Белый лист или Пособие для начинающего параноика

Денский нечеловеческим усилием воли заставил себя встать и пройти в ванную. Из зеркала в прихожей на него с тоской посмотрело бледное создание с мутно-серым взглядом, который с трудом пробивался сквозь припухшие веки. Картина была настолько жалкая, что хотелось выть от безысходности.

«Ну, герой», – мрачно подумал Денский, ласково посылая Машу и ее автореферат ко всем чертям.

Холодный душ (Денский с удовольствием принял бы теплый, но горячую воду отключили по причине хронического ремонта неизвестно где и неизвестно чего) и крутой черный кофе несколько исправили положение, отчего стало действительно казаться, что профессор Денский проработал всю ночь, оставив себе для отдыха лишь несколько утренних часов.

На кухне, где он отчаянно пытался растворить ложку “Nescafe gold” в холодной воде (в конце концов, ему пришлось отказаться от этой затеи и ждать, когда закипит чайник), откуда-то выплыла странная мысль: «Кофе, сгущенные сливки и водка». Выплыла и тут же скрылась туда, откуда она появилась, не оставив времени поразмыслить, где это «откуда-то» находится. Вскоре, однако, эта загадка разрешилась: встряхивая одеяло, Денский наткнулся на небольшой томик карманного размера, который застрял где-то между пододеяльником и Машиным авторефератом. Это был обычный лотковый детектив, которые везде продавались в огромном количестве. Как положено, на корешке была выведена выгнувшаяся черная кошка с задранным хвостом – бедняжка, наверное, испугалась собственного изображения. Под кошкой значилось имя автора, отпечатанное огромными золотыми буквами; его фамилия, изображенная еще более крупно, и мелкий черный шрифт, который оказался названием книги. Все вместе (не считая кошки, конечно) составляло: Апполлинарий Дурной, «Белый лист». Имя «Аполлинарий» так и было написано с двумя «п». Видимо, этому придавалось огромное, никому не ведомое значение, постичь которое мог только автор, сделав глубокомысленное выражение лица. Видимо, как раз о священных буквах «п» и размышлял господин Дурной, когда его запечатлевали на портрете, представленном на последней странице книги. Под портретом, как всегда, стояло банальное: «…мастер детективного жанра» – и таинственное: «сразу вошел как…». Причем было совершенно непонятно, куда он вошел, каким образом, вышел ли оттуда, или до сих пор пребывает там в качестве «как…».

Детективы Денский не любил и по этой причине никогда не читал. Откуда взялась эта книжка, он не знал. Хуже того, загнутые страницы во всеуслышание заявляли, что он читал ее! Здесь явно было какое-то несоответствие, ведь он даже не помнил, о чем шла речь! Быстро просмотрев листы, отграниченные закладкой из чека, свидетельствовавшего о состоявшейся покупке детектива, и наткнувшись на: «…Зарубин…», «…женский труп…», «…Зайка, миленький…», «…буквы были красивые…» и «…белый лист бумаги…» – Денский все вспомнил. Он вспомнил, где купил этот детектив, как продавец – существо неопределенного пола и возраста – расхваливал «последний хит сезона» и, видимо, в честь этого содрал с него полтинник вместо двадцатки. Вспомнил он, что безропотно покорился откровенному грабежу, потому что ему, во что бы то ни стало, нужно было достать именно ЭТУ книгу. Почему? – Его поразило ее название – «Белый лист», которое как нельзя кстати перекликалось с тем, что беспокоило его целый день. Да, теперь он вспомнил, с чего все началось.

Утром, выходя из дома, он захватил с собой всю корреспонденцию, чтобы разобрать ее на кафедре. Среди обычных писем ему на глаза попалось одно – без обратного адреса. Да и адрес Денского был написан как-то странно: округлыми буквами чертежного шрифта. По крайней мере, так он решил в тот момент. Он вскрыл его и не обнаружил внутри ничего, кроме чистого белого листа, сложенного вчетверо. Он подивился чьей-то глупой шутке, вложил лист обратно в конверт, выбросил его в корзину для бумаг и забыл про этот инцидент.

Все, что случилось потом, было похоже на продолжение злой игры. Уборщица тетя Дуся зашла в его кабинет, чтобы вынести мусор. Обнаружив на полу рядом с корзиной для бумаг нераспечатанное, как ей показалось, письмо, она первым делом заохала, а потом развернула столь бурную поисковую деятельность, громко сокрушаясь по поводу неосторожности Александра Григорьевича, что десять минут спустя уже вручала ему злосчастное письмо. Сцена происходила при свидетелях и Денский почему-то посчитал глупым отказаться от письма. Поэтому он принял его с благодарной улыбкой и с недвусмысленным намерением потерять его при первом удобном случае. Случай вскоре представился и Денский с легким сердцем отправился в концертный зал, где проходили торжества, посвященные Татьяниному Дню.

