Один день

Поэтому колет дрова дядя Митя сам, после каждого чурбачка отдыхает на скамеечке у стены бани. Выходит тетя Нюра:

– Не устал, Димитрий Фаддеич?

Как-то так сложилось, что мы называли соседей дядей Митей и тетей Нюрой, а они называли друг друга Димитрием Фаддеичем и Анной.

– После баньки отдохнем… – расслабленно улыбается дядя Митя.

Святое дело – баня, здесь все расписано, кто и за кем идет париться, а кто – просто помыться.

Своей бани у нас пока нет, поэтому мы ходим к дяде Мите с тетей Нюрой.

Зато у нас есть телевизор, который соседи любят смотреть по вечерам. Они приходят и чинно рассаживаются на стулья, которые я заранее расставляю в зале. На наш диван дядя Митя и тетя Нюра никогда не садятся: это места для хозяев, и никакие уговоры не заставят их сесть на этот диван. По вечерам обязательно показывают художественный фильм. Это время отдыха для уставших, весь день чем-то занятых пожилых людей. Дядя Митя не выдерживает всего фильма и иногда в самом напряженном месте всхрапывает. Тетя Нюра виновато оглядывается на нас, но все делают вид, что заняты фильмом.

Бывает, перед фильмом появляется заставка с предупреждением, что детям до 16 лет смотреть не рекомендуется. Я делаю вид, что не замечаю эту заставку, но укоряющий взгляд матери находит меня. Приходится уходить… Много позже я пересмотрел все эти фильмы и всегда ждал, когда же появится то, из-за чего мне нельзя смотреть. И не находил.

Иногда дядя Митя уходил в поход, как он сам говорил. Однажды он позвал меня и нескольких соседских пацанов с собой. Это был для нас праздник души, как сейчас говорят.

Мать волновалась и просила дядю Митю приглядывать за ее младшеньким.

«Да он же уже мужик», – отвечал ей дядя Митя и вовремя останавливался…

Мы шли в лога. Дорога шла в гору, и мы все время оглядывались на нашу окраину. Было так здорово издалека видеть нашу улицу и переулки, маленькие дома и маленьких людей.

Ночевку устраивали на взгорке между вторым и третьим логом. Дальше не ходили: за третьим логом начинались поля и уже было видно деревню. Набегавшись за день, мы, уже не торопясь, собирали хворост на костер, дядя Митя забивал колышки и вешал котелок на перекладину. Варили принесенную кашу, открывали тушенку. Ужинали уже в сумерках, а чай пили при свете костра. Уже взрослым, укладываясь где-нибудь спать в палатке или в спальнике на свежем воздухе, я вспоминал свою фуфаечку, которая когда-то была мне и спальником, и палаткой, и резиновые сапоги, подошва которых так нагревалась от близкого костра, что больно жгла ноги.

В логах стояли заросшие со всех сторон приземистые помещения. В них надо было спускаться, как в подвал. Внутри было сыро и темно. Дядя Митя говорил, что это бывшие колчаковские склады. Мы спрашивали его про Колчака. Нет, Колчака он не видел, а вот солдат его видеть приходилось.

– Они, наверное, как фашисты?

– Не, обычные люди, только с винтовками.

Мы перемигивались между собой над забывчивостью дяди Мити: мы-то точно знали, какими жестокими врагами они были в наших фильмах.

– Сколько же лет вам было? – От нас было не так просто отвязаться.

– А как вам сейчас, – отвечал дядя Митя.

Конечно, представить дядю Митя пацаном, да еще среди колчаковских солдат было никак невозможно. И дядя Митя смеялся, понимая это, и спрашивал нас, можем ли мы себя представить стариками… ну, как он. Тут мы отставали от него, потому что совсем не хотелось представлять себе такими, как дядя Митя.

Жили мы небогато. Иногда не было сахара к чаю. Тогда я с позволения матери шел к тете Нюре со стаканом. Мы шли с ней в кладовку, и она зачерпывала полный стакан из большого мешка. Этот мешок потом какое-то время не давал мне покоя. Я представлял, как было бы хорошо, если бы в нашей кладовке стоял такой. Я осторожно, чтобы не просы́пать небольшую горочку над стаканом, нес сахар домой. Потом приходили дни зарплаты, покупался сахар, и я торжественно нес полный стакан тете Нюре.

