Автобиография ведущего мирового эксперта по менеджменту

Меня, моих родителей, бабушек и дедушек, дядь и теть, двоюродных братьев и сестер собрали вместе со всеми 7144 македонскими евреями. Среди них были даже представители общины Штипа и Битолы, чья история началась еще при Александре Македонском, Александре Великом.

Родители матери, Мушон и Джентиль Кальдерон, мои nonu и nona, не должны были оказаться с нами. Они жили в Белграде, но переехали к семье по настоянию своей дочери. Она надеялась, что Скопье под руководством Болгарии станет для евреев безопаснее, чем Белград под властью Германии.

Мои дяди тоже не должны были находиться тут. Их тетя, Тиа Сол, в 1928 году эмигрировала в Соединенные Штаты и пригласила племянников переехать к ней сразу после новостей о преследовании евреев в Германии. Их не отпустила бабушка: она хотела, чтобы ее дети были рядом.

С моими любимыми бабушкой и дедушкой по материнской линии, Мушоном и Джентиль Кальдерон – теми, которые погибли позже в Треблинке. Примерно 1940 год

Старший брат моей матери, Хаим, изучал бизнес в Чехословакии и зарабатывал пением. У него даже вышел альбом – большое достижение для того времени, казавшееся началом многообещающей карьеры. Дядя Рако перепродавал с отцом подержанную одежду, а дядя Йосеф учился на первом курсе медицинского училища и увлекался скрипкой. Я помню, как наблюдал за его игрой на концерте, устроенном специально для меня. Тетя Гермоза тоже приехала к нам вместе с мужем.

Я – первый и единственный внук у дедушки и бабушки по материнской линии, поэтому они души во мне не чаяли. Кальдероны окружили меня безусловной любовью. Они ласково называли меня Izakito querido, а каждая встреча была праздником: мы обнимались, играли и ели мои любимые буреки с физоном (сефардским фасолевым супом). Они пели мне песни на ладино, которые я так любил.

Теперь моя единственная связь с семьей матери – потрепанный конверт с выцветшими черно-белыми фотографиями. И еще – смутное воспоминание об их голосах. Даже сегодня я могу закрыть глаза и услышать колыбельную, которую моя nona пела мне на ночь: «Nani nani, nani kere el ijo. El ijo de la madre. De chiko se aga grande»[8].

* * *

Монополь когда-то был табачной фабрикой со складами – и остается им сегодня. Но тогда болгарские фашисты превратили его в концентрационный лагерь[9]. Они хотели собрать евреев со всей Македонии в одном месте, а затем перевезти их в трудовые лагеря или лагеря смерти. Управление логистической цепочкой у нацистов было на высоте. Только спустя годы на суде в Иерусалиме мир узнал о личной ответственности Адольфа Эйхмана за организацию этих перевозок. Его защита тогда заявила, что он «просто составлял расписание поездов».

По прибытии офицеры скомандовали мне, родителям и бабушке с дедушкой войти в здание – там нам предстояло жить. Вдоль стен располагались горизонтальные ряды деревянных полок, на которых обычно раскладывали листья для просушки. Доски воняли гнилью, заполоняя собой все пространство от пола до потолка на расстоянии трех футов друг от друга. Но табака на них не было. Вместо него были мы.

Каждой семье полагалась одна полка. У нас с мамой и папой была одна трехфунтовая койка на троих. Рядом разместились дедушка с бабушкой по отцовской линии, а родители мамы – над нами. Неподалеку находились невестка моего отца Анна с двумя детьми, шестилетним Йицхаком и четырехлетним Йошко. Ее старший сын, слепой от рождения, мог только слышать и чувствовать, что происходило вокруг. Отца мальчиков тогда еще не было с нами.

В попытке спастись Леон спрятался на чердаке своего дома, когда пришли болгарские солдаты. Через щель в полу он видел, как схватили его жену и двух рыдающих детей. Анна подняла взгляд на потолок и встретилась глазами с Леоном, но он не спустился, когда их уводили.

