Когда становится слишком тихо

Сергей Филимонов

Когда становится слишком тихо

Последняя ставка

От автора:

«Я не верю в святых и не верю в окончательное зло. Мне кажется, человек устроен куда сложнее: в каждом из нас есть место и для света, и для грязи – и оба пытаются доказать, что они настоящие. Я всегда считал, что человеческие пороки – это не грехи, а просто способы не сойти с ума от пустоты. Каждый находит свой – кто-то пьёт, кто-то молится, кто-то крутит рулетку. Но суть у всех одна: страх остаться наедине с самим собой, когда в комнате становится слишком тихо.

Мне хотелось написать не о пороках, а о людях, которые через них пытаются дотронуться до жизни. Не осуждая, не оправдывая – просто показывая, как легко потерять себя в попытке что-то почувствовать.

Каждый из этих рассказов – это маленькая исповедь без церкви, маленькая драма, в которой никто не следит за тобой из-за кулис. Мир редко даёт второй шанс, но иногда он хотя бы позволяет нам увидеть себя со стороны».

ПОСЛЕДНЯЯ СТАВКА

Настоящая зима в этом городе подкрадывалась исподтишка. Она не приходила с метелями, а просачивалась в его каналы ледяной изморосью, что неделями висела в воздухе. Город стоял, как гигантское, заброшенное казино, где вместо неоновых огней горели тусклые фонари, отбрасывающие на брусчатку длинные, пляшущие тени – карикатурные силуэты одиноких прохожих, спешащих укрыться от собственных мыслей.

Леонид зашел в это место так же, как когда-то заходил в пустую квартиру после похорон Анастасии – потому что больше идти было некуда, а остановиться означало услышать тишину. Тишину, в которой уже не звенел ее смех.

Он не помнил, кто впервые упомянул это место – будто само слово «Азарт» однажды всплыло в голове и больше уже не отпустило.

Вывески не было. Только тускло горящий газовый рожок в форме полумесяца над тяжелой, черной, обитой потрепанным бархатом дверью, в складки которого въелась вековая городская копоть. Надежды больше не было. Надежда была для тех, кому есть что терять. У него оставалась только боль, и он пришел поставить на кон именно ее.

Внутри смешались запахи красного дерева, выдохшегося табака и воска, который прятал под собой пыль прожитых лет. Откуда-то тянуло холодом, проникавшим в самую глубь. Ни толп, ни смеха, ни звона монет.

Только хриплый саксофон за стеной – он тянул медленную, усталую мелодию, в которой слышались и похороны, и любовь, и то редкое спокойствие, что наступает, когда всё уже позади.

За единственным столом, освещенным низко висящим абажуром с зеленой бахромой, сидел человек. Его лицо тонуло в глубокой тени, отбрасываемой полями шляпы, а руки, облаченные в безупречно белые, но до странности безжизненные перчатки, лежали на столе неподвижно. Перед ним не было ни рулетки, ни карт. На зелёном сукне лежала бесформенная стопка старых снимков, пожелтевших открыток и обрывков бумаги с торопливыми надписями – словно чьи-то жизни, собранные в одну свалку воспоминаний.

– Правила просты, – голос крупье звучал безразлично, как шелест переворачиваемой страницы. – Вы ставите одно воспоминание – любое, но своё. Оно исчезает навсегда. Взамен память может вернуть вам другое. Какое – решит случай. Иногда – самое дорогое. Иногда – вовсе ничего. Всё честно, всё зависит от удачи.

Леонид молча кивнул, чувствуя, как знакомая ледяная гиря в груди, та самая, что поселилась там в день похорон, сжимается в тугой, раскалённый ком. Он не стал искать в карманах кошелёк, как это делал ранее, приходя в игорные дома. Вместо этого он зачерпнул из глубин сознания образ – это был детский рисунок – мелками, на обороте обоев. Леонид, лет десяти, сидит с удочкой на берегу какого-то забытого озера, а рядом его отец, ещё молодой, загорелый, курит папиросу и смотрит на воду. Воспоминание было тусклым, выцветшим, почти без запаха и эмоций. Так, просто фон.

– Ваша ставка, – констатировал крупье.

И Леонид почувствовал это странное опустошение, будто в его внутренней библиотеке, в самом дальнем и пыльном зале, с полки бесшумно исчезла одна никому не нужная книга. Образ озера, отца, удочки – растворился, оставив после себя лишь чистый, белый ярлык с надписью: «Лето. Озеро. Отец. Рыбалка». Без деталей. Без чувств.

Но взамен… О, Господи, взамен. В его сознании, прямо за глазами, вспыхнуло – ярче любой реальности. Как он впервые, по-настоящему, по – взрослому поцеловал Анастасию в подъезде их дома, под висящей на проводе лампочкой, что раскачивалась от сквозняка и отбрасывала их безумные тени. Её губы были прохладными и влажными от дождя за окном и пахли вишнёвой помадой. Он чуть не вскрикнул от нахлынувшей волны, от этого почти физического удара по нервам. Это было ярче, острее, насыщеннее, чем в самой жизни. Казино давало не саму память, а её идеализированный, очищенный от шелухи, от быта, от случайных помех концентрат – самый чистый и самый жестокий наркотик.