Дядя Митя дружил с моим отцом. Иногда по праздникам они выпивали. Разговоры обычно про урожай, про погоду. Отец рассказывал, как строит шахты, дядя Митя вспоминал свою шахту. Позже я никогда не мог вспомнить, чтобы они говорили про голод, войну, хотя все это было у них за плечами. Дядя Митя по-прежнему называл Сталинском соседний, уже переименованный город – только это и напоминало прошедшие времена.

– Пал Иваныч, про баню в субботу не забудь, – кричал дядя Митя уже из-за своей калитки.

– Фаддеич, веники не забудь замочить, – кричал отец в ответ.

Однажды дядя Митя спас меня от соседской овчарки Альфы. Я еще и в школу тогда не ходил. Откуда-то у меня появилась шубка из черного меха. Наверное, мама перешила из чего-то изношенного. Я вышел на переулок. Снег таял. Мне нужно было измерить глубину ручья у нашего забора. Альфа была ростом с меня. Она иногда бегала по переулку, и ее никто не боялся. Но в этот раз она просто напала на меня, свалила в снег и злобно трепала за полы шубки. Дядя Митя оказался быстрее всех и отогнал Альфу. Шубка моя оказалась не простая, а из волчьего меха. Какие древние инстинкты проснулись в спокойной и доброй Альфе, мне и сейчас неведомо, но рвала Альфа мою шубку по-настоящему. Больше носить эту шубку мне не пришлось, да и не хотелось. Альфа со мной больше не дружила и при встрече подозрительно обнюхивала мою одежду.

Гораздо позже я еще раз столкнулся с такой остервенелой реакцией собак, в этот раз – на медвежью шубу. Отец уже был на пенсии, много гулял, и мы, три его сына, одели его на зиму в ондатровую шапку, медвежью шубу и меховые унты. Когда отец во всем этом великолепии вышел погулять, то все соседские собаки одновременно сошли с ума: они разбежались по дворам и до хрипоты лаяли из-за заборов. Они никогда в своей собачьей жизни не видели медведя… Но что-то же заставляло их бояться этой медвежьей шубы.

Так мы дружили с дядей Митей, пилили вместе дрова. Потом он стал доверять мне топор: я колол чурбаки, а дядя Митя относил их по два-три полена за баню, под навес. Он постепенно старел и слабел, уже не парился в бане, но любил посидеть в тепле в предбаннике, иногда заглядывая к нам в парилку, чтобы спросить, как там его березовые венички и не подбросить ли еще дровишек…

Потом я уехал учиться в соседний город. Дядя Митя тем временем заболел. Он не знал толком, что это за болезнь, но его старшей дочери врачи объяснили: неизлечимо, и осталось ему недолго. Летом перед отъездом в стройотряд я был несколько дней у родителей и зашел к дяде Мите. Разговор у нас не клеился. Он сидел на низкой скамеечке – так у него меньше болело. Лысина его была необычно белой, с коричневыми пятнами, которых раньше не было.

По его равнодушным глазам было видно, что мысли его далеко от меня, от стоящей рядом тети Нюры, от всей этой жизни.

Это была последняя наша встреча.

Иногда бывает очень плохо… Тогда я вспоминаю дядю Митю.

– Ну что, брат-вьюжик… плохо тебе? Держись, ты же мужик…

– Нет, дядя Митя, мне уже лучше…

И я держусь… Я же мужик…

Бопре и Дубровский

Говорят же, что не так важен факт или предмет, как наше отношение к нему.

В школе у меня была кличка Бопре. У меня было несколько кличек, но эта была основная.

Я не помню, откуда она взялась, но помню, что она мне активно не нравилась. Я понимал, что клички не возникают на пустом месте… Ну да, мне тоже нравились сразу несколько девочек…

Но что еще общего у этого лентяя и пьяницы из «Капитанской дочки» со мной? Я в меру скромен, имею грамоты за хорошую учебу, в пацанской компании тоже где-то посередине – не главарь, но и не шестерка.