Ему удалось сбежать из Скопье, подкупив золотом одного албанца. Тот должен был тайно переправить его в Косово, находившееся под итальянской оккупацией. Косовар[10]догадался, что Леон прихватил с собой еще золота в бега, поэтому ограбил его. Но на этом кошмары не закончились. Албанец нашел еще одну возможность заработать: он продал путника болгарам за щедрое вознаграждение. Его платили каждому, кто выдавал еврея. Леона безжалостно избили и привезли в концентрационный лагерь Монополь, где он воссоединился с семьей на тесной полке.

В этих крошечных нишах мы ютились вместе с остальными 7144 евреями со всей Македонии. Конечно, одна полка была слишком узкой для большой семьи, поэтому многие спали в сырых коридорах. Когда после войны опубликовали фотографии Освенцима, я заметил его сходство с нашим «домом» в Монополе. Как будто все лагеря были продуктом массового производства.

Мое главное воспоминание об этом месте – постоянный голод. Я много плакал и выпрашивал еду. Единственным блюдом, которым нас кормили раз в день, был водянистый суп с белой фасолью. Когда раздавался звонок, мы выбегали из своих клеток, как голодные животные, и ждали. Жаловаться было нельзя. На ожидание в очереди уходили часы. Когда мы наконец добирались до раздачи, нам требовались считаные минуты, чтобы выпить суп. Бабушка, моя nona, делилась со мной своей порцией. Она голодала и была заметно истощена, но все равно отдавала мне свою еду. «Ешь, ешь, Ицико, я все равно слишком старая», – шептала она, успокаивая меня в любящих объятиях.

Даже сейчас я могу вспомнить то чувство голода в одно мгновение. Когда я хоть немного хочу есть, то сразу становлюсь тревожным и агрессивным. Если передо мной ставят блюдо, я ем его, несмотря на сытость.

Именно голод заставил меня забыть об опасности места, в котором я находился. Однажды я заметил нечто похожее на золотых рыбок в маленьком водоеме, принадлежавшем владельцу табачной фабрики. «Еда», – подумал я и бросился ловить их. Но когда я подошел к водоему, из ниоткуда возник разозленный болгарский солдат. Не раздумывая, он сильно ударил меня прикладом по лицу. Из-за этого мой левый глаз скосился, а к концу войны лечить его было уже поздно. Я перестал им видеть.

Несмотря на все это, у меня почему-то не осталось гнетущих впечатлений от Монополя. Люди там не дрались и не поднимали голос друг на друга. Да, они были напуганы, но при этом сумели наполнить это место теплом, любовью и заботой – как на семейной встрече. Это благодаря сефардской культуре, я полагаю. Македонские евреи были либо сефардами, как мы, либо романиотами – древними евреями, которых римляне изгнали и рассеяли по всей империи после разрушения Иерусалимского храма в первом веке нашей эры.

В Монополе мой отец быстро переквалифицировался в медика, решив, что это может быть выгодно ему и нам. Однажды ночью я с удивлением наблюдал, как он обматывал руку белой лентой и рисовал красный крест губной помадой. Я так и не узнал, где он ее нашел в концлагере, но с этого момента его стали считать медиком. Формально у него не было опыта. Во время службы в югославской армии он работал санитаром в госпитале – даже не медбратом, – так что его знакомство с медициной сводилось к наблюдению за базовыми процедурами. Но эта изобретательность позволила папе свободно перемещаться из одного здания в другое по всей территории.

Через 10 дней после нашего прибытия на фабрику поступил приказ: более 2000 заключенных лагеря должны сесть на поезд. Это была первая партия.

В Монополе каждой семье полагалась одна из полок, на которых сушили табак. Март 1943 года

Из маленького окошка переоборудованного склада я видел, как болгарские солдаты загоняли в поезд моих бабушку и дедушку, Джентиль и Мушона Кальдерон, тетю Гермозу и дядей Хаима, Рако и Йосефа. Не успел я окликнуть их, как в колонне появились сестры моего отца, Леа и Ханна, со своими мужьями и детьми. Кати (кажется, ей было восемь лет) и Матику с мужем Аароном солдаты заталкивали в вагоны для скота прикладами, не обращая внимания на крики детей. Почти все мои родственники, сто три члена семьи, оказались в том поезде.

