Отраженная реальность

Кулара Алиева

Отраженная реальность

«вымысел –это мысль вышедшая из

другой реальности»

фантазийные рассказы

Алиева Кулара

г.Караганда, 2025г.

Начало

Мир был большим, если задуматься, даже

огромным. Но вот что странно – Астинэль не чувствовала себя в нём маленькой или беспомощной. Ей даже в голову не приходило это сравнение: где-то глубоко находилась уверенность, что внутри неё самой намного больше пространства, и оно неизмеримо ни границами, ни временем, ни силой. Внутри было всё – или слышно, или понятно, или видно. Но одно существовало неизменно: любовь. Если точнее – Любовь Абсолюта. Она меняла формы и образы. Нельзя сказать, что это комбинация движущихся электронов, атомов, потому что она существует одновременно всюду и нигде.

Довольно часто Астинэль не сразу реагировала на внешний мир со звуками, движениями, панорамами. Не потому, что ей было неинтересно, – сложность состояла именно в переключении. Но когда всё же удавалось выйти из внутреннего мира, она была предельно внимательна. И восприятие шло не совсем как созерцание, а в полном объёме.

Вот она прикасается к сухому горному цветку, наклоняется – и знает точно, что почувствует аромат. А в нём будет собран свет апрельского солнца, утренней прохлады, следы кузнечика и неторопливое пробуждение. Аромат ощущается везде: на волосах и одежде, щекочет. И тихо поёт.

Звук песни разлетается по траве, камням, тропинкам, упавшим на землю сосновым шишкам, долетает до озера и, касаясь поверхности воды, с весёлой неторопливостью возвращается на берег. Сначала беспокойно мечется между небольшой компанией молодых людей, собравшихся на пикник. Их семеро: трое молодых мужчин, две женщины и два озорных мальчугана.

В первую очередь звук обнимает красивую, особенную женщину. Их взгляды встречаются, и пространство между ними наполнено божественной силой.

– Мама!

– Звёздочка моя, доченька! Астин!

А потом песня выбирает мужчину и скользит по коротко стриженным волосам высокого, смешливого молодого человека. Он подмигивает уютной, как булочка, женщине – маминой коллеге по работе. Та выкладывает провизию на походный столик, зорко наблюдая за своими мальчишками. Они счастливы, что вырвались на природу. Они неудержимы, и из звуков им достаются самые громкие. Пикник – настоящее приключение!

Словно понимая это маленькое бегство от повседневных хлопот, от того, что не всегда хочется делать то, что должно, и от того главного ощущения, что жизнь проходит где-то в стороне. А сейчас – словно тут и навсегда.

Песня не останавливается и, немного поменяв ритм, как бы нечаянно и очень плавно шлёпнула по руке молодого парня, сидевшего с гитарой. Он послушно заиграл, присев на первый попавшийся пень. Струнный перебой показался немножко грустным и даже ревнивым, потому что парень то и дело искал глазами ту долгожданную женщину. Ему очень нравилась её мама! Но маме почему-то нравился другой, и в том другом было что-то неправильное.

– Моя сладкая, тебе не скучно одной? – волшебным голосом зашелестела она, словно сама Вселенная.

– Я не одна, мамочка, я с собой, – очень серьёзно ответила Астинэль.

00:01

– Вам не скучно одной, Астинэль

Левиановна, что вы всё одна и одна? – заглянула в ординаторскую Маришка. Пухленькие губки расплывались в улыбке, в глазах блестели озорные огоньки.

Наконец-то тишина. Можно колпачок

снять – что она и сделала, поправляя примятые кудри: «Никакой прически с этой работой». Зато новенький халатик сидел отлично, выгодно подчёркивая фигурку. Она ещё шире улыбнулась самой себе.

– Я не одна, я с собой, – задумчиво

откликнулась Астинэль.

– Пойдёмте в сестринскую, у нас уже и

чайник закипел. Пока спокойно всё. Вдруг это затишье перед бурей? – лёгкая морщинка пробежала по лбу Маришки.

– Чай – это хорошо. Наверное, лучшее,

что могли придумать. Только мне некогда, – она кивнула на стопку историй болезни и развела руками.

Медсестричка уже собралась прикрыть

дверь ординаторской, но обернулась на звук кряхтения.