Ха-ха! Это было бы очень смешно, если бы не было так странно. Лаборант с кафедры микробиологии отыскал его и торжественно вручил ему «утерянный» документ. Денскому оставалось только смириться с этим и надеяться, что у себя дома он спокойно избавиться от навязчивой бумажки. Самое неприятное в тот момент было то, что Денскому показалось, будто его мысли кто-то подслушивает и нарочито стремится сделать так, чтобы это письмо все время было у него перед глазами. Да и на дискотеке у него было такое чувство, словно за ним кто-то наблюдает из-за угловой колонны. Каждый раз, когда он пытался туда посмотреть, там никого не оказывалось. Но стоило ему отвернуться – он был готов поклясться в этом! – как оттуда выглядывали чьи-то жадные глаза.

Возвращаясь домой, Денский случайно наткнулся на крохотный книжный магазинчик, который, по-видимому, просто забыли закрыть на ночь. Среди жутких, ярких и приторных названий карманных томиков одно – «Белый лист» – выделялось своей простотой и злободневностью. И теперь этот шедевр вместе с побудительной причиной его покупки лежал в темном кейсе Денского и вместе с ним, то есть, с Денским, перемещался по славному древнему граду, некогда названному Москвой.

«Москва! Как много в этом звуке!.. – прочитал Денский в метро на устаревшем плакате времен 850-тилетия. – А почему, собственно, в звуке? – подумал он. – Разве Москва – это звук? Если рассматривать все с точки зрения фонетики, то это шесть звуков: четыре согласных и два гласных… То есть, Москва – это совокупность звуков, иначе говоря – это слово. С другой стороны, звук я могу ощутить. Точно так же я могу ощутить наличие города при помощи пяти доступных мне органов чувств. А слово? Могу ли я почувствовать – слово?..»

3

– Что есть слово? – спросил Зайка, рассматривая на свет какую—то мутную жидкость.

– Философское понятие, – недоуменно отозвался Зарубин, наблюдая за его неторопливыми действиями.

– Ты оставь свою философию, – сказал тот, ставя стакан на тумбочку и поворачивая подбородок в сторону Зарубина (взгляд он забыл на стакане), – все равно ты в ней ничего не понимаешь. Ты вслушайся в мой вопрос: «Что есть слово?»

– Ну, что-нибудь, – сдался Зарубин, чувствуя бессмысленность этого разговора.

Неужели Зайка попросил его прийти сюда только для того, чтобы порассуждать на отвлеченные темы? И это после того, как он, Зарубин, открыл ему свою самую жуткую на сегодняшний день проблему, и Зайка обещал с ней разобраться!..

– Вот именно, – Зайка переместил взгляд со стакана на Зарубина, сидевшего на том же самом пятне диванной обивки, что и два дня назад.

– Что, вот именно? – не понял тот.

– Что слово – это что-нибудь, – пояснил Зайка.

– И что из этого следует? – посмотрел на стакан Зарубин.

– А я тебя спрашиваю, что из этого следует, – допытывался чего-то Зайковский. – Что значит, если слово – это что-нибудь?

– Не знаю, – закосневшие мозговые извилины Зарубина категорически отказывались шевелиться. – Да и к чему все это?

– А к тому, что я взялся тебе, дураку, помогать, а ты сам даже пальцем пошевелить не хочешь, – Зайка, кажется, обиделся. – Ну, скажи мне, когда люди говорят друг другу слова?

– Ну… Когда есть, что сказать.

– Гениально! А когда люди молчат?

– Когда нечего сказать.

– Логично, – хмыкнул Зайка. – А когда им нечего сказать?

– Когда и так все ясно…

Зайка вскочил, хлопнул Зарубина по плечу и довольно быстро закружил по комнате, что было одновременно и удивительно, учитывая его комплекцию, и небезопасно по той же причине.

– Умница моя, – вернулся он к Зарубину после пары-тройки туров. – Да знаешь ли ты, что ты сейчас сделал?

– Что? – судорожно сглотнул тот, думая, почему-то о самом страшном.

– Да ты сейчас решил половину своей загадки!

– Да? – недоверчиво переспросил Зарубин, не понимая, когда это он успел так отличиться.

– Ты же сам сказал, что люди молчат, если все ясно без слов. Так?

– Ну, почти так, – недоверчиво согласился Зарубин.

– Не почти, а именно так, – несколько резко сказал Зайка и опять закружил по комнате, каким-то чудом не налетая на предметы, заполнявшие ее. – А если это так, то мы можем сказать…

– Мы можем сказать… – повторил Зарубин.

– Что? – резко остановился Зайка, и его указательный палец вытянулся по направлению к Зарубину.

Тот с недоумением пожал плечами.

