Тибетская книга живых

«А сколько?.. Или все же эта последняя?»

В комнате начали потихоньку проступать контуры предметов – светало. Раздался стук в дверь – это Ганга принес в тазу горячую воду умываться. Лев расстегнул спальник и сполз с кровати. Билось сердце, пульсировала голова, саднили мышцы, ломило кости – как будто и не спал. В кружке с недопитым чаем уже не чай, а лед. «Ну и ну… – покачал головой Лев. – Какая же температура на улице? И сколько будет, когда я поднимусь еще выше?» Он представил себе ночевку под Эверестом – последнюю перед броском на вершину. Там может быть и минус тридцать. Ему вспомнилось, что Эдмунд Хиллари, который первым покорил Эверест, на последней ночевке снял ботинки, а утром час грел их на примусе, чтобы они отледенели и их можно было надеть. Шерп, который шел вместе с Эдмундом, спал прямо в ботинках, и у него таких проблем не было. Этот час мог стоить им жизни: времени на подъем и спуск было в обрез. «Как старик мог подняться на Эверест? Это невозможно – он пошутил».

«Может быть, провести в этом гестхаусе еще день – пусть организм привыкнет к высоте и пройдет голова?» – спросил себя Лев. Но эта идея ему не нравилась. Он больше не хотел сидеть рядом с печкой и белым стариком – он хотел идти.

* * *

Еще через три дня Лев и Ганга перевалили отметку пять тысяч метров и дошли до самого верхнего поселка Горакшеп. Было 15 мая – путь от Луклы занял у Льва 19 дней. Они поселились в единственном тамошнем гестхаусе. Печку здесь топили ячьим кизяком, поэтому в гостиной висел кислый дым, от которого першило в горле. Поздним вечером Лев вышел из жарко натопленного домика на улицу и долго смотрел на звезды. Звезд было много, и они были громадными. Лев попытался вызвать в себе детские мысли о дальних мирах, галактиках, межзвездных путешествиях, но ничего из этого не вышло. Просто яркие звезды. Красиво.

На следующий день Лев доковылял до базового лагеря Эвереста. Пять тысяч четыреста метров – самая высокая точка его путешествия.

Лагерь располагался на леднике прямо под ледопадом, с которого начинались восхождения. Отсюда до вершины Эвереста оставалось три дня технически сложного и физически невыносимого маршрута с двумя промежуточными стоянками.

Сам лагерь напоминал огромный муравейник: среди десятков палаток и шатров суетились люди всех национальностей, приехавшие с самых разных концов земли, – распутывали веревки, затачивали крючья, примеряли кошки, тренировались тормозить ледорубом; одних яков разгружали, на других здесь же привязывали груз; готовили еду, веселились, играли на гитарах. Звуки легко разносились по открытому пространству – шум, гам, разноголосица, вавилонское смешение языков, фырканье животных, лязг металла. Повсюду трепетали на ветру яркие буддийские флаги. Лев чувствовал себя так, будто попал на фестиваль.

Среди альпинистов в цветастых штормовках, толстых горных ботинках, черных очках тут и там сновали шерпы – все в тех же заношенных флисках «с альпинистского плеча», некоторые в кедах, несколько человек даже на этой высоте – во вьетнамках. Глядя на них, Лев снова подумал про шерпа, сопровождавшего новозеландца Эдмунда Хиллари на Эверест: он поднялся вместе с Хиллари к самой вершине, нес основную поклажу и ждал, когда тот отставал, а за пять метров до цели пропустил Эдмунда вперед, чтобы позволить новозеландцу стал первым человеком, покорившим Эверест. И вот эти низкорослые плохо одетые шерпы тоже полезут вверх вместе с модными альпинистами. И потащат их вещи. Но их имена никто не вспомнит. Даже фамилии у всех шерпов одинаковые – Шерпа. Некоторые из них дойдут, а другие – и шерпы, и альпинисты – умрут, замерзнут по дороге, и тогда в память о европейцах сложат новые пирамидки на плато, которое много дней назад миновал Лев. А как будут вспоминать шерпов, Лев не знает: на могилах были написаны только западные имена. «Фестиваль смерти», – стукнуло в мозгу.

Зато голова теперь болела намного меньше, в ногах и руках появилась сила. Лев был невероятно рад, что добрался сюда. Он всем телом впитывал гомон лагеря, смотрел на Эверест, поднимал руки, протягивал к горе. Заметив на скале три маленькие фигурки альпинистов, карабкающихся вверх, почувствовал, что тоже хочет штурмовать Эверест, и осознал, что уже никогда не сможет это сделать.

