Полная версия
Голоса Победы. Военные рассказы
Постоянный недосып и потери боевых товарищей незаметно сделали папиросы неким подспорьем, с помощью которого можно было когда надо отвлечься, а когда надо – сосредоточиться и иногда расслабиться, а после боевых «ста грамм» даже удариться в мирные воспоминания под струящийся ароматный дымок.
«Вот черт пузатый, второй раз мне заворачивает наградной лист на Костю, и ведь не пробьешь ничем… Недаром дружбу с „особистами“ водит. Надо с капитаном сегодня еще раз поговорить, может, есть что в его биографии, что мешает награждению. Хотя… Если бы было, он бы вообще ничего не получил бы… Ладно, надо нам с комдивом его вызвать и поспрошать еще раз, что да как, может, поймем чего», – мелькали в голове мысли.
На следующий день капитана Киазима Агрба вызвали к командиру 231-й штурмовой авиадивизии полковнику Чижикову. Вместе с комполка Хомутовым они сидели за дубовым столом, который притащили авиатехники из полуразрушенного здания заготконторы, пили чай и листали личное дело летчика.
– Кость, проходи, садись, чай себе наливай, не стесняйся, – начал разговор комдив.
– Спасибо, Леонид Петрович, я постою, – ответил летчик.
– Нет, разговор у нас долгий будет, так что присаживайся, – распорядился Хомутов. – И потом, если старшие приглашают, надо соглашаться, так у вас в Абхазии принято?
– Да, так принято, – чуть покраснел капитан и присел на краешек скамьи.
– Вот скажи мне, у тебя по документам имя – Киазим, – начал Чижиков, – а почему тебя Костей все называют?
– Так это еще с Северо-Западного фронта началось. Я тогда был направлен во 2-ю ударную авиагруппу Ставки Верховного главнокомандующего, – начал объяснять Киазим, – только младшего лейтенанта получил. Когда командир приказ зачитывал, два раза сбился и после этого Костей меня стал называть. Так и прижилось.
– Редкое имя, – кивнул Хомутов.
– Да, говорят, что у кельтов такие имена были и у африканцев. А наш народ такой восприимчивый, разные редкие имена берем. А у арабов Кязим значит «молчаливый», «спокойный». Тот, кто может сдерживать свой гнев. А у моего отца тоже редкое имя – Хотхот. Хот – это «долгожданный».
– Ну вот и расскажи нам с товарищем полковником о себе, подробно, не спеша, как говорится, с толком, с чувством, с расстановкой, – попросил Хомутов.
– Не спеша, что ж, можно и не спеша… Я родился в 1916 году в селе Джирхва Гудаутского района Абхазии. Мой отец из крестьян, семья многодетная. Жили небогато, совсем небогато. Рос как все, школу-десятилетку закончил. О небе с восьмого класса мечтал. В 1936 году с двумя односельчанами поехали в Москву. Хотели поступить в авиационную школу.
Но первый раз не вышло у меня ничего, конкурс не прошел, не хватило баллов. Поэтому поступил в Московский планово-экономический институт, параллельно удалось записаться на летные курсы ДОСААФ. Через год еще раз попробовал. Сильно готовился. Сдал вступительные экзамены, и меня зачислили в военно-авиационное училище в Энгельсе. Как раз в начале июня 1941 года у нас выпуск был. Учился хорошо, наверное, поэтому меня оставили преподавателем школы. Но я каждую неделю рапорта писал командованию, просил на фронт отправить. Сначала немного меня ругали за это, но потом откомандировали на Северо-Западный фронт.
– И ведь неплохо воевать начал, – полковник Чижиков отхлебнул чай из стакана и перевернул страницу личного дела офицера. – «В апреле 1942 года младший лейтенант Агрба за проявленное мужество и героизм был награжден орденом Красного Знамени. За 8 боевых вылетов уничтожил до 200 вражеских солдат, 5 зенитных орудий, 3 зенитных пулемета, 2 автомашины с боеприпасами и людьми. За 1 штурмовой вылет уничтожил 1 транспортный самолет и 5 вагонов с грузом. 8 апреля 1942 года при выполнении боевого задания сбил 2 самолета Ю–52 противника. 29 апреля награжден орденом „Красная Звезда“». Ты же горел даже?