За её спиной стоял озабоченный

дедулька.

– Извиняюсь… Там это… в палате, —

прошамкал он. – Не знаю я… Сами гляньте.

– Кто? – коротко спросила Астинэль.

Она не встала, но как-то внутренне

собралась – готовая в любую секунду рвануть. Дедуля карикатурно потер лысоватую макушку, шмыгнул носом и зачем-то подтянул штаны.

Маришка растерянно переводила взгляд

то на дежурного невропатолога, то на пациента. «Начинается утро в деревне…» – пронеслось у неё в голове.

– Ну, этот… который у окна, – как

будто нехотя отозвался дедуля и снова проделал ту же серию движений:

потер макушку, шмыгнул носом, подтянул штаны.

Маришка тоже вертела головой, но при

этом чуть сильнее вытаращила глаза.

У дежурного врача появилось орлиное

выражение лица. Она почти вылетела из ординаторской, каким-то чудом проскользнув между пациентом и медсестрой, и коротко, почти зловеще, бросила последней:

– Реаниматолога – cito. И ЭКГ, и

обезбол – бегом! – бросила она на ходу.

В палате никто не спал. Пациент у окна

сидел на кровати, тяжело дыша, с белым лицом и синими губами.

– Сердце… – с трудом выдавил он.

– Тихо-тихо, мой хороший… Конечно,

сердце, – убаюкивающе произнесла Астинэль, а про себя добавила: «Не сегодня… Не сегодня».

Руки, в отличие от голоса, действовали

быстро и чётко. Она надела тонометр, вставила фонендоскоп в уши, мгновенно накачала грушу.

Плохо. Ох, как плохо.

Не отвлекаясь на эмоции, коротко отдавая распоряжения, она бросала:

– Форточку… Выйти из палаты… Нам

нужен воздух. Правда, красавчик?

Больной испуганно улыбнулся, но

задышал глубже, успокаиваясь.

Маришка уже вбегала с подносом. Под

салфеткой лежал шприц и жгут.

«Сколько?» – спросила она глазами.

– Всё у нас отлично, – ответила доктор,

поглаживая пациента по руке, не поднимая взгляда на медсестру.

И Маришка сразу поняла: всё серьёзно.

Невропатолог просто так по руке не гладит. Она молча натянула жгут: вена – раствор – готово. Мужчина задышал спокойнее.

В палату вошёл сердитый реаниматолог.

И широкие плечи, и сдвинутые брови – всё в нём напоминало грозовую тучу.

Дважды кивнул: один раз – медсестре с

кардиографом, другой – дежурному врачу, и подмигнул Маришке…

Через час, сытая, согревшись чаем, в

полутёмной сестринской, Маришка блаженно задремала. Иногда улыбалась, как ребёнок во сне: уголок рта подрагивал, забывая эпизодические вспышки – дребезжание каталки, мат реаниматолога, грохот лифта, бегущих навстречу медсестёр с другого отделения, ровную спину Астинэль Левиановны и её невозмутимую фразу: – Не сегодня!

Не сегодня, но те самые восемнадцать…

«Мир невидимого куда реальнее

видимого.»

– Фридрих Шиллер

Драгомир привлёк её внимание сразу, как

только показался в поле зрения, и Астинэль, обычно смотревшая то на небо, то на верхушки деревьев, вдруг вздрогнула. Было в нём что-то до боли знакомое или забытое. Да и боль сама была такой ласково-волнующей, протяжной, как минорная мелодия, со всей своей красотой, светлой печалью и слезами облегчения.

Юноша шёл быстрым шагом, немного

пружинистым. И развевающаяся длинная чёлка и распахнутый плащ ещё больше придавали ему стремительности.

Расстояние между ними сокращалось,

плотно сжимая воздушное пространство и частоту сердечных сокращений, она отчётливо уловила это даже в мышцах своего лица. Каждое биение пульса говорило: он, он, он!

Его совершенно невозможные зелёные

глаза – неровные и нежные: расслабленные и манящие губы, так не подходившие широкому, почти воинственному подбородку. А ещё были пальцы – длинные, нервные, они, казалось, были везде одновременно: то он нещадно тёр верхнее веко, то запускал их в волосы, то махнул кому-то и снова – к лицу, потёр щёку, словно проверяя невидимую щетину.