И в этот момент в его голову пришла мысль, которая поднялась над всеми остальными и утвердила свой флаг на самой главной высоте его сознания. Лев сказал вслух:

– Как я допустил, что мне уже шестьдесят два?!

Он улыбнулся собственной глупости. «А как можно было этого не допустить?» Не в его власти притормаживать время. Но мысль не отступила, и он упорно продолжал повторять про себя: «Как я мог себе позволить, как мог упустить, проморгать – мне уже шестьдесят два!» Он стоял, широко расставив ноги, подняв руки вверх ладонями к Эвересту, и спорил с собой. «Я что, Господь Бог? Что я мог сделать с ходом времени? Или я обвиняю себя, что зря потратил годы? Мало успел?» «Может быть, мало, а может и нормально, но не в этом дело – совсем не в этом. Недавно тебе было восемнадцать, и ты смотрел на водный поток и держал за руку Лизу – почему, почему ты не подумал, что пройдут четыре десятка лет, почему ты позволил им пройти?!» «Лев, ты сумасшедший, сколько можно повторять одно и то же – это же глупость. Время идет, и я лучше или хуже его трачу. Не так уж плохо. Да, можно было лучше, но кое-что я успел». Лев собрался было снова по кругу перечислить своих жен, дочку, достижения, но понял, что это совершенно лишнее, потому что никак не отменяет суть: нельзя было допустить, чтобы прошло сорок четыре года. «Мне сейчас должно быть двадцать. Или тридцать. Но никак не шестьдесят!»

Он сел на камень, достал воду и печенье. Жестом пригласил Гангу присоединиться к трапезе. Ему хотелось насладиться лагерем, видом Эвереста, до которого он дошел. Но дурацкая мысль застряла в голове, ныла и не давала сполна прочувствовать радость момента. Лев предчувствовал, что она пришла надолго – на много дней, месяцев или даже лет – и будет теперь отравлять его существование, подтягивать другие мысли, и еще неизвестно, что случится раньше: он избавится от нее или умрет.

Лев разрешил себе остаться в лагере до вечера.

Через пару часов итальянские альпинисты позвали его пить чай. Он присоединился к ним, отхлебывал обжигающий чай с какой-то травой, разговаривал, слушал и фоном все время завидовал тому, что они такие молодые, веселые и сильные. Ему всегда хотелось быть более открытым, непосредственным, импульсивным, громким и эмоциональным – как они. А теперь еще захотелось быть молодым. Как они. Сердце болело, потому что жизнь прожита. «Неужели прожита? Как же глупо так думать. Глупо. Но как не думать о белой обезьяне?!»

На закате Лев, не отрываясь, смотрел на Эверест. Ему хотелось увидеть красный отсвет на черном камне. Но наползли облака, и пошел снег. Темнело, холодало. И вместе с Гангой он двинулся в обратный путь к гестхаусу в Горакшеп.

Ночью он снова ворочался и не спал – невозможно спать на такой высоте. Обрывочно думал о своей жизни.

* * *

Наутро начался спуск. Каждые сто метров на пути вниз дарили силу и радость. Лев и представить себе не мог, до какой степени истосковался по настоящему воздуху. На подъеме после четырех тысяч каждый шаг вверх был событием. На спуске дорога неслась навстречу легко и незаметно. Перестало трепыхаться сердце, успокоился желудок, ушла боль из суставов и костей. Да, напрягались и болели мышцы ног, но это казалось абсолютной мелочью.

Лев опять проходил знаки с отметкой высоты, но если раньше, чтобы добраться до следующей вехи, требовались дни, то теперь указатели мелькали, как в мультфильме: четыре семьсот… четыре шестьсот… четыре с половиной…

«Промчится Непал – промчится жизнь», – думал Лев, но скорее по инерции, легко, не огорчаясь: слишком хорошо было от кислорода – и он улыбался.

Через день он спустился ниже четырех тысяч, и опять появилась зелень. Внезапно вышло солнце. Радовались теперь не только легкие, но и глаза. Получив нежданный подарок, Лев решил, что это правильный момент, чтобы обдумать заново свою жизнь: глупо строить планы на фоне депрессии, вызванной нехваткой кислорода, – лучше воспользоваться кислородной эйфорией.