– Да, было такое, уже в 43-м. В том бою я «мессера»[4] сбил… Я его погонял немного, вот он сам и подставил брюхо. Но я пока за ним шел, мне с земли зенитной артиллерией сильно фюзеляж и крылья повредили. Двигатель начал подгорать, я тянул домой как мог. Пламя сбил, планировал. Дошел, ребята не верили потом, когда на машину посмотрели. Там живого места не было.
– Мы его потом замом командира авиаэскадрильи назначили, товарищ полковник, – проговорил Хомутов, – я настоял. Авторитет Костя уже ого-го какой заработал, хоть и 28 лет ему сейчас. С достоинством себя вел, опыт приобрел, командирские навыки для молодых летчиков – не поспоришь. А потом и вовсе о нем по всей дивизии заговорили. Летом вел группу из шести «горбатых», был сбит, получил осколок в голову. Прыгнул, хорошо, свои подобрали. Казалось бы, лежи в госпитале, лечись, пайковый шоколад кушай, спиртом запивай. Так нет, на второй день открывается дверь, смотрю – глазам не верю, там Костя стоит. Голова перемотана, глаза сверкают, говорит, летать хочу, когда новую машину получать? Я рану его посмотрел, там только-только кровь сочиться перестала. Обратно наотрез отказался возвращаться. Так и остался в части.
– А что такого, товарищ подполковник, – тихо произнес Киазим, – осколок-то вынули. А царапина, она зажила у меня быстро. Чего с ней в госпитале лежать… Тем более полк передислоцироваться тогда собирался. Где бы я вас потом искал?
– Посмотри на него, чисто ребенок, – хлопнул по столу комдив, – не нашел бы потом свой полк… Да с твоим опытом, Костя, мы бы тебя сами нашли! Ты мне вот что поясни, вы случайно с майором Толстопузовым нигде не закусились? Может, было чего такое, чего мы не знаем. Просто мы на тебя второй наградной подали, а в ответ – тишина полная. Толстопузов говорит, что начальство без движения оставляет, мол, каких-то подтверждений твоих подвигов не хватает. Я лично так не привык, раз подпись ставлю, значит, за каждую букву в наградном отвечаю…
Полковник с досады как следует дал кулаком по дубовому столу, отчего стоявшие по краям гильзы, переделанные в ночные светильники[5], с железным грохотом повалились на пол.
– Нет, товарищ полковник, ничего такого не было, – тихо ответил Киазим.
– А вот у меня другая информация, Кость, – вступил в разговор подполковник Хомутов. – Я как твой непосредственный начальник догадываюсь, откуда ветер дует. Где-то месяца четыре назад к нам писатель московский приезжал, а с ним и несколько артистов. Ну а где высокое искусство, там, конечно, и несколько человек со штаба армии. А что, дело-то веселое. Везде кормят, принимают, баньку сооружают. Все лучшее на стол… Но не в этом дело. Вот тогда мы стол накрывали, а Костю тамадить[6] посадили. Он же мастер, лучше не сыщешь. Ну, он темп хороший взял, и гости наши уже через час были очень даже хороши.
– Да, я помню, жаль, не доехал тогда до вас, – подтвердил полковник.
– Ох, мы вас как ждали, как ждали… Ну так вот, во время очередного перекура Толстопузов так разомлел, что слишком громко стал нашей Катюше, ну Катерине Матвеевне, которая в связистках у нас, предлагать всякие вещи там не очень…
– Сколько вашей Катерине годков? – строго спросил полковник Чижиков.
– Так две недели назад ей тридцать три справили, – тут же ответил Хомутов.
– Так девчонка молодая, а вы: Катерина Матвеевна, Катерина Матвеевна… Да у нас в деревнях так звали тех, кто уже давно замужем и как минимум троих родили, – улыбнулся Чижиков.
– Была у Кати семья в Ленинграде. Муж еще в начале 42-го погиб, а вот мать с отцом и двое детей в городе остались. Она после его гибели на фронт рвалась, курсы связистов окончила, к нам попала, – начал рассказ Хомутов.
– А что семья? – спросил Чижиков.
– Умерли все. От голода. Сначала дед, потом дети. Мать ее последняя осталась, письмо ей написала, да отправить не успела. Соседка потом переслала. Катерина после этого за ночь поседела вся, только одна прядь русая осталась… Все просилась бортовым стрелком. Да где там… А кто за связь отвечать будет?