Вкус возвращенного мгновения оказался сильнее любой боли. Он хотел еще. Хотел вернуть все.

– Продолжаем? – спросил крупье. В его тоне не было ни поощрения, ни осуждения, ни даже интереса. Лишь плоская, абсолютная уверенность дилера, который знает, что клиент уже на крючке, что он будет возвращаться снова и снова, пока не останется голым.

На следующий день он спешил туда же. Уже без колебаний, почти с нетерпением – как возвращаются туда, где хоть на миг можно снова почувствовать себя живым. Всё повторилось: тот же стол, тот же зелёный абажур, тот же приглушённый саксофон, тот же голос, в котором не было ни капли человеческого участия.

– Ваша ставка?

Леонид закрыл глаза. Вспомнил день похорон. Серый дождь, зонты, капли, стекающие по чёрным перчаткам, хриплый голос священника и шорох гравия, шуршащего под ногами. Холод, который не спасали ни плащ, ни водка после кладбища. Он выложил это воспоминание на сукно – спокойно, даже с облегчением.

Крупье не стал тасовать колоду. Его перчатки скользнули по стопке, и он, не глядя, выдернул карту.

– Баланс восстановлен, – тихо сказал он. – Память всегда ищет равновесие.

И в тот миг в голове вспыхнуло – остро, как осколок. Первое утро в их старой, дореволюционной квартире с высокими потолками. Солнечный зайчик, пойманный в ловушку хрустальной подвески люстры, плясал на лепнине. Из кухни доносился запах особенного жареного кофе, который исходил только тогда, когда его готовила она. Смутная, не в фокусе тень Анастасии мелькала за матовым стеклом двери ванной.

Он вдохнул глубже, чем за последние месяцы. В груди отозвалось не болью – дыханием. Казалось, будто сам воздух впервые стал плотным, живым. Он не думал о цене. Пока.

– Продолжаем? – спросил крупье, чуть склонив голову.

Леонид кивнул. Игра продолжалась.

***

Он продолжал. Дни сливались в недели, недели в неопределенную пустоту вне времени. Сначала он ставил незначительные, «расходные» воспоминания – имя и лицо случайного попутчика в поезде, с которым он однажды ехал в командировку; тактильное ощущение от дорогой, только что купленной рубашки, свою работу, к которой когда-то относился с любовью. Он выигрывал обратно моменты с Анастасией – их первую поездку на море, где она заливисто смеялась, когда неожиданная волна намочила ее сиреневый подол; тот вечер, когда они засиделись в Летнем саду до самого утра, разговаривая обо всем на свете, и встретили рассвет, держась за руки, как два подростка; ночь, когда они украдкой запускали в небо китайские фонарики с набережной Фонтанки.

Постепенно ставки росли, становясь все более отчаянными. Однажды он поставил память о своей защите диплома – тот самый триумф, дрожь в коленях, запах типографской краски на оттисках. Выиграл их танго на свадьбе друзей – ее голову, запрокинутую в счастливом, безудержном смехе, ее горячую, влажную от шампанского ладонь в его руке, ее шепот на ухо. Однажды он поставил воспоминание о том, как в детстве спас тонущего в деревенском пруду щенка – панический блеск в его глазах, чувство гордости и собственной значимости. Выиграл ночь, когда она болела гриппом, температура под сорок, и он сидел у ее кровати, читая вслух «Мастера и Маргариту», а она в полудреме, вся в поту, называла его своим единственным рыцарем.

Его прошлое, его личность, таяли, как свеча на сквозняке. Он проиграл память о своей первой, купленной на первые деньги, машине. Проиграл воспоминание о поездке в Париж, о запахе кофеен на Монмартре. Проиграл лицо своего лучшего друга, Дмитрия – тот самый широкий, пьяный и счастливый оскал. Однажды утром, выйдя от крупье, он остановился перед витриной галантерейного магазина и не узнал свое отражение. Его рука автоматически потянулась к щеке, нащупывая щетину для бритья, а он с ужасом осознал, что не помнил, как пользоваться бритвой, какого она цвета, каково на ощупь лезвие. Внутри него образовалась звенящая, пульсирующая пустота, которую заполнял только бархатный голос крупье и обещание новой, спасительной дозы прошлого.