Ему очень хотелось набрать доводов за то, что шестьдесят два года прошли не зря. Нормально он их прожил, что-то создал – прожил, как мог. Но он быстро понял, что все эти размышления – просто пошлость. Загибать пальцы, перечисляя, что он сделал за прожитые годы? Фу, какая ерунда… Никому неинтересна эта бухгалтерия. И Бог на Страшном суде поленится слушать о его мелких, давным-давно канувших в Лету деяниях.

Надо думать о будущем. О том, как прожить оставшиеся годы. Сколько ему осталось? Отец дожил до восьмидесяти восьми; дед, отец отца, умер от рака в шестьдесят три. Лев его не помнил. «Интересно, что до шестидесяти трех мне остался один год», – подумал он и вспомнил пророчество белого старика, которого встретил по пути наверх: «А вообще мне остался последний год… и не только мне», – так вроде он сказал? «И еще посмотрел на меня – как будто намекнул… Или не на меня?» Лев еще раз пересчитал годы жизни деда и убедился, что не ошибся: шестьдесят три. «Может быть, мне захотелось в горы, потому что я приблизился к возрасту деда? Увидеть и умереть?» Мать Льва прожила только семьдесят лет, зато ее мама дожила до девяносто четырех. И до последнего была веселой и активной. «До девяносто четырех мне еще целых тридцать два года, – думал Лев, – и это вполне себе срок. А в кого я? Если переживу шестьдесят три, то вполне могу дожить и до девяноста. А могу и не дожить».

Он скользил вниз по тропе и раздумывал, что хочет сделать за оставшуюся часть жизни. Только вот за какую: за год? За тридцать лет? Непонятно… Впрочем, он довольно быстро убедился, что даже если у него есть еще тридцать лет, то ничего особенного он не хочет. Новых детей уже не родит. А почему нет? Найти молодую жену? А зачем? Новый бизнес не создаст. А даже если создаст – что с того?! Профессиональную книжку – да, напишет. Но она не будет революцией в его профессии. Просто книжка. А стоит ли тогда писать? А если не писать, на что еще потратить целых тридцать лет жизни?

Лев вдруг с ужасом осознал, что у него нет целей и тридцать лет ему не нужны. Ему стало по-настоящему страшно – он сжал кулаки, впился ногтями в ладони, чтобы удержать крик. В голову ворвалась мысль, что если немедленно – прямо до следующего знака высоты – он не найдет себе цель, то верх возьмут гены деда, который умер в шестьдесят три, – вот что имел в виду старик. «Как он мог знать?» От этой мысли Лев даже замедлил свой бег. Куда спешить? Почему он так несется вниз? Недавно он размашисто прошагал отметку три шестьсот – зачем ему три пятьсот? Он пошел не спеша, стараясь прочувствовать каждый шаг, крутя головой по сторонам. Мир вокруг оказался прекрасен! Прямо у ног стелилась светлая праздничная трава, поодаль ее оттеняли маслянистые сосны, а их кроны обрамляли снежные и опять далекие пики. Лев остановился, сел и стал любоваться горами. Попил воды, не отрывая взгляда от вершин. «И что теперь – остаться тут навсегда? Чтобы не увидеть отметку три с половиной?» Пришла в голову шальная мысль: найти рядом гестхаус и жить в нем, пока не родится цель на следующие тридцать лет. Глупо, конечно… А потом подумалось, что большая цель, напротив, сократит субъективное время жизни. Достиг большой цели – все и закончилось. А если идешь к десяти маленьким целям, жизнь растягивается. Наверное… Лев осмелел и сказал вслух:

– Не нужна мне цель на тридцать лет! – и смело зашагал вниз.

Вот и столбик с цифрами – три, пять, два нуля. Он подошел и потрогал его. Сказал себе: «В следующее тридцатилетие я вступаю без цели». Сердце екнуло, но не сильно. Он неуверенно сделал шаг – и тут его осенило: может быть, главное – растянуть субъективное чувство времени? Чтобы оно не неслось так быстро? Вернуть детскую бесконечность. Он еще замедлился, а потом вспомнил, что дети все время бегают, – и побежал. Остановился, стал ощупывать сосны, камни, попробовал хвою на вкус. Нашел взглядом облако и стал следить за ним. Хорошо бы полететь вместе с ним! Поднял руки и вообразил, что это крылья. Подошел к обрыву и примерился: «Полечу вместе с облаком – и упаду… и окажется, что я прожил не тридцать лет и даже не один год, а только лишь минуту – но эта минута растянулась на столетие…»

Утомившись от наплыва мыслей, Лев решил догнать Гангу. Началась обычная болтовня – особенно прекрасная, потому что половину всего Ганга не понимал и отвечал на какой-то другой вопрос, а Лев не мог разобрать его ответ. Общались улыбками, жестами, говорили в пространство. Это веселило, не напрягало, время забывалось, и они неслись по тропе вниз.

