Приют

Николь По

Приют

Дело пахло не духами и деньгами, как обычно в этом районе, а дешевым стиральным порошком и старыми обидами. Меня вызвали в муниципальную пятиэтажку – «хрущевку», которую время и равнодушие съели до ржавых подтеков на бетоне. Повод был пустяковый: соседка, Вера Степановна, умерла от старости. Формально. Но участковый, старый приятель, кряхтя, сказал: «Сходи, Сергей. Там девочка. Сидит одна над телом второй день. Молчит. Как будто ждет кого-то. Мать-алкоголичка ее бросила, бабка и поднимала. Странная история».

Дверь открыла девочка лет одиннадцати. Личико острое, голодное. Глаза – два серых осколка стекла, в которых застыла вся безнадега этого подъезда. Она не плакала.

«Бабушка уснула и не проснулась», – тихо сказала она и впустила меня в тесную однушку, пропахшую лекарствами и вареной картошкой.

Комната была бедной до стерильности. Ни игрушек, ни ярких вещей. Выцветшие обои, скрипучий паркет, икона в углу. На тахте, аккуратно укрытая стареньким одеялом, лежала Вера Степановна. Руки сложены на груди, будто она сама так легла. Слишком аккуратно для внезапной смерти.

Я стал задавать вопросы. Девочка, которую звали Лиза, отвечала односложно. Да, бабушка плохо себя чувствовала. Нет, врачей не вызывали. «Говорила, денег нет».

Я осмотрелся. На кухне, в мусорном ведре, среди шкурок от картошки, я нашел пузырек. Без этикетки. Пахнущий горьким миндалем. Сердце у меня упало. Это пахло уже не естественной смертью.

Но кто и зачем мог отравить одинокую старушку? Ворам здесь брать нечего. Месть? На что эта женщина была способна?

Я снова подошел к Лизе. «Лиза, бабушка с кем-нибудь ругалась в последнее время? Кто-нибудь приходил?»

Она потупилась, потом тихо сказала: «Мама приходила. Неделю назад».

«И что? Они ругались?»

«Мама кричала. Говорила, что я ей жизнь испортила. Что бабушка ее в детстве била, а теперь она должна на меня работать. Просила деньги. Бабушка сказала, что денег нет. Только на мою учебу. Мама ушла и сказала…» Лиза замолчала, сжимая кулачки.