Думаю, когда мою любимую nona загружали в вагон для скота, она чувствовала приближение смерти к ней и ее детям – тем самым, которым она не позволила бежать в Америку.

Я и сейчас вижу, как она машет мне рукой из поезда. За ее спиной, выглядывая через плечо, стоит дядя Йосеф. Дядя Рако, любитель потянуть меня за уши, стоит рядом с ним на цыпочках, позади моего дедушки. И вдруг появляется отец. Ему, как медику, поручили помогать людям подниматься на поезд. Вижу, как он медленно, без колебаний и эмоций задвигает тяжелую дверь вагона для скота, и поезд трогается. Как он мог так поступить? Я не понимал этого ни тогда, ни сейчас.

В тот момент, когда замок загона запер моих любимых бабушку, дедушку, двоюродных братьев, сестер и дядь, дверь в мое сердце тоже закрылась.

Испанские евреи

Во время войны и много лет после нее у нас не было вестей от тех, кто сел в тот поезд. Мы не знали, что с ними случилось и куда их отправили. Я не переставал надеяться, что когда-нибудь они вернутся. Время от времени с наступлением сумерек я невольно выглядывал в окно и ждал, что увижу их на нашей улице.

Даже много лет спустя, когда я уже стал взрослым и путешествовал по миру как лектор и консультант, я заглядывал в телефонный справочник каждого нового города. А что, если там есть люди с фамилией Кальдерон, Адизес, Адигес или даже Адийес? Возможно, кто-то из них еще жив. Неопределенность всегда рождает надежду. Вдруг моя потерянная семья как-нибудь найдется.

Теперь я понимаю, как важно для людей знать, что случилось с пропавшими близкими. Не зная их судьбы, мы живем в нескончаемой надежде: может быть, кто-нибудь выжил? Хотя бы кто-то один?

Иногда чудеса все-таки случаются. Я слышал одну историю – правдивую – о молодом человеке из Израиля и его возлюбленной еврейке из Канады. Их семьи впервые встретились на свадьбе. В очереди к шведскому столу прямо за бабушкой невесты стоял дедушка жениха.

Когда она протянулась к тарелке, он заметил татуировку с числом на руке. Таким же, как у него. Это было клеймо концентрационного или немецкого лагеря смерти. Дедушка вежливо попросил ее показать номер. Он был поражен: это была метка Освенцима и их татуировки отличались только на одну цифру. Эта женщина оказалась его женой, которую он считал погибшей в концлагере.

* * *

У македонских евреев есть одна жуткая отличительная черта: это единственная община, из которой в лагере смерти не выжила ни единая душа. Все, кого погрузили в те поезда, либо умерли прямо в них, либо отравились угарным газом. Но не погибли, а просто потеряли сознание. После их сложили друг на друга, словно поленья, и жгли несколько дней, пока не умерли все[11].

Около десятка семей не было ни в том поезде, ни даже в Монополе. Они сбежали в горы и присоединились к партизанам, чтобы не превратиться в горящие бревна. Но моя семья выжила по-другому.

История нашей удачи начинается в XX веке, когда испанский консул нашел еврейское гетто в Приштине, Косово. В 1924 году испанское правительство диктатора Примо де Ривера приняло закон, по которому все евреи сефардского происхождения могли по заявлению получить испанское гражданство, независимо от их места жительства или национальности.

Сефарды столетиями жили в Испании. Они были врачами, поэтами, советниками королей. Но в 1492 году золотой век еврейской культуры на Пиренейском полуострове закончился. После победы христиан над мусульманами в Испании король Фердинанд и королева Изабелла приказали моим предкам принять новую веру. Отказавшихся изгнали во времена походов инквизиции, и они рассеялись по всему Средиземноморью. Некоторые добрались до Америки вместе с Колумбом[12].

Мои предки бежали в Италию. Там вместо своих фамилий сефарды брали названия городов или водоемов. Предки моего отца взяли имя реки Адидже, на которой стоит Верона. Мою бабушку по отцовской линии звали в честь города Венеции. В 1635 году семья Адидже (Adige) уехала из Вероны в Приштину – сегодня это столица Косово. Там наша фамилия превратилась в Adiđjes, а затем в Adižes. В начале XX века они переехали в Скопье, где я и родился. Наш народ всегда искал место, где можно выжить.