* * *

Ближе к вечеру подошли к обрыву. Далеко внизу грозно шумела сильная река, пробираясь сквозь камни и валуны. Рядом на берегу виднелся палаточный лагерь. Присмотревшись, Лев понял, что это не туристы: шатры, а не туристические палатки, на земле свалены белые мешки вместо рюкзаков, рядом пасутся яки.

Ганга засвистел песню и весело двинулся по главной тропе, которая шла вдоль склона, не спускаясь к реке, а за ним заковылял усталыми ногами Лев. Скоро стало видно, что лагерь населен шерпами. Особенно выделялись женщины в празднично расшитых передниках с яркими платками на головах. Мужчины сидели у костра, женщины раздували огонь, колдовали над чаном.

– Что это за люди? – спросил Лев у Ганги.

– Торговцы, – отозвался Ганга (он сказал: «Tradesmen»).

Лев удивился. Коммивояжеры? Здесь?

– А чем же они, интересно, торгуют?

– Всем, – сказал Ганга. Потом добавил: – Всем, что люди покупают.

– Откуда они пришли?

Ганга махнул вверх по направлению к Эвересту:

– С перевала.

Это было удивительно. Путь наверх упирался в семитысячники, и Лев не предполагал, что там есть перевал. Ему стало любопытно.

В последние дни они так быстро неслись вниз, что повод для замедления был кстати. От основной тропы отщеплялась небольшая тропка, которая вела прямо к лагерю. Лев решительно взял курс вниз, Ганга последовал за ним.

Лагерь приближался. Уже можно было разглядеть, что шатры сделаны из шкур. Черные яки казались какими-то особенно шерстяными. Женщины выглядели более нарядными, чем местные жители, – и в то же время все они явно были тибетцы. Один из мужчин у костра был одет в ярко-оранжевую буддийскую хламиду. На Льва вдруг повеяло какой-то сказкой, как будто он переместился в средние века. Он подошел к костру, скинул рюкзак и сказал:

– Намасте!

Люди сдержанно поприветствовали его, не отрываясь от своих дел, и только монах подошел к нему, соединил руки и поклонился.

– I’m a traveler. Can I relax, sit by the fire? – Лев жестом попросил Гангу перевести. Но помощь переводчика не потребовалась – монах ответил на хорошем английском:

– Have a seat. Would you like some tea?

Они познакомились. Монаха звали Дава.

– Мы купцы, – сказал Дава, – мы в пути уже второй месяц.

Он рассказал, что их караван передвигается между непальской и китайской частями Тибета. Они начинают свой путь в столице Тибета Лхасе, расположенной в Китае, поднимаются к священной для буддистов горе Кайлаш, навещают Шамбалу, затем по перевалу переходят сюда, в Непал, и обходят все тибетские деревни. Продают здесь товары из Китая: рис, хлопчатое полотно, предметы для буддийских монастырей – книги, ткани, колокольчики, трубы; а закупают шерсть яков, картофельную муку – и все это везут в Китай.

Все в этой истории было бы вполне рядовым, если бы не неприступные горы вокруг и слово «Шамбала».

– Разве Шамбала существует? – выразил сомнение Лев.

– Конечно, – ответил Дава. Его фантастический ответ звучал столь обыденно, что Лев смутился и сменил тему:

– А не легче ли поднять эти товары из долины?

Дава заулыбался и стал выкладывать из камней карту. Он показал, какой длинный путь совершит товар, если отправится обычным путем – из Лхасы в Шанхай, из Шанхая на корабле в Индию, из Индии в Непал, затем по дорогам Непала до Тибета, а здесь опять придется грузить товары на яков и везти вверх.

– Караваном через горы намного короче, – объяснил он.

– А как же визы? – спросил Лев. – Как вы переходите границу?

Дава растянул рот до ушей и заливисто засмеялся.

– Перевал выше шести тысяч метров. – Он сложил ладони у рта и, повернувшись в сторону, прокричал: – Ау, пограничники! Вы где? Кому показать паспорт?

Лев засмеялся в ответ.

– А разве яки могут подняться так высоко?

– Могут, конечно. Они привычные, как и мы.