Это как липкая лента для мух: стоит только коснуться – и потом с каждым движением муха все больше приклеивается. Так и здесь: мне надо было просто не реагировать на эту кличку – и она, наверное, отпала бы сама собой. Но я категорически не хотел быть гувернером, да еще французом и вел себя как та муха – и с каждым моим протестом эта кличка приклеивалась все крепче. В конце концов это дошло до моих старших братьев, и мне было сказано следующее:

– Ты Пушкина внимательно читал? Ты знаешь, как на самом деле Александр Сергеевич относился к гувернерам? Ты «Дубровского» прочел? Там тоже был француз-гувернер. Помнишь, кем он оказался в конце? Глупыш, каждый раз, когда тебя назовут Бопре, вспоминай, что ты Дубровский.

Гениально, правда?

И я стал для себя Дубровским, хотя звали меня Бопре.

Кличка со временем отпала, а Дубровским я себя еще долго ощущал… Но, в отличие от него, я успел и сам повел под венец свою Машу. Хотя звалась она иначе.

«Конюшня»

Когда впервые услышал в адрес моей любимой команды слово «конюшня», то стало очень обидно. Не дожидаясь, когда моих кумиров из этой команды назовут похожими обидными словами, я полез в драку. Мысленно, конечно… Я был худым и по пацанским понятиям слабоватым, старался избегать конфликтов и никогда не задирался первым.

Конечно, по законам улицы это расценивалось как слабость. Любой пацан мог при знакомстве за пару минут и пару фраз оценить тебя и найти тебе место в своей иерархии: уважать тебя или бояться, держаться с тобой на равных и, может быть, даже подружиться – или просто не замечать, как слабака, которого можно толкнуть с дороги, если будет путаться под ногами…

Я привычно попадал сразу в нижнюю категорию, а потом медленно шел наверх. Я хорошо играл в футбол и настольный теннис – это уже было немало. При этом собирал почтовые марки, был сообразительным, много читал, учился на отлично. Кто узнавал меня поближе, тот переводил меня, тоже мысленно, в среднюю категорию. В верхнюю меня стали переводить, когда я стал студентом. Я окреп физически и стал задирой и драчуном. Но это уже другая история…

Да, а «конюшней» обзывали мою любимую хоккейную команду ЦСКА. Мне было все равно, о чем идет речь: футбол или хоккей, волейбол или какой-то другой вид спорта – если это ЦСКА, то это моя команда. Я болел за эти команды с того времени, когда у нас стали показывать центральное телевидение, а с ним и репортажи с различных соревнований.

До этого мы смотрели только областное телевидение с его скучными передачами, которые вечерами перемежались художественными фильмами.

А тут вдруг прямой репортаж с зимней Олимпиады, хоккей… Мурашки по коже и сейчас, когда вспоминаю свои ощущения. Четыре часа разница с Москвой, еще два часа – с Греноблем, у нас три часа ночи. Глядя, как меня трясет от волнения, родители разрешили вставать ночью и смотреть хоккей… Родительская кровать стояла в той же комнате. Я клятвенно уверял их, что высплюсь до утра и в школе все будет хорошо. Низкий поклон моим родителям за то, что понимали меня…

Утром на переменах вокруг нас кучковались пацаны, которым повезло посмотреть нашу победу… И мы старались в лицах изобразить своих кумиров и передать пережитый ночью восторг.

К этому времени мы уже определились со своим командами: кто болел за «Спартак», а кто – за ЦСКА, за других никто не болел. Но в играх сборной нам было все равно, кто забивал – все были наши…

Другое дело, когда эти гиганты выходили биться в Чемпионате страны. Это были грандиозные события в нашей пацанской жизни. Утром в школе по нашим лицам было сразу видно, кто победил и кто проиграл. Чаще «армейцы» ходили гоголем, реже – «спартаковцы».

Великий и суровый Тарасов тренировал тогда ЦСКА. Он делал из талантливых юнцов великих хоккеистов. Колоссальные нагрузки на тренировках превращали этих парней в атлетов, которые неутомимо рубились все три периода, в то время как соперники к третьему уже выдыхались… Наверное, отсюда и пошли «кони» и «конюшня».

Однажды Тарасов, недовольный судейством в игре со «Спартаком», увел команду с площадки, и я грыз ногти от волнения, ожидая, чем это кончится. Позже ходили слухи, что в раздевалку Тарасову позвонил разгневанный Брежнев. Вышли и доиграли… А Тарасова потом лишили звания заслуженного тренера.

Наутро в школе мы спорили до хрипоты. С Толяном, тогдашним моим лучшим дружком, неделю не разговаривали – он был неисправимым «спартаковцем».