– И то верно, на другое ведь учили ее… – согласился Чижиков, – и что этот Толстогузов…
– Подвыпил хорошо, ну и взыграло у него. Начал Катерину клеить. А она нам как дочка, понимаете? – спросил Хомутов у комдива.
– Понимаю я все. Не дурак. Почему мне не доложили? Я бы командарму так это преподнес, что пошел бы этот кадровик в штрафбат, – твердо ответил полковник.
– Да не хотели мы выносить этот сор из избы, начали бы Катерину таскать, полоскать… Незачем это. А тогда Костя аккуратно взял его под локоток, чуть в березки отвел, объяснил, что и к чему, – ответил Хомутов, – майор вернулся почти протрезвевшим, но белого цвета. Кость, ведь ты же сказал, что все вежливо было?
– Все было, как вы сказали, товарищ подполковник, – коротко ответил Киазим.
– Теперь мне понятно все, – покачал головой Чижиков, – как это так… Младший по званию посмел самому майору Толстопузову поперек горла встать. А он нам на положения приказа Верховного ссылается. Ни при чем тут приказ Совсем в другом тут дело. Надо будет командарму неспеша все это рассказать…
В этот момент дверь широко открылась и в помещение вбежал дежурный:
– Товарищ полковник, разрешите доложить, – выпалил он на одном дыхании, – лейтенант Гиззатуллин в паре с Кондратьевым с задания возвращался… Короче, они высоко забрались и вот оттуда и увидели, что в нашу сторону три звена[7] по четыре «Юнкерса»[8] идут. Их шестерка «мессеров» прикрывает. Похоже, по нашу душу, но, может, и мимо.
– Команда – по самолетам, на вылет всем, кто летать умеет! – решительно передал приказ комдив.
– Я тоже летать умею, товарищ полковник, – отчеканил Киазим и выскочил из штаба.
– Костя, постой, куда ты, успеешь… – крикнул вслед Хомутов, но, поняв, что капитан уже далеко, в бессилии махнул рукой.
Киазим обогнул накрытое защитной сеткой здание штаба, пробежал вдоль небольшого перелеска и выскочил на край казавшегося необъятным зеленого поля, на котором стояли самолеты. К некоторым из них уже подбежали несколько летчиков с механиками, отбрасывая брезентовые чехлы и наскоро отбрасывая парковочные стальные треугольники из-под колес авиамашин.
Капитан Агрба искал глазами свой Ил–2 и с облегчением увидел своего механика Саныча, который, периодически задирая голову вверх, трусцой подбегал к самолету. Летчик прибавил скорость и уже через пару минут с ходу выхватил из рук механика шлемофон, вспрыгнул на крыло и открыл стекло кабины.
– Костя, товарищ капитан, а парашют, тут еще полевая сумка ваша… Куда без них-то? – начал причитать Саныч.
– Дорогой мой, некогда, слышал – 12 штук «юнкерсов» к нам подходят, – ответил Киазим, но сумку взял и быстро надел протянутый ему ранец с парашютом.
– От винта, поехали, дорогой! – прокричал летчик, запрыгнув в кабину и прокрутив несколько кругов большим пальцем.
Саныч начал вращать винт и, почувствовав, что мотор вот-вот схватит и начнет набирать обороты, отскочил в сторону. Вырулив на взлетную полосу, самолет слегка дернулся и стал набирать скорость.
Взмыв в небо, Киазим огляделся и вскоре увидел пару самолетов из соседнего звена, которые взлетели раньше него, а через полминуты его обогнали три наших истребителя Ла–5[9]. Впереди шел бой. Заметив наши самолеты, противник недолго держал строй. Сначала находящиеся в сопровождении «Мессершмитты» пытались оттянуть наши атакующие самолеты на себя, но после того как два из них были сбиты, строй тяжелых «Юнкерсов» распался. Тем не менее они продолжили свое движение к намеченным целям.
Киазим, крутанув в воздухе довольно длинную петлю, вышел в хвост одному из «Юнкерсов». Поймав в прицеле вражеский самолет, он дал короткую очередь. Со временем Киазим научился беречь боекомплект. Начинающие летчики, стреляя длинными очередями, могли в самом начале атаки израсходовать почти весь запас, отчего потом им приходилось выходить из боя. Они не учитывали тот факт, что все оружие на борту имеет одинаковую прицельную дальность, а выпущенные боеприпасы летят по одной траектории. Опытный летчик чувствовал, как и сколько нужно жать на гашетку, понимая по положению и скорости противника, куда могут лечь пули и какой вред нанести.