Дава принялся замешивать чай. Он подлил в него молока («Ячье молоко», – разъяснил он), положил масло, замешал муку, подул, поулыбался прямо в чашу – чуть не залез туда носом – и протянул Льву. Лев смотрел на очень круглое розовое лицо Давы с оттопыренными ушами и вспоминал молодого гнома из мультика про Белоснежку – невинного, неуклюжего и веселого. Он глотнул страшную жидкость, понял, что выпить ее не сможет, и опять залюбовался сказочным обликом своего знакомого.

– А кроме того, – сказал Дава, – эра Кали-юги заканчивается, так что все границы скоро исчезнут.

Вот тебе на! Лев совсем плохо знал индуизм, но помнил, что Кали-юга – одна из эпох в индуизме. «Как же смешно, – думал он, – сидеть и беседовать с монахом о вечности!»

– А что будет после Кали-юги? – спросил он.

– Двапара-юга. Мир изменится неузнаваемо: дороги обратятся в реки, деревья прорастут сквозь дома, не будет машин и самолетов, но они и не понадобятся, потому что люди будут плавать.

Теперь настала очередь Льва смеяться. Он немного опасался обидеть Даву, но, глядя на его круглое младенческое лицо и слушая сказки, не мог удержаться от улыбки.

– В западном мире много раз ждали конца света, – сказал Лев. – Когда приближался тысячный год от Рождества Христова, люди раздавали все свои деньги, становились монахами, как вы, потому что думали, что конец света близок. Потом конца света ждали в тысяча двухсот пятом году. Но ничего не произошло – ни разу. Случались разные бедствия, но в другие годы. И мир никуда не делся – вот мы сидим и беседуем.

– То, что этого ни разу не произошло, не доказывает, что такого не случится в будущем, – заметил Дава.

«Откуда он взялся, такой умный? – думал Лев. – И так хорошо говорит по-английски… Где он учился?»

– Может быть, и случится, – сказал Лев, – но вряд ли на нашем веку. Что говорят ваши древние тексты? Когда закончится Кали-юга?

– Она уже закончилась, – сказал Дава. – Просто мы этого еще не заметили.

– Может, и не заметим? – иронизировал Лев.

Дава засмеялся.

– Я вижу, что вы не верите. Конечно – не верьте! Посмотрим, что вы скажете, когда мы встретимся в следующий раз.

Лев еще посидел, еще поговорил. Поудивлялся средневековому каравану, который ходит с товарами взад-вперед по горам. Понаблюдал, как шерпы занимаются своими делами: укрепляют палатки, колют дрова, укрывают мешки полиэтиленом от дождя.

«Пора, – сказал он себе. – Пора. Пока не кончилась Кали-юга и я еще смогу улететь в Москву».

Он скопировал жест Давы: сложил руки у груди, наклонил голову, поблагодарил за чай. Дава тоже поклонился, поблагодарил и сказал, что им еще предстоит встретиться. Лев поднялся на отяжелевшие ноги и заковылял вверх – к основной тропе, чтобы продолжать прерванный путь.

* * *

В следующем гестхаусе Лев обратил внимание на двух подружек. Особенно его заинтересовала худенькая задумчивая темноволосая девушка. Она сидела в углу, далеко от печки, и читала. Ее подруга развешивала на веревках только что постиранное белье. В окно заглядывало мягкое вечернее солнце.

Льву вдруг невыносимо захотелось отношений. Разговорить девушку, влюбить в себя, увести в свою комнату, ласкать, мучить… Как давно не было этого желания? То ли жена все заморозила… То ли горная болезнь и мысли о смерти отбили всякое влечение. «Может быть, я выздоравливаю?» – думал Лев.

Он посмотрел на себя в зеркале. Худое обветренное морщинистое лицо, седая щетина, проникновенный взгляд. Очень благородно. Некоторые девушки любят таких мужчин. «И сексом могу заняться».

Лев подсел к темноволосой девушке и познакомился. Ее звали Эва, она приехала сюда из Голландии. В руках у нее был томик Ницше. Эва тоже спускалась из базового лагеря. Лев смотрел на ее некрасивое лицо, и оно казалось ему прекрасным. Обнимал взглядом угловатое тело, и в нем горело желание.

«Я выздоровел», – думал он.

Они немного поболтали, но искра не зажглась. Предложить Эве любовь он не решился.

Не в первый раз за поход, но впервые на спуске ему не спалось в его одинокой келье. Он по кругу вертелся в спальнике. Медленно и тяжело, как булыжники, ворочались внутри мысли.