Потом был последний футбольный матч сезона 1970 года… И гол Владимира Федотова, сына великого Григория Федотова. Гол, принесший ЦСКА звание чемпиона. Единственный раз на моей памяти.

Какие люди, какие события…

То время никуда не ушло, оно со мной.

Можно в любой момент найти в сети и включить записи тех игр – и снова ощутить знакомую дрожь… И снова пережить этот удивительный восторг.

А сейчас «конюшнями» называют команды «Формулы-1».

И «кони» там другие… Упряжки по 800 лошадей носят телеги, больше напоминающие самолет или ракету. И кучер там похож на космонавта. Был, видел… Грандиозное зрелище.

Но спроси меня, что же интереснее – без колебаний выбрал бы хоккейный матч. Так уж отпечаталось в детстве, что никакими современными играми не заменить.

О чем это я? Ах да, «конюшня»… А ведь до сих пор обидно вспоминать…

Шахматные часы

Маскут жил недалеко от нас с женой и двумя дочками и всегда шел мимо нашего дома, уходя и возвращаясь с работы. Работал он в шахте, хорошо зарабатывал, построил новый просторный дом на месте тесного старого. Зина работала продавцом в продуктовом магазине, это много значило по тем временам. Она возвращалась с работы всегда с тяжелыми сумками, соседи провожали ее завистливыми взглядами. Вокруг жили небогато, и Маскут старался со всеми поддерживать хорошие отношения, понимая, что зависть к хорошему не приводит. Здоровался всегда первым, улыбался и протягивал узкую ладонь. Было трудно представить его в забое, глядя на сухую и невысокую фигуру Маскута. Мы с малого детства знали про забой и проходку, у каждого в семье хоть кто-нибудь работал в шахте.

Относились к Маскуту с уважением. Мать моя всегда приветливо махала ему из огорода, когда он проходил мимо:

– Возьми свежий огурчик, Маскут.

– Спасибо, Мария Ивановна, – не отказывался Маскут.

На следующий вечер он подходил к нашему забору и говорил матери:

– Мария Ивановна, Зина сказала завтра прийти в магазин после шести. Там что-то привезти должны, она вам отложит.

– Хороший человек Маскут, – говаривала моя мать. – И Зина простая, не зазнаётся…

Отец добавлял, что нам повезло с соседями. Вокруг нас жили татары, украинцы и немцы. Была одна русская семья из местных, все остальные были ссыльными.

Мне было лет двенадцать, когда Маскут как-то выделил меня из всех пацанов, часто останавливался поговорить со мной. Говорил как с равным. Было видно, что ему не хватает общения.

Мы стали играть с ним в шахматы. Он выносил из дома табуретки и доску, и мы играли.

Играл он слабо, и я старался не выигрывать быстро. При этом он очень много читал про шахматы, разбирал известные партии, но сам играл плохо, так бывает…

Помню, тогда шел матч Фишера со Спасским. Маскут называл его почему-то «Спадский» и был уверен, что он проиграет, хотя и болел за него. Вечером мы расставляли очередную проигранную Спасским партию, и Маскут поражался тому, как играл Фишер. Я и сам не очень понимал, как можно так легко обыгрывать чемпиона мира.

Иногда Маскут возвращался с работы крепко выпившим.

Тогда он негромко пел татарские песни и, проходя мимо нас, приветливо здоровался, но к забору не подходил. Зина, увидев его таким, быстро забирала дочерей и куда-то уходила. Дома Маскут пел громче, заходить к нему в это время мог только один старый татарин из соседнего переулка.

Потом я уехал в соседний город учиться в институте. Маскут был очень рад за меня, сам он окончил только семь классов. Играли мы теперь реже, только когда я приезжал на выходные.

Потом Маскут погиб. Я узнал об этом в очередной приезд. Ехать надо было всего час, и я приехал бы попрощаться с ним. Но телефонов тогда не было, а похоронили его быстро по обычаям его народа. Погиб он в шахте. Тогда для погибших находили простые слова, про него сказали – завалило.

Прошло много лет. Я иногда бываю в родном городке и всегда стараюсь заехать в свой переулок.

Осталось всего несколько домов, остальных уже нет.

Зина живет все там же, в построенном Маскутом доме. Она вышла замуж вскоре после его гибели, надо было поднимать дочерей.