Осталось несколько секунд, пара шагов

для того, чтобы сравняться, а потом разойтись в разных направлениях, когда душа Астинэль расправила свои неимоверно огромные крылья, взлетая и врываясь в то самое пространство, где есть всё сразу – и прошлое, и будущее.

Вот она летит высоко сквозь пар

облаков и видит зелёные поля, то вдруг низко над рекой: сначала бурной и глубокой, а потом совсем мелкой, где различимы маленькие разноцветные камни.

И снова немного вверх – огибая

верхушку раскидистого дуба, под ним стоит он. Драгомир со склонённой головой. Тот же жест, поправляющий длинную непослушную чёлку, распахнутый гимназистский ворот теребит ветер. Те же губы – неровные и нежные, пытающиеся что-то сказать.

И она тоже там, немножко другая, но

точно она: сдерживаясь, чтобы не пролить слёзы, подбирая воланы бального платья, отворачивается, готовая уйти с гордо поднятой головой.

Тут же полёт меняется, он уже больше

похож на обратный – очень стремительный, в другое время, где Астинэль, уже теперешняя, но на несколько дней позже. Она сидит в беседке, во дворе своего дома, в неё входит он и говорит: «Как хорошо, что ты мне позвонила, сам бы я не решился!»

Тревожно и неуверенно улыбнулся.

И снова сброс во времени – прошло

больше года. Она дома одна, открывает дверь на знакомый стук. Драгомир взрывается с совершенно невозможной, обворожительной улыбкой, поднимает на руки Астинэль, кружит, шепчет: «Девочка моя, я так по тебе соскучился!»

Счастье — идеальное,

сказочно-волшебное – кружит и кружит их в легком танце. Но потом кружение становится быстрым, меняясь на болезненное головокружение, где появляются лица людей, обрывки неприятных фраз, дороги, поезда, самолёты, институтские коридоры, кафедры… И уже совсем не видно его, но иногда слышен голос – ровный, почти безучастный.

И, наконец, усталые крылья,

сложившись, вернули её в отправную точку…

Астинэль прошла мимо, прижимая обе

ладони к груди, успокаивая неровный стук сердца, глубоко дыша, высоко запрокинув голову, чтобы насладиться голубым цветом неба. Пройдя ещё немного, остановилась и обернулась: он смотрел ей вслед в полной растерянности.

По инерции Астинэль сделала шаг вперёд,

почти налетев на сестру.

– Ну и где ты витаешь? – незлобно

спросила Ляля, но при этом помахала за её спиной, и Астинэль знала, что это ему. – Жду тебя, жду, а ты опять выпала из реальности.

– Кто это? – нахмурилась Астинэль.

– Этот в плаще, который стоит и на

тебя пялится? А ты не узнала его? Он же в нашей музыкалке висел на доске почёта.

– И кто он?…

После смены

– И кто он? – спросила Астинэль, как

только дверь ординаторской закрылась за вышедшим доктором, и они с дежурным хирургом снова остались вдвоём.

– Клим Юрьевич, реабилитолог,

недавно к нам перевёлся, – ответил Виктор Сергеевич и, наконец, убрал руки с её плеч.

Минуту назад ситуация выглядела

несколько двусмысленной. Сдав смену дежурному невропатологу, Астинэль, уже переодевшись, вышла из отделения, где на неё налетел однокурсник и, приобняв, со словами «Это срочно», потянул за собой в своё отделение, в ординаторскую – там он почти со слезами просил посмотреть «не его больного» – забрать в неврологию от греха подальше.

– Вить, ну какой радикулит? Я домой

хочу – сутки на ногах. Имей совесть, – слабо противилась она.

– Астин, звёздочка моя, ну что тебе

стоит, – зная, что она не откажет, не унимался хирург. – Я всё проверил, нет там никакого аппендицита, ты только глянь: какие лейкоциты – это ж загляденье, а не лейкоциты. Устала, моя красавица… Ну хочешь чаю? Или плечики помну?

И в тот момент, когда Виктор Сергеевич

дотронулся до её плеч, дверь с грохотом открылась. Они оба повернулись на вошедшего.