Он стал приходить каждый день, как на работу. Иногда просто сидел в углу, в глубоком кожаном кресле, пропитанном потом сотен таких как он, и наблюдал, как другие игроки проигрывают свои воспоминания. Молодая женщина, чьи пальцы нервно теребили распавшуюся нитку чёток, ставила детские обиды на мать. Взамен она выигрывала единственную минуту: как та, уже седая и уставшая, по-прежнему поёт ей на ночь, а голос её – хриплый от папирос – на удивление мягко выводит: «Спят усталые игрушки…» На её губах застыла детская, жадная улыбка, но по щекам текли взрослые, безнадёжные слёзы. Пожилой мужчина с выправкой, не сломленной годами, поставил всю грязь окопов, весь смрад смерти – как она, та самая медсестра, вытирает ему вспотевший затылок прохладной, пахнущей хлоркой тряпкой и нежно целует его. Он сидел, вытянувшись в струнку, и по его лицу катилась слеза, которую он, суровый ветеран, наконец-то позволил себе не смахивать. Изредка в самом углу, отвернувшись ото всех, сидел молодой парень и с надрывным наслаждением снова и снова «покупал» один и тот же момент – как его унижают одноклассники. Он платил за это своими радостями, но, кажется, только так и мог чувствовать себя реальным. Все они были призраками, цеплявшимися за другие призраки, в этом странном чистилище, созданном из ностальгии и отчаяния.

– Сегодня особый день, – сказал однажды крупье, когда Леонид, с трудом волоча ноги, подошел к столу. Его голос звучал так же нейтрально, но в воздухе повисло нечто новое – ожидание финала. – Мы принимаем ставки высшей категории.

Леонид знал, что это значит. Он дошел до дна своей души, до самой сердцевины боли. Осталось только одно – сама боль. Та самая ледяная, свинцовая гиря в груди, что не отпускала его все эти месяцы, не давала дышать, есть, спать. Рана, которая не заживала, а лишь кровоточила тихим, внутренним кровотечением, истощая его. Сама способность чувствовать эту боль.

– Что будет, если я поставлю… это? – спросил он, касаясь пальцами грудины, точно там был шрам.

Крупье впервые за все время медленно вышел из тени, откинув голову. Его лицо оказалось удивительно обычным – ни старым, ни молодым, ни красивым, ни уродливым. Просто человеческим лицом, на котором не было написано ровным счетом ничего.

– Вы не проиграете, – сказал он четко, отчеканивая каждое слово, – эту ставку невозможно проиграть.

– Почему? – прошептал Леонид

– Потому что боль – последняя валюта, – произнёс крупье, почти с уважением. – Кто отказывается от неё, получает самое дорогое. Покой.

– Настоящий?

– Настоящий, – подтвердил крупье.

Леонид закрыл глаза, в последний раз пытаясь вызвать из недр ту самую пронзительную боль. Он вспомнил их последний разговор. Он, измотанный работой, кричал что-то о деньгах, о невыполненных планах. Она не кричала в ответ. Она молчала, стоя у окна, и глядела на дождь, а ее плечи были неестественно напряжены. Потом она молча взяла сумку и вышла из дома. Навсегда. Врач в больнице, пахнущий алкоголем и усталостью, обыденно произнес: «ДТП. Быстро. Без мучений».

Все эти месяцы он мучился, перебирая каждый ее жест, каждое слово, каждый взгляд. А теперь ему предлагали покой. Вечный, безмятежный, мертвый покой.

– Ставлю, – прошептал он, и это слово прозвучало как захлопывающаяся книга его жизни.

Крупье практически церемонно перевернул верхнюю карту в колоде. На ней не было ни изображения, ни рисунка, ни надписи. Был лишь ровный, абсолютно однородный, безразличный серый цвет. Цвет забытья.

– Поздравляю, – сказал он спокойно. – Вы выиграли.

Леонид не понял, что именно. Он просто… выдохнул. Инерция жизни, привычка существования протащила его тело к выходу. Он толкнул тяжелую бархатную дверь и вышел на улицу.

Дождь, все тот же бесконечный дождь, все так же моросил, стирая границы между небом и землей. Он дошел до своей привычной скамейки у канала и сел, положив руки на колени. Внутри не было ничего. Ни горького удовлетворения, ни едкой вины, ни знакомой, грызущей тоски. Лишь знакомое ледяное ничто, будто он проглотил ту самую гирю, и она застряла где-то посередине, не причиняя больше ни малейшей боли, просто занимая место.

Он увидел свое отражение в мутной, маслянистой воде канала и не понял, почему у этого незнакомца в глазах столько морщин, кто их прочертил и зачем. Он провел рукой по лицу, пытаясь нащупать хоть что-то. Тень былого горя. Намек на утрату. Шепот имени, которое уже не звенело в памяти.

Ничего. Абсолютная тишина.

Где-то в городе из открытого окна какой-то мастерской играл джаз, но он его не слышал. Он был свободен. Он наконец-то сбежал от боли, от прошлого, от самого себя.

И это осознание было самым страшным выигрышем из всех возможных. Потому что выигрывать, жить, чувствовать – было уже не для кого и незачем.

Он сидел еще долго, пока мелкий дождь не начал превращаться в редкие, пушистые хлопья мокрого снега. Первые снежинки падали на черную воду канала и тут же таяли, не оставляя никакого следа. Как и он. Как и все, что он когда-либо любил.