Я исследовал историю рода по материнской линии до Арагона, области на северо-востоке Испании, и даже нашел герб Кальдеронов (в Югославии начальная буква фамилии «С» изменилась на «К»). Они поселились в Манастире, сейчас он называется Битола. Это одна из старейших сефардских общин на Балканах. Там на воротах одного из городских кладбищ написано, что его открыли в 1495 году – через три года после изгнания евреев из Испании. В 1997 году я туда приехал. Остановился у случайного надгробия, наклонился и счистил грязь с высеченных на камне слов. Буквы собирались в имя Хаим Моше Кальдерон. Из всех могил на этом древнем кладбище я остановился именно у той, которая принадлежала моему прадеду.

Поэтому, когда испанский консул обнаружил в этом районе евреев-сефардов, это было почти находкой археологической реликвии: все приштинские евреи говорили на ладино. Он предложил своему правительству дать этим сефардам испанское гражданство. Неважно, что они не жили в Испании более 500 лет, – это потомки испанцев.

Предложение одобрили, но большинство семей от него отказались. Испанская инквизиция оставила болезненный отпечаток в общинной памяти, поэтому евреи-сефарды негласно поклялись никогда не возвращаться в Испанию. Адизесы были одной из двенадцати семей Приштины, которые все же приняли испанское гражданство «на всякий случай». (Понимаю их опасения. У меня самого пять паспортов.)

* * *

Как удалось спастись моей семье? Болгарские солдаты охраняли Монополь и приказали всем держателям иностранных паспортов сдать их, якобы для проверки на подделку. Мой отец отказался отдать наши.

У матери началась истерика. «Нас всех убьют, если ты их не сдашь, – кричала она. – Пожалуйста, ради меня. Пожалуйста, Мони, ради нашего сына отдай им паспорта. У них есть право их проверить». Она не скрывала слез: «Если ты откажешься, они убьют нас всех».

Отец не хотел слушать. «Я не доверяю болгарским фашистам, – сказал он с раздражением. – Я не отдам паспорта. Если мы это сделаем, то больше никогда их не увидим».

Конечно, он был прав. Все, кто сдали иностранные паспорта, больше их не видели и оказались в огненных печах Треблинки вместе со всеми. Члены семьи Адизес не подчинились приказу и поэтому спаслись. Конечно, мы были евреями, но еще и гражданами франкистской Испании. Причинить нам вред – означало оскорбить народ страны-союзника Германии. После 10 долгих дней в концентрационном лагере нас отпустили.

Кальдероны: на переднем плане – моя мать Диаманта Дука в возрасте пяти лет с моей бабушкой Джентиль Камхи; за ней Рако и Хаим; слева от нее – ее сестра Гермоза. Манастир (ныне Битола). Македония, около 1922 года

Мы стояли у ворот, когда к нам подбежал мой двоюродный брат Моша – всего на год старше меня – и попытался спрятаться под юбкой моей мамы. «Тетя Дука, – кричал он. – Тетя Дука, пожалуйста, возьми меня с собой! Пожалуйста!» Мой отец вытащил его из-под подола и приказал вернуться к матери – своей сестре Лее. Их посадили на следующий поезд.

Многие годы отец пытался объяснить свой поступок. «Я испугался, – говорил он. – У Моши не было паспорта. Болгарские фашисты наказали бы нас и отобрали бы паспорта, если бы мы попытались подпольно вывезти из лагеря хоть одного ребенка».

Мы слушали, но не отвечали ни слова.

Мы сбежали из Монополя в Приштину, родной город отца. Там со мной дружила Джанна, дочь итальянского офицера. Я любил ее, но боялся, что она меня выдаст. Примерно в 1943 году

Беженцы

Когда болгарские солдаты отпустили нас из концлагеря, моей маме, отцу и его родителям пришлось быстро придумывать план дальнейших действий. Да, нас освободили, но куда нам идти? Каждая страна казалась опасной. На севере Сербию оккупировали нацисты. То же было на юге с Грецией. На востоке – Болгария, где в Треблинку отправляли каждого замеченного македонского еврея.