Клим Юрьевич мгновенно всё понял

по-своему: «Пардоньте!» – и дверь за ним захлопнулась.

Виктор Сергеевич сложил ладони в

умоляющем жесте:

– Посмотри ты этого бедолагу, будь другом.

Не успев ответить, дверь снова

распахнулась, и медсестра из приёмного отделения, запыхавшись, со сбитым колпачком на боку, на одном дыхании зачастила:

– Астинэль Левиновна, выручайте! Ваш

дежурант в травмпункте, там авария, а у нас в приёмнике очень скандальная женщина, требует невропатолога. Выручайте, а?

– Угу! – согласилась она и,

повернувшись к хирургу, добавила: – А твой вопрос с «моим радикулитом» откладываем на десять минут. Обезболь его, раз уверен, что твоего нет.

Зайдя в приёмный покой, невропатолог

посмотрела на раскрасневшуюся женщину – по всему видно было, что та только что ходила с проклятьями по отечественной медицине и запыхалась. Села с ней рядом на кушетку и немного покачала ногами, задумчиво глядя на них.

Пациентка посмотрела на бейджик,

потом на болтающиеся ноги врача и судорожно вдохнула, как ребёнок после плача. Астинэль продолжала молчать, но потихоньку взяла её за руку и пощупала пульс, сверяясь с часами.

– Вы извините, но я так испугалась. У

меня здесь закололо, и я подумала, что у меня тромбоциты. Мой дядя умер от тромба.

– Конечно, мой золотой, у всех есть

тромбоциты. Ну а тромбы ещё заслужить надо. Закажите нам кровь: выпьем вашей кровушки за знакомство – и ЭКГ-шкой закусим! Девушка, будете ЭКГ? И ещё побью вас обязательно, – доставая молоточек, добавила Астинэль, отмахиваясь от навязчивых мыслей: «Ох уж это буйство записей нейронов!»

Буйство записей нейронов Клима

…и вот она…

– И вызовите уже этого дерьмового

невропатолога! – рыкнул я на всю реанимацию.

Спину обдало ледяным холодом, резко повернулся, чуть не упал.

– Кто ты такая? – спросил я настолько вульгарно и грубо, что жила у моего виска резко метнулась в сторону, потом подпрыгнул желудок, потом в груди и лице стало невыносимо жарко.

В этой официальной обстановке, где всюду шныряют мои "девочки", я чувствовал себя хозяином‑самодуром. Нет, когда я иду на ночное дежурство, я ещё как-то понимаю, что я врач, но потом реальность меняется. Я выбираю тон и характер вербальности. И когда шутить, и когда орать – это моё право, потому что отвечаю за жизни людей тоже я и только я. На всё-то мои девочки смотрят с готовностью, словно воспитанницы пансионата самоотверженности, словно солдаты несуществующей армии долга. Им это нужно, а они нужны мне.

Дышу стафилококками и другими членами

семейства кокков. И вот она… когда только спилотировала? Шасси на каблуках. Ах, ну да, прилетела же. Вонючка шанэлевая. Вся такая вылепленная из снега сразу в халат с перламутровыми пуговицами. Вся такая чистенькая, хоть сейчас на конференцию. У меня дел невпроворот, ещё за консультантами приглядывай, как за детьми малыми: один не придёт, а другой придёт и права качает. В изоляторе у оперированного снова накопилась слизь. Эй, быстро там! Другой кричу: звони в лабораторию, поторопи с ликвором! Эй! Хотя прекрасно знаю всех по имени. Уснула там, что ли. Они шустрят, бросаются в разные стороны, как испуганные вороны. …и вот она… шасси на каблуках… не люблю новых людей. Каждый придёт, чтоб поумничать, каждый на свой лад.

