я убью тебя! – Снова ревел взбешённый мужчина, замахнувшись над головой моей деревянной клюшкой.
В моменте мы с мамой сильно прижались друг к другу вскрикнув, боясь потерять друг друга.
Перед тем как мои глаза перестали воспринимать картинку, я увидел, как клюшка летела из-за головы сошедшего с ума отца. Раздался звонкий удар. Телефонный аппарат, находившийся за нами, разлетелся на осколки, усыпая пластиком меня и испуганную маму. Она, мгновением ранее резко оттолкнув меня, чем спасла меня от этой мощной ярости отца.
Обращаться за помощью к правоохранителям было бесполезно. Во-первых, отец их совершенно не боялся, даже наоборот – они его сильно злили и, порой, сами могли попасть под тяжелую руку. Во-вторых, даже если его забирали, в те времена в отделении долго не задерживали, и отпускали уже через несколько часов. В вопросе с полицией ему все сходило с рук, покажи он свое удостоверение ветерана боевых действий. Многие сотрудники сами прошли тот же ад, понимая перенесенную им боль и относились к этим заскокам снисходительно.
Жесткая ссора часто перерастала в рукоприкладство, после которого, иногда, был побег к родным с минимальным набором вещей. После этого всегда следовали извинения и покаяние отца, а затем и наше с матерью возвращение домой. Далее какое-то время дома царили умиротворение и покой. Но периоды затишья, обычно не длились слишком долго и уже спустя один-два месяца эта лодка начинала раскачиваться по новой.
Отца бесило буквально всё. Временами казалось, что всё и вся в этом мире ему ненавистны. Он выходил из себя даже из-за нерасторопности, когда ему приносили стакан воды. Страх быть наказанным или обруганным заставил меня учиться реагировать на его распоряжения максимально быстро, но с какой скоростью бы я не утолял его желания, он все равно был недоволен. Мне доставалось даже за то, что не смог разобраться в его инструментах, не найдя необходимое ему оборудование.
– Юр, принеси мне сверло с победитовым наконечником на восемь. – Озабоченно и сразу с раздражением просил он меня, когда сверлил стену в квартире.
Но так как его жутко раздражали наблюдающие за ним люди, то, в основном, он работал один, а мне оставалось лишь находиться где-то недалеко, чтобы слышать выкрикиваемые им поручения.
Я мчался искать злосчастное сверло туда, где предполагал, что оно находится, не представляя, чем победитовый наконечник отличается от обычного, а еще я совсем не разбирался в диаметрах этих чертовых свёрл. Каждая секунда промедления, в моих поисках, словно тлеющий бикфордов шнур. Быть униженным и обложенным матерщиной бранью – это самое малое, на что можно было нарваться.
Конечно, в нем была любовь, и он мог ее иногда проявлять, но от того, что это происходило не часто, такие моменты были как праздник. Перемены его настроения, от которых зависела вся атмосфера в доме, стали основой нашего существования. Каждый день был подобен русской рулетке. И, будучи еще совсем мальчишкой уже довольно часто, но про себя, молился Богу, что бы хотя бы этот день прошел нормально. Чаще Бог оставался глух к моей молитве.
Но таким человеком отец был не всегда. Временами, он излучал силу и свет, и тогда он действительно мог быть защитником своей семьи, ее каменной стеной, он мог научить и поделиться частичкой своей души. В основном эти моменты возникали, когда меня привозили на родину папы. Это была деревенька с особыми людьми и особой энергией, и для моего отца она была особо значимой – это было местом его силы. Он становился намного уравновешеннее и спокойнее, словно стыдясь показать этому месту темную сторону своей сущности. Тогда папа много рассказывал про свое детство, отрочество и зрелость, и как связаны эти периоды его жизни с этим местом. Единственное, что раздражало его здесь – это родная мать.
Он срывался на неё без повода. В лучшем случае бедная женщина отделывалась словесными унижениями, а в худшем, приходилось спасаться бегством от собственного разъяренного сына.
– Пап, а почему ты так относишься к бабушке? Почему ты постоянно обижаешь её? – Спросил я однажды отца.
Посмотрев на сына, немного растерянным взглядом, Пётр Ильич повёл мальчика в сторону луга, простирающегося перед бабушкиным домом. Луг был таким огромным, что казалось будто у него и вовсе нет конца. Некошеная трава была почти по пояс маленькому мальчику. Юра шел вслед за отцом и испытывал сильное волнение. До этого момента, отец никогда не проявлял к своему сыну такого внимания. Мальчик старался иногда поглядывать на лицо Петра Ильича чтобы понять, что происходит, но в глазах родителя читалась только боль.