Дед оцепенел и притих, но отец настроился серьезно. «Нам нужно ехать», – сказал он. Мама спросила: «Но куда?»

Папа зашагал по комнате, как будто был уже в дороге. «В Приштину, – ответил он. – Мы должны поехать куда сможем». Отец был реалистом. «В Приштине я родился, – продолжал он. – Семья Адизес живет там уже триста лет. Мы хорошо знаем город. Кроме того, итальянцы не так опасны для нас, как болгары или нацисты. Другого выбора нет».

Семья нагрузила телегу скудными пожитками и двинулась в путь. В Приштине один албанец пожалел нас и поселил у себя в подвале.

Мы прожили там несколько месяцев, и самое яркое главное воспоминание того времени – голод, от которого сводило живот. Я скучал по вкусу еды. Ее всегда не хватало. Мы все время думали, как бы ее добыть.

Однажды я нашел веревку и распустил ее на несколько тонких прядей. Я подумал, что смогу продать их на улице как шнурки для обуви. Низкорослый и истощенный шестилетка прислонился к витрине магазина, робко протягивая проходящим мимо людям тонкие веревочки. Я не произнес ни слова – просто держал волокна, которые, как я надеялся, сойдут за шнурки. Никто не смотрел на меня. Никто не остановился, чтобы заговорить со мной. Никто их не купил.

* * *

Я не говорил по-албански и чувствовал себя одиноко в Приштине. Но недолго. Со мной подружилась соседская девочка. Джанна была высокая, темноволосая и казалась мне красивой. У нее была очень приятная улыбка. Она смотрела на меня, брала за руки, смеялась, играла со мной; я очень радовался и чувствовал ее привязанность, когда мы оказывались вместе. Ей было 13 лет – вдвое старше меня. Кроме того, она была в два раза выше. Я был как младший брат, которого она всегда хотела. Джанна подарила мне любовь, которая исчезла, когда за моей бабушкой закрылись двери вагона.

Джанна – дочь итальянского офицера. Я хотел быть с ней больше всего на свете, но боялся. Если бы я сказал или сделал что-то неосторожное, она бы узнала, что мы евреи. Перестала бы меня любить и выдала бы своему отцу и полиции. Они бы нас всех убили.

* * *

Пусть даже Приштина и была родиной моего отца – мы понимали, что там небезопасно. Нас могли обнаружить оккупанты-итальянцы или немцы из соседней Сербии. Это был лишь вопрос времени.

Мой отец продолжал руководить семьей. Самостоятельно, даже не поговорив с дедом, он отыскал проводника. Жилистый албанец с пышными усами знал о тайной дороге через горы в Албанию – она тоже была под итальянской оккупацией, но контролировалась нацистами слабее, чем соседнее Косово. «Там мы и спрячемся», – заключил отец.

«А ты ему доверяешь? – спросила мама, отвернувшись от албанца. – Вспомни, что случилось с Леоном».

Проводник почувствовал опасения. «Я даю вам свою besa[13], – сказал он отцу. – Я найду безопасный способ доставить вас в Албанию». В те времена, если албанец давал besa, только смерть могла ему помешать сдержать слово. Это было сильнее любого юридического документа. Словно клятва, которая «связывала» человека.

Наш путь казался бесконечным. Мы пробирались по горным тропам при свете луны и наконец прибыли в Шкодер, второй по величине город Албании. Это был городок с пыльными дорогами, где тощие и голодные лошади возили телеги с навозом или продуктами.

В Шкодере было значительное мусульманское население и лишь один еврей – албанец и аптекарь по имени Ардити. Он тоже был сефардом, поэтому мы могли общаться на ладино. Ардити помог нам найти крошечную квартирку, в которой была одна комната и маленькое окошко, пропускавшее мало света и воздуха. Оно выходило в сад, который так и манил меня. Но я не смел там играть. Если кто-то задал бы мне вопрос, мой ответ мог выдать нас. Отец, сидя за единственным в комнате столом, вбивал эту мысль мне в голову: «Ты не должен выходить из квартиры, – говорил он. – Понимаешь? Никогда». Он заставлял меня повторять это дважды в день. В эти моменты его глаза сужались и на несколько секунд он переставал дышать. Я чувствовал, насколько серьезны его наставления. И понимал, какое наказание меня постигнет, если я ослушаюсь. Так что я неделями не выходил из квартиры.