Я сказал непременно: «ты» – вопреки

деонтологии. Правил в реанимации нет, не бывает: одна сплошная авантюра и произвол, причём в мою смену – мой собственный. Прыгнул за края теоретической пропасти и потерял реальность. Это вам, дамочка, не институт благородных девиц. И вот она… задвигались напомаженные губы, как кровавое месиво, отвечает:

– А я и есть дерьмовый невропатолог. Без эмоций проходит мимо и за мой стол протискивается. Уселась. Школьница с ровной спиной, сложила ровно свои тонюсенькие ручонки. На бейджике у неё какая-то мерзость каллиграфическая нацарапана. Перебрала взглядом фамилии историй, брошенных, как на сожжение инквизиции, в угрожающем беспорядке. Вытащила одну, а остальные сложила ровной стопочкой, а в своей давай супиться и бровями (тоже каллиграфическими) ковыряться. Злюсь! Порядки она тут наводит, поднял истории и плюхнул на стол, волны шанэля усилились, и волосок, выбившийся из-под колпака, испуганно задрожал у чёрной точки над красной помадой. Оказывается, родинки над губой на меня действуют тоскливо. Жила, желудок, жар. Она спокойна, как айсберг, и глаза от истории не поднимает. Как бы говоря всем своим видом: «Ах ты, примитивная скотина, да ещё и безглазая! Разве ты не видишь мою каллиграфическую мерзость, мой ослепительный халатик с перламутровыми пуговицами, мои лайкровые ноги в 20 den и мои худосочные ручонки, которые, кстати, прикасаются к серому талмуду, рассказывающему об истории какого-то бедолаги, не говоря уже о моих каллиграфических бровях. В конце концов моё эмское треугольное лицо с красным месивом». Гадко верещит телефон и на моё резкое: «ДА!» – сонная просьба.

– ВАС! – злобно бросил я и не мог

сдвинуться с места. Она дотянулась к аппарату через меня. Шанэль противно щиплет нос. Вот же зараза, так воняет.

– Да, – неторопливо отвечает она, а

сама смотрит на меня. Я вижу её коньячные глаза, пьянею: – скоро буду, вызовите кардиореаниматолога, диабазола пять в мышцу и перемерьте ЭКГ, скоро буду.

Глянула на часы и снова бровями в талмуд, а мне так скучно, что, кажется, не спасла бы меня упряжка сибирских хаски, умчав на северное сияние.

Я бы врос в пол, наверное, но внутри

ёкнуло, я узнаю этот сигнал "SOS», значит, где-то нужен мой авантюризм – и срочно несусь в палату, на ходу бросаю белой вонючке с лайкровыми ногами: "ваш в изоляторе, оставьте запись!". Мне на неё плевать, и на точку над красной помадой и на пуговицы и глаза цвета коньяка, плевать, хочу горячего чаю, (чёрт, на чай её глаза тоже похожи!) и в тёплую ординаторскую, и спать, ужас как хочу. И кто она вообще такая чтоб лезть в мой уют, в мою ординаторскую с чаем. Никто! Дерьмовый невропатолог! Пошла она! Выхожу, взмокший, до седьмого пота, сидит, скунц, вонючка, всю реанимацию провоняла. И что совсем уж обидно, девочки мои вокруг неё так и вьются, все такие хорошенькие сделались, лыбятся бесстыжие, шепчутся. Ведьма проклятая всем своего конька разлила и молочный шоколад на закуску! Что она сделала с моими бледными солдатами, куда их дела? Злюсь так, что кажется даже зубы скрипнули.

– Смотрели? И что?

В глазах пустыня, ни капли конька, ни кусочка шоколада: "ствол, отёк".

– Да что вы говорите, не знал! – я чайник со свистком, начинаю закипать.

– А вы мочегонные не даете – и даже

родинки не видно, только голос, как совиное гуканье.

– Как вы меня достали, кафедралы-теоретики! – Пусть, обезвожен, дайте белки, жидкость . – Слушайте, вы! – колпачок от чайника отлетел и вода брызжет прямо на газ, мне вообще кажется, что я её заплевал, чего бы это она эмский свой треугольник терла. – Я свое образование уже закончил! – Надо полагать с большим трудом, – перебивает весёлой плетью, руанская дева и откуда не возьмись снова точка над месивом, коньяк, молочный шоколад, а у меня жила, желудок, жар. – При таком брадипноэ, надо переводить на ИВЛ. – А между строк "сто баксов ковбой и ты, забудешь как тебя зовут. Такая ничтожная сумма, стоит ли торговаться?! – Хотите утром к отёку ствола ещё вентиляционную пневмонию получить? – Я ломаюсь, чего это я, действительно, всего то сто баксов!

