Овод

Диана Рылеева

Овод

Город, сотканный из серости заводов и смрада безысходности, стал сценой для его игры. Молодой поэт, чьи рыжие кудри, словно пламя, развевались на ветру, а голубые глаза впитывали, как губка, всю боль этого мира, бродил по его улицам. Он был высок, среднего телосложения, хорош собой – само воплощение мрачной романтики в чёрном пальто, чёрной водолазке, чёрных брюках и сапогах, облачённый в чёрные перчатки, словно для того, чтобы не оставить следов на холсте этой грязной жизни.

Он спускался в самое чрево города, туда, где гудели станки, словно исполинские механические звери, а лица рабочих были высечены из камня усталости и отчаяния. Туда, где день сливался с ночью в нескончаемом гуле машин, где трудились все – от мала до велика. Мужчины, их спины согнуты под тяжестью непосильного труда, с лицами, изборождёнными морщинами усталости и копоти, поднимали тяжести, управляли станками, вдыхали едкие испарения. Их руки, мозолистые и сильные, были единственным инструментом, которым они владели, единственным способом заработать крохи на пропитание. Их пот, смешиваясь с машинным маслом и пылью, становился частью этого отчаянного производства.

Женщины, их плечи поджаты от вечной заботы и усталости, несли на себе двойную ношу. Днём они стояли у конвейеров, собирая детали, выполняли монотонную, изнурительную работу, требующую точности и терпения. Их пальцы, изящные, но тоже покрытые мозолями, порхали над деталями с поразительной скоростью, отбивая ритм уходящей жизни. А вечером, едва переступив порог дома, они снова принимались за работу – готовка, уборка, уход за детьми. Их глаза, часто потухшие от бессонницы и забот, всё ещё сохраняли искорку нежности, но всё чаще в них мелькало отчаяние.

Даже дети, чьи дни должны были быть наполнены играми и смехом, здесь были обречены на труд. Маленькие, худенькие, с большими, всё понимающими глазами, они выполняли поручения. Бегали по цехам. Приносили инструменты. Помогали взрослым там, где требовались ловкие, маленькие пальцы. Их смех звучал редко, приглушённый общей атмосферой, и чаще напоминал вспышки света в кромешной тьме. Они учились не буквам, а расписанию смен, не сказкам, а историям о пролетариате.

А старики, чьи силы были на исходе, тоже не находили покоя. Те, кто ещё мог держать в руках инструмент, продолжали работать, медленно, но упорно, чтобы не лишиться крошечной пенсии. Те, кто уже не мог, сидели у окон, глядя на дым заводских труб, вспоминая времена, когда, возможно, всё было иначе. Они были живыми свидетелями истории этого города, носителями памяти о прошлом, которое теперь казалось таким далёким и несбыточным. Их морщинистые руки, покрытые пигментными пятнами, тихо лежали на коленях, но в глазах ещё тлели угольки былой жизни, угасая вместе с последними лучами солнца, пробивающимися сквозь грязные окна.

Парень разгуливал легкой походкой. На лице его было спокойствие, но и блестели хитро глаза. Все, от стариков до детей, жаловались ему, выговаривали всё то, что накопилось у них на душе, будто этот парень – Бог, ангел хранитель и единственный свет в окне.

«Эх, парень… не дай бог тебе так работать. Это ведь не жизнь, а каторга. Каждый день одно и то же: подъем до темноты, в цеху – смрад, грохот, пот льет градом. Руки уже не чувствуют, но всё равно крутишь, тащишь. А зарплата? Ты бы видел, сколько мы получаем. На хлеб и то не всегда хватает. А начальство? Им лишь бы план гнали. О людях никто не думает. Вчера Иванов упал. Так его тут же заменили, будто и не было человека. Вот такая у нас тут жизнь», – выдыхал тяжело мужчина.