Мой отец работал на побегушках в магазине, чтобы заработать денег на пропитание. Ему был 31 год, он отвечал за жизни своих родителей, жены и маленького ребенка. На работе в основном он доставлял коробки из одного места в другое, что не требовало многословности. А когда наступал вечер, он спешил домой в крохотную квартирку с единственным маленьким окном.

Мы жили в постоянном страхе. Любой, даже незначительный шум повергал нас в ужас. Каждый раз, когда хлопали ворота или слышались громкие голоса на улице, мы впятером прижимались друг к другу и молча замирали. Вдруг это чернорубашечники, итальянский аналог гестапо? Может, они ищут евреев, которые прячутся, как мы?

Еще я боялся священников в темных одеждах, которые жили в церкви напротив. Почему именно их, я не знаю. Но они никогда не улыбались.

* * *

Однажды вечером к нам в квартиру пришли двоюродные братья моего отца – Тело и Саламон Конфорти – вместе с Леоном, который жил на той же улице. Они пришли молча. «Que haber?» – отец спросил у них «Как дела?» на ладино. Тело был невысокий и тучный, а его гулкий голос заполнял всю комнату. Саламон был высокий и тихий, все время задумчивый. Они тоже скрывались в Шкодере со своими семьями и очень хотели уехать отсюда.

Конфорти пришли обсудить план побега из Албании в Италию. Тело сказал, что можно собрать денег и нанять судно в албанском порту Дуррес, чтобы переплыть Адриатическое море и пробраться в Италию. Они считали, что там безопаснее, чем в Албании, неразвитой мусульманской стране. Но переправа была рискованной. Ходили слухи о капитанах суден, которые собирали оплату за поездку, отправлялись в плавание, а затем в открытом море приказывали команде выбросить пассажиров-евреев за борт. «Чем нас больше будет, тем безопаснее, – рассуждал Тело. – Мы должны ехать только все вместе». Саламон кивнул в знак согласия: это был шанс, и им следовало воспользоваться.

Моя мать слушала молча, но наконец не выдержала. «Пожалуйста, Мони, позволь нам остаться здесь, – умоляла она. – Я боюсь».

Мой отец часто не обращал на нее внимания. Она всегда боялась: думала, что у нас не будет денег, что нас обнаружат, схватят и убьют. Многие годы ее мучили приступы рыданий, а когда переживания были невыносимыми, мать падала в обморок.

Я внимательно смотрел и слушал в тот вечер, пытаясь понять, что стоит на кону. Я наблюдал и грыз ногти, как потом делал многие годы. Мой отец хотел присоединиться к Тело и его брату. Если все получится, наши шансы на выживание вырастут, но мы всего лишь еще одна бедная еврейская семья, и опасность казалась огромной. Это был один из тех редких случаев, когда он не мог принять решение. Он повернулся к своему старшему брату.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Heartfulness (англ.) – «Путь сердца». – Прим. ред.

2

Оригинальное название английской книги – The Accordion Player: My Journey from Fear to Love.

3

Цитата из стихотворения Song of Myself американского поэта Уолта Уитмена: «Я большой, я вмещаю в себя множества». – Прим. ред.

4

Бурекас, или бурек, – несладкая выпечка, популярная в странах бывшей Османской империи. Делается из слоеного теста и выпекается всегда в печи. – Прим. ред.

5

Сефардский язык – еврейско-испанский язык с устаревшим названием «ладино». – Прим. ред.

6

Аннексия – насильственное, одностороннее присоединение территории другого государства.

7

Борис III – царь Болгарии с 1918 по 1943 год.

8

Savina Yannatou, Primavera En Salonico. Nani Nani. YouTube, 3:31, 01.02.2009. URL: https://www.youtube.com/watch?v=QPSlpQTQQmg.

9

Более подробную историю, в том числе фотографии Монополя, можно найти на сайте Мемориального музея Холокоста (США): https://encyclopedia.ushmm.org/content/en/article/the-holocaust-in-macedonia-deportation-of-monastir-jewry.