– До утра ещё далеко, а пока гипоксия способствует отёку, вот вам кома 2, давайте разорвём порочный круг вместе, – предлагает руанская дева, – что вам стоит?! Иначе я не вижу смысла записывать свою консультацию. А завтра вас спросят, почему вы не вызвали дерьмого невропатолога и не спросили, что делать с больным. И снова руанская дева, развратное припухшее месиво, родинка эта проклятая. Мои девочки стояли в рядочек и чуть ли не подпрыгивали от сдерживаемых хохотушек.

– Я вызывал, между прочим, в семь. Вы

являетесь, час спустя и учтите меня жить. Чем вы занимались, когда он давление заваливал и судороги давал?

– Шлялась конечно, что же ещё! —

снова коньяк, молочный шоколад, месиво, руанская дева и добавка: прерия залитая солнцем. Дыхание свободы. А сама ручонками худосочными к моему фонендоскопу тянется, лопухи воротника поправляет, – ну же, дайте маннит, а я всё запишу.

– У меня белков нет, – сдаюсь я,

почувствовав себя совершенно обмякшим.

Снова сигнал "SOS", я несусь в камеру

смертников, о ней я тут же забыл.

… её зовут…

Её зовут Астинэль Ливиановна. Вот ведь

имя, – дурацкое! И сама она дура! Мы спасли энцефалит, парень будет жить, а она сидит, как ни в чем не бывало, как будто между нами не было бессонной ночи, как будто мы не вдохнули в него своей собственной жизненной энергии и не породнились. Восседает на конференции без колпака, а над треугольным лицом ржавые реки текут по плечам. Предупреждать же надо!!! И эта длинная трубная шея, и на ней тоже точка, не менее яркая, чем над губой, вселяет ещё большую тоску. А потом белоснежный халат с перламутровыми пуговицами и бесконечная вонь шанэля.

Я вспомнил: до вчерашнего, мы виделись, однажды у хирургов – зашёл к ним за сахаром. «Чёртовы глаза!» Редко, но бывают минуты дуракаваляния. Она была без халата, сразу не узнал. Да, наверное, и запоминать не стал, мало ли кто там у них. А Витька вокруг неё так вился! То ли больного сбагрить хотел, то ли ещё чего… Ыыы! Тьфу!.. Её зовут… Встала для отчёта, волосы откинула назад, а у меня чувство, что падаю в пропасть, но голос патологически бодрый, ловит меня и упасть не даёт.

Я дома, в постели. Сыт, тепло, тихо, можно спать. Верчусь, не нахожу места. Через полчаса злоба всклочила мои внутренности. Да ну! Слышу запись нейронов с её противным голосом и вдруг успокаиваюсь… Её зовут Астинэль.

…мраморная вся…

Я по кардиобиту. На мой вызов пришёл

зав. инсультного и её притащил. Посмотрели, собрались мыслишки свои скудные записывать. Обсуждают. Он ей стульчик.

– Пожалуйста, Астинэль Левиановна,

вы согласны, постреанимационная, да?! – Блеет, а копытами так и выплясывает, зеньки в кучу и искося. Машет деревянными обрубками, чтоб пылинки и мухи: ни-ни. – Ну вы запишите, а я пойду на обход, да?! Хотя нет, вы мне на обходе нужны, пойду тогда психбригаду вызову, мы же повешенного переводим, да? – И все так слащаво, а меня буравит, как бык на корриде.

– Смотрите тут не задерживайтесь.

Злюсь! Гаденыши! Как будто я виноват, что постгипоксическая. Злюсь, потому что не вижу её коньячных глаз, зараза такая сидит, строчит. Злюсь, не улавливая этот будоражущий запах шанэля, привык. И так мне хочется гадкое что-нибудь сказать.

А она… мраморная вся… памятник ровный без выступов. Пишет и молчит. Злость переходит в бешенство. Навис над ней как коршун, впился в стол, а в глазах темно, разноцветные круги одни. Треугольник бледный синий, красного месива нет. Ехидная мысль промелькнула, как скрежет: «Чем ты занималась ночью, девочка? Дежурила? Нет. Что тогда – рабочее место закрепляла?» От последней мысли мне делается совсем нехорошо.