Я всегда останавливаюсь на месте, где мы с Маскутом ставили табуретки. Обычно их было две, на одной – шахматная доска, на другой сидел и думал тот, чья очередь была ходить.

В последний перед моим переездом год мы даже играли блиц, для чего выносили третью табуретку, на которую ставили шахматные часы. Эти часы были гордостью Маскута, он так и не сказал, где их раздобыл.

Маскут знал, что после института мне придется уехать по распределению. Так было принято: местных выпускников отсылать подальше, а здесь принимать приезжих из дальних краев.

Он обещал перед моим отъездом подарить мне эти шахматные часы и даже сделать именную гравировку. Чтобы я помнил его…

Не получилось… Но я его помню.

Парфёныч

Парфёныч шил лисьи шапки только для знакомых, на толкучку не носил.

Отец заказал шапку еще летом, надеясь к зиме осчастливить дочь. Студентка уже в областном центре, и, хоть с деньгами туго, надо дочь одеть прилично – интеллигентный народ вокруг.

С тремя парнями легче, чем с одной девушкой. Старшего, конечно, тоже надо было в свое время одевать, зато средний и младший донашивали все что можно. Да и мать-мастерица перешивала на младших ношеное так, что выглядело как новое.

Парфёныч помялся немного, твердо обещать не стал. Он уже не так часто ходил на охоту.

Заказов хватало, но большинство заказанных ему шапок еще бегали по логам. Иногда люди ждут и две зимы. Однако для соседа постарается… И оба подумали про самолетный бак.

Да, была история…

Средний сын в нашей семье дослужился до директора автобазы. В переулке, да и на соседних улицах такого не было, чтобы чей-то сын таким начальником стал. Парни шли всё больше в шахту: люди там нужны всегда, да и деньги с самого начала для молодых приличные…

Бывал сын нечасто, обычно по дороге в областной центр на какие-нибудь совещания заезжал переночевать. Водители его были отцу и матери тоже почти своими людьми… Ведь от них зависело довезти их сыночка в целости куда надо.

Парфёныч, увидев в переулке «Волгу», заранее готовил в саду свою уютную беседочку, ставил под скамейку бутылочку своего фирменного напитка, а на стол – нехитрую закуску. Напиток свой он называл почему-то то чемергесом, то самардыком… Наверное, в зависимости от крепости.

Когда и мне позже довелось познакомиться с этим напитком, я понял, что чемергес был явно первачом, но Парфёныч это слово не любил. Напиток этот был хорошо известен соседям. Вдруг нечаянные гости без предупреждения приедут, а такое бывало, в магазин поздно уже младшего посылать – тут Парфёныч и спасает, и берет недорого. Как-то не принято было встречать приезжих чаем – без бутылочки привечать неприлично. По крайней мере, в нашем переулке и в кругу наших родственников, за других не скажу… Даже председатель уличного комитета, по-простому «уличный», бывало, по этому делу заглядывал к Парфёнычу, хотя по службе ему как раз и следовало выявлять «злостных самогонщиков», как их обзывали в газетах.

Подготовившись таким образом, Парфёныч некоторое время маячил вдоль общего забора, куда выходили наши окна. Его замечали, шли курить и нечаянно зависали на пару часов.

В этот раз разговор крутился вокруг сада. Парфёныч придумал какую-то свою систему полива и очень надеялся с ее помощью повысить урожайность в саду. Рисовать он не умел, поэтому показывал на пальцах. Из этих картин можно было понять, что ему нужен приличных размеров бак. Директор автобазы уже хорошо закусил после первой и ожидал вторую, с которой Парфёныч тянул… Тогда он пообещал привезти самолетный бак. У Парфёныча захватило дух, когда он представил себе этот бак, и дальше все пошло как по маслу. Никто не спрашивал, откуда на автобазе самолеты или хотя бы баки от них. Опасаясь прогадать, Парфёныч после каждой рюмки увеличивал размеры нужного бака, директор легко соглашался. Пришлось сгонять за второй бутылочкой, и к ее концу размеры бака поражали воображение. Наверное, его хватило бы для полива всего переулка и был он величиной с небольшой самолет. Но Парфёныч был доволен, зная по опыту жизни, что просить надо всегда в два раза больше – тогда, может быть, и получишь столько, сколько нужно…