– Вероятно, я ковырнул старую рану. – Подумал Юра. И от этой мысли мальчику стало еще волнительнее и грустнее.
Отойдя достаточно далеко, чтобы никто нам не мешал, мы уселись прямо на траву. Отец посмотрел в сторону стоящей в отдалении старой церкви. На фоне заходящего солнца она виделась темным силуэтом, будто огромный богатырь, несущий свою караульную вахту пристально наблюдая за всем, что происходило в округе. Я же видел ее сквозь колосья луговой травы и бутоны цветов, вокруг которых роились сонмы разных мошек, резвящихся в последних теплых лучиках сегодняшнего дня.
Отец молча смотрел на церковь, вероятно, подбирая слова и погружаясь в ностальгию. Его лицо светилось в лучах заходящего солнца, непослушные волосы, которые, по обычаю, были зачесаны вверх, подчиняясь теплому ветру, разлетались. Густые усы отдавали бронзовым отливом. Лишь глубокий и тяжелый вздох, предвещающий папин рассказ, смазал эту замечательную картину и заставил меня сконцентрироваться.
– Я сейчас всё тебе расскажу. Видишь эту церковь? – Спросил меня папа…
***
Я сейчас всё тебе расскажу
Про несчастье и счастье, про смех,
Про Любовь, про надежду и про вражду,
Расскажу я про жизнь без утех.
Расскажу, как родители любят,
Что любовь, она, не для всех.
Не усвоишь урок, то погубит
Не щадит жизнь наивных сердец.
Я сейчас все, сынок, тебе расскажу,
Как не знать ни добра, ни любви.
Как расти на весь мир тебе одному,
Как надежных друзей обрести.
Думал я, свет в душе, на век, сохраню
И смогу до тебя донести.
Но растратил свой свет, за то себя я корю,
Лишь бы ты весь свой свет сохранил.
Яркого пламени давно уже нет,
Лишь фитиль, что мерцает во тьме.
Он тебе улыбнется и скажет: «Привет»,
Сохрани тот огонь ты в себе.
–Слышишь, сын, затухаю, – скажу я тебе,
–В свои силы, в меня, ты поверь.
Мой огонь не разжечь, как бы я не хотел.
Моя жизнь – вереница потерь.
Я гнался за счастьем, по этой земле,
Забыв, что есть здесь и сейчас,
Растратив все силы на тех, кого нет,
Оставив лишь гнев для себя.
В чертоге моём догорает фитиль,
Затухнуть ему суждено.
Все лучшее в жизни уже упустил,
Смотрел я на жизнь, как кино.
Побудь со мной, сын, и послушай рассказ,
Как гордыня ломает людей.
Я тебе изолью душу сейчас,
Может, ты, хоть, будешь мудрей.
На ошибках чужих, не научишься ты
Лишь своими мы жизнь познаём.
Уважай ты себя, так же, как и других,
Заражай всех своим ты огнём.
Может ты, хоть, проникнешься болью моей,
Что терзала годами отца.
Может быть на всю жизнь ты запомнишь меня
Мужика, не отца-подлеца.
Я старался, как мог, как мог, так и жил
Моей злости ты не видел конца,
Лишь учения ради, лишь ради любви
Может в этом и смысл отца?
Ты пойми меня, сын мой, пойми же,
Не садист я, а просто отец.
Ты от страха дрожишь, я же вижу,
Как дрожал я от боли, малец.
Я уверен, через боль мы все ближе
Боль-профилактика чёрствых сердец.
Накричал я, смиренно прими же,
А ударил – терпи, уж лучше отец.
Моя тирания-наука, поверь,
Моя тирания умна.
Я рос без отца, сынок, мне видней
К ударам судьбы подготовит она
Ученье моё тебя закалит,
Дух твой и тело, словно стена.
Тебя, хотя бы, смогу защитить,
У меня же, в ранах спина.
Пусть истории мои все как ненастье,
И во мраке за строкою строка,
Верю я, по-прежнему, в счастье,
Верю в Бога, верю в Творца,
И Любовь, тьмы что сильнее,
Тёплой негой, наполнит сердца.
Верю, сын, меня ты мудрее,
Пронесешь свой огонь до конца.
***
Глава третья.
– Видишь эту церковь? – Спросил меня папа. – Твоя прабабушка Варвара, за всю свою жизнь, ни разу не ходила в неё, хотя была сильно верующим человеком. Молясь, она выходила сюда, на луг, считая это место самым чистым и светлым, только изредка поглядывая в сторону той самой церкви, и направляла свои молитвы сразу к Богу. Она была необычайной женщиной, очень смелой и сильной.