«Ведь я всегда был такой нерешительный, – думал Лев, – но женщины сами появлялись и вешались мне на шею».

«А теперь не вешаются».

«Чем я рисковал, если бы предложил ей секс? Ну отказала бы…»

«У меня никогда еще не было иностранки – ни с одной из своих женщин я не говорил на английском языке».

Он отчетливо понимал, что путь к любви – длинный. Нужно продолжить общаться за завтраком, пристроиться в пути, идти рядом, разговаривать, вдохновлять, вдохновляться… Ему и ей, с их характерами, невозможно сблизиться за один вечер. Сближение, любовь представились ему серьезной работой. И на эту работу, как бы велико ни было желание, Лев уже не чувствовал достаточно сил. Он не променяет одинокую ходьбу с Гангой и размеренные размышления на нервные ухаживания. Тем более когда нет гарантии победы.

«Вот если бы легко и сразу. И только на одну ночь. А потом опять один».

«Может, я и выздоровел, но не помолодел. Раньше я бы сделал другой выбор. И мучился бы: „любит – не любит“».

На следующее утро Эва нравилась ему уже меньше. Он помахал ей рукой на прощанье, и они разошлись.

Последние три дня пути до Луклы проскользили как-то незаметно. В Лукле состоялось грустное прощание с Гангой: за эти недели, километры пути, тысячи метров подъема и спуска Лев к нему привязался.

Маленьким самолетиком компании «Йети» Лев вылетел в Катманду.

* * *

В Катманду было жарко, душно и суетно. Особенно впечатляло безумие уличного движения: пешеходы, велосипеды, мотоциклы, рикши, раздолбанные машины – все неслось, обгоняло друг друга и беспрестанно гудело.

Лев заселился в европейскую гостиницу, долго и сладостно мылся в настоящем душе, переоделся в чистое, легкое, светлое и выбрался на улицу. В туристические места он не пошел – отправился бродить по городу. По грязному, нищему городу, полному убогих стариков, дряхлых старух и чумазых детей.

Особенно его поразила река Багмати, которая неторопливо несла свою желтую воду через весь город. Он долго шагал по ее берегу против течения, мимо гаражей, пустырей, свалок. По пути ему встретились голые дети, которые забирались на опору моста и прыгали в воду. Они галдели, смеялись, взвизгивали от радости. Лев покряхтел от жары, подумал, не прыгнуть ли и ему в воду, но окунуться в желтую жижу не решился и побрел дальше. Выше по течению он обнаружил местную «прачечную»: несколько десятков индуистского вида женщин стирали белье в желтой воде. Еще через десять минут пути он увидел живописную группу буйволов, которые забрались в реку, спасаясь от жары, и снова поймал себя на желании залезть к ним, и снова решил этого не делать.

Через пару километров он уперся взглядом в индуистский храм, стоявший на берегу. У самой воды горел огромный костер, около которого с понурым видом сидели празднично одетые люди. Лев остановился перевести дух, и рядом тут же возник услужливый индус, который на скверном английском объяснил, что на костре сжигают умерших. Затем их пепел сбрасывают в реку Багмати, которая впадает в Ганг, куда должны попасть все умершие. Вон тот сверток – это покойник дожидается своей очереди, а рядом его безутешные родственники.

Лев представил себе, как пепел умерших, сдобренный буйволиным навозом и мылом от стирки, омывает смуглых худющих детей, попробовал придумать, почему это прекрасно, не сумел и двинулся дальше. Как-то неуютно ему было рядом с огромным костром, на который собирались водрузить завернутого в холстину мертвеца.

Пройдя еще несколько кварталов, он увидел беседку и подошел к ней, чтобы посидеть и отдохнуть от солнца. Из беседки навстречу ему вышел празднично одетый индус и поманил его внутрь. На ломаном английском индус объяснил, что поклоняется богу Раме и должен написать за свою жизнь слово «Рама» триста миллионов раз. Он начал писать в 12 лет и каждый день посвящает этому занятию 16 часов. К 73 годам он, не пропустив ни одного дня, успел написать «Рама» 251 миллион раз. Осталось всего-навсего 49 миллионов – и он переродится в брахмана.

Весело беседуя со Львом, индус продолжал выписывать слова. Затем он научил Льва писать слово «Рама» на санскрите и предложил написать его хотя бы сто раз – уже это принесет счастье. Лев тут же с удовольствием занялся стихийной каллиграфией.