Вот и сейчас, пролетев мимо подбитого врага, Киазим увидел, как задымился двигатель, а судя по отсутствию попыток выровнять самолет, немец был тяжело ранен или убит. Поднявшись чуть выше в небо, наш летчик увидел, что строй врага окончательно распался, а несколько тяжелых бомбардировщиков нацистов, так и не отбомбившись, начали удирать назад. Выбрав себе цель, Киазим направил свой самолет за ней. Судя по скорости, немец ретировался на всех парах.
Поскольку тяжелого боекомплекта на советском самолете не было, расстояние между врагами вскоре стало сокращаться. Пролетев еще несколько минут, «Юнкерс» неожиданно начал уходить влево и снижаться. «Уйти хочет на низкой высоте», – подумал Киазим. Он заложил вираж, надеясь, что за счет быстрого сброса высоты сократит расстояние с противником до малого, чтобы обеспечить нужную плотность огня.
По мере приближения к земле контуры объектов, расположенных внизу, становились более отчетливыми. Киазим увидел, что на него нацелены два расчета зенитной артиллерии немцев. «Вот почему он меня к земле повел, знал, гадина, где сможет меня под их огонь подставить», – понял капитан.
В этот момент самолет сотрясли несколько прямых попаданий. По инерции наш Ил пролетел над позициями зенитчиков, а летчик потянул рычаг на себя, стараясь уйти в набор высоты. В первый момент машина отозвалась на команду, и штурмовик стал медленно уходить вверх. Но тяга была не та, а из двигателя валил дым. В кабине почувствовался сильный запах керосина. Киазим четко знал, что это плохой признак, топливо в любой момент могло загореться. В голове замелькали мысли: «Что делать? Пытаться покинуть самолет? Но внизу территория, занятая врагом. Шансов выжить практически нет. Да и в плен я никогда не сдамся».
Внезапное спокойствие охватило его. Осмотревшись, капитан Агрба заметил внизу немецкий бензовоз, а вокруг него несколько ожидавших заправки танков.
Он повернул самолет в сторону выбранной цели и направил его к земле. «Получайте, фашисты, абхазский подарок», – успел прошептать Киазим до того, как его горящий самолет с диким ревом врезался в скопление боевой техники врага.
Про тот сентябрьский воздушный бой 1944 года еще долго ходили легенды, а все три эскадрильи 568-го штурмового полка нанесли на свои самолеты надпись «За Киазима».
Ополченец
– Понимаешь, Наденька, ну как я останусь здесь? – довольно спокойно и твердо спросил у жены Кирилл Алексеевич Дуров, директор московского музейного комплекса. – Я просто не представляю. Вот все сотрудники ушли на фронт. Только Серафим Матвеевич и Боренька остались. Но одному уже 79 лет, а второй – со своей язвой, вообще непонятно, в чем душа держится. А остальные все дамы. И я тут, среди вас, хотя должен быть там – Родину защищать от врага, – Кирилл Алексеевич энергично махнул в сторону воображаемого фронта.
– Я все понимаю, Кирочка, но у тебя же административная должность, это не шутки. За тобой коллектив, фонды, я, в конце концов, – отозвалась супруга.
Она почти всегда соглашалась с мужем, но в итоге все почему-то получалось так, как хотелось и мыслилось ей. Эта тактика была практически неосязаемой и создавала иллюзию, что все начинания полностью поддерживаются супругой. Однако на стадии реализации мягко и ненавязчиво в план действий вносились коррективы, в результате чего изначальная идея могла полностью преобразиться. Кирилл Алексеевич пару раз пытался проанализировать итоговый результат, но, видя, с какой любовью его жена о нем печется, отбрасывал идею что-то выяснять и спрашивать.
– Фонды – это прекрасно, – согласился Кирилл, – но у меня же есть аж целых два заместителя, да и ты им поможешь, если что. Ведь поможешь же, Наденька?
– Конечно, как ты можешь даже подумать, что будет иначе, – сказала супруга, – но кто же будет тушить зажигалки? Мы с тобой дежурим по ночам, уже четыре штуки сбросили с крыши. Разве этого мало для борьбы с врагом? Мы спасаем уникальное культурное наследие. А твое сердце, как же твое больное сердце? Вспоминай, как тебе было плохо после последней бессонной ночи.
– Потом же все нормально стало, чуть прилег, пятьдесят граммов коньячка…
– Кирочка, кто же тебе, мой дорогой, там, на фронте, даст прилечь, а тем более коньяка? – искренне удивилась Надежда.
– Наденька, пожалуйста, не стоит все низводить до бытовых трудностей, – попросил Кирилл Алексеевич, – я же рассказывал тебе, как работал фонарщиком до революции. Ох, какой непростой это хлеб был. А тиф, а голод? А потом, когда меня арестовали в 36-м? Там, в тюрьме, мыши дохли от голода и холода…
А тут и обмундирование будет, и довольствие. И потом, не это главное. Ты же прекрасно понимаешь, что тут главное. Враг на нашей земле, к Москве рвется. Почитай, часть нашей территории и треть советских людей под гнетом. Если немец столицу возьмет, то зачем вообще наш музей, театр, парк? Кто будет этим всем пользоваться? Молчишь? То-то.
Так что, родная, уж не обессудь, завтра же пойду снова в добровольцы записываться. А то набор еще с июля ведется, а меня до сих пор не взяли.
– И правильно, Кирочка, – обеспокоенно проговорила Надежда, – что тебе военком сказал, помнишь? Спасибо вам, Кирилл Алексеевич, но мы набрали почти 160 тысяч человек, а ваши знания нужны в тылу. Надо музеем заниматься, часть экспонатов в эвакуацию отправить, остальное сохранить. Я в «Правде» читала, что аж 12 дивизий было сформировано. Это сколько же человек, а? Тысячи… Что, они не могут фашистов победить?
– Да, я знаю, мне Лидия Матвеевна, супруга нашего водителя, который добровольно ушел на фронт, его письмо читала, – подтвердил Кирилл Алексеевич. – Он гордился, что их в сентябре переформировали в стрелковые дивизии РККА.
– Да, переформировали… Я с Лидочкой говорила-говорила, – тихо сказала Надежда, – они месяц назад оказались на направлении главного немецкого удара. Никифор ее без вести пропал. Говорят, что все они попали в окружение и погибли. Особо теперь и узнать не у кого. Я так не хочу, Кирилл, слышишь, не хочу.
– А так и не будет, Наденька, все будет хорошо, – бодро отозвался Кирилл Алексеевич, – пойдем чайку попьем, а то чего-то зябко становится.
Через четыре дня Надежда провожала Кирилла Алексеевича на фронт. Было хмурое, почти туманное утро. Конец октября 1941 года выдался довольно теплым, но лужи к утру подмерзали. Дуровы стояли на крыльце дома, построенного специально для работников музея. Он был деревянным сверху, с отштукатуренным низом, и располагался возле небольшого парка. Террасу украшали портик и бетонные львы, на которых сидели дети музейных работников, воображая, что это мотоциклы.
– Береги себя, пожалуйста, Кирочка, – сдерживая слезы, сказала Надежда. – Не забывай, я тебе положила сердечные капли, их надо принимать утром. Не кури там, пожалуйста, тебе категорически не рекомендовано. Теплые носки и белье надевай, как только похолодает.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
С 1935 года – Московский государственный педагогический институт иностранных языков (МГПИИЯ).
2
Ручной пулемет Дегтярева ДП–27 (Дегтярев пехотный), калибр 7,62 мм.
3
Штурмовик Ил–2, один из символов Великой Отечественной войны.
4
Немецкий истребитель Messerschmitt Bf 109.
5
Как правило, для этого использовались гильзы от орудий калибром 45 мм. Верхняя часть гильзы сплющивалась, сюда же зажимался кусок материи или фитиль, а внутрь заливался керосин.
6
Быть тамадой, вести застолье.
7
Звено из четырех самолетов (нем. Schwarm) – базовая единица люфтваффе.
8
Немецкий бомбардировщик Junkers Ju 88.
9
Ла–5 – советский одномоторный истребитель, созданный в 1942 году ОКБ–21 под руководством С. А. Лавочкина в Горьком. Производился с июля 1942 года.