– Мы можем сказать: если лист чист, значит, все настолько очевидно, что тратить время на слова было бы бес-смыс-лен-но! – он так и произнес по складам: «бес-смыс-лен-но» – с особым ударением на последний слог, чтобы подчеркнуть особую значимость этого «но». – Но! – продолжал Зайка. – Люди молчат и в том случае, когда не знают, что сказать. А это уже сложнее…

– Но зачем же тогда писать, вернее, не писать, если не знаешь, что хочешь сказать? – обнаружил проблески разума Зарубин.

– Правильно! – довольно ухмыльнулся Зайка. – Если бы не было того, о чем стоило бы писать, отпала бы необходимость в самом письме. Следовательно…

– Нам и так все должно быть ясно! – выпалил Зарубин. – Но если автору этого идиотского послания и было что-то понятно, то мне, его адресату, не понятно ничего! И точка!

– А ты погоди кипятиться, – примирительно сказал Зайка, – чай, не чайник. Ты подумай-ка вот над чем. О чем можно сказать, запечатав в конверте чистый лист? А?

– Да о чем угодно!

– А если подставить это под ту теорию, которую мы только что выдвинули?.. Сузить круг возможностей?

– И как же?

– Ну, если лист чист, значит, писать на нем не было необходимости. Значит, все уже было написано…

– Но где?

– Да на конверте же!

Зарубину эта идея показалась настолько абсурдно-простой, что он мгновенно в нее поверил. Поверить-то он поверил, но только, где было написано таинственное послание, он так и не понял.

Зайка с минуту наблюдал за ним, видимо, хорошо читая все его мысли, словно они были отпечатаны крупным шрифтом на лбу Зарубина. Насладившись вдоволь подобным зрелищем, он продолжил шествие к торжеству разума.

– Вот в этом стакане, – он придвинул названный предмет к Зарубину, – сейчас находится тот самый лист бумаги, который довел тебя до истерики. Ребятки из лаборатории разобрали его буквально по молекулам, но не нашли даже лишнего атома ртути. Он чист. Теперь посмотрим на конверт, – Зайка оставил стакан в покое и взял в руки зеленую пластиковую папку. – Начнем с даты. Здесь обозначено: 1 декабря. Тебя это не удивляет?

– А почему это должно меня удивлять? – спросил Зарубин, едва поспевая за резвой мыслью его собеседника.

– Но штампа-то нет.

– А при чем здесь штамп?

– Дата-то стоит на штампе. А штампа нет.

– А дата есть, – кажется, Зарубин начал что-то понимать, но в самый последний момент светлая мысль ловко выскользнула у него из-под носа. – Ну и что?

– А то, что дата имеет значение, если ее поставили, – заключил Зайка. – Она несет какой-то смысл в том послании, которое заключает в себе конверт, иначе ее бы здесь не было.

– И какой же это смысл?

– Самый прямой: дата. Вернее, половина даты, – Зайка в упор посмотрел на Зарубина, надеясь, что тот поймет.

– Но здесь же указана дата полностью! – возразил тот. – Почему половина?

– Дата-то указана полностью, – согласился Зайка. – Но первое декабря – ее половина. Посмотри на марку.

– Ну?

– Что ты там видишь?

– Конституцию.

– У тебя не возникает никаких ассоциаций с декабрем и конституцией? А?

Зарубин собрал на лбу несколько складок, что, видимо, означало напряженную работу мысли.

– Двенадцатое декабря – день Конституции, – выдал он.

– Блеск! – восхитился Зайка. – И что же это, по-твоему, может означать?

– Дату.

– Дату чего?

– Дня Конституции.

– А если бы это был не День Конституции?

– Тогда была бы другая дата.

Зайковский мысленно подивился тупости приятеля, которого раньше не считал глупым. Приписав его нынешнее состояние нервному истощению, а не особенностям умственного потенциала, он продолжил.

– Так, попробуем с другой стороны, – сказал он. – Тебе сообщили дату: 12 декабря. Спрашивается, зачем тебе могли сообщить дату? Не для того же вся эта кутерьма, чтобы ты не забыл, когда у нас День Конституции!

– Может быть, в этот день должно что-то произойти?

– Ты удивляешь меня своей сообразительностью, – сказал Зайка. – Что же такое может произойти 12 декабря, касающееся тебя лично?

– Не знаю… Встретить, может, кого надо?

– Горячо! Горячо! – Зайка почти заулыбался. – Допустим, это дата встречи. А как насчет места?

Зарубин беспомощно посмотрел на него.

– Да, это слишком сложно, – согласился Зайка. – Посмотри на собственный адрес.

– Ну?

– Читай!

– Город Москва…

– Да не то… Дальше!..

– Улица Льва Толстого…

– Стоп! Это тебе ни о чем не говорит?

– Нет.

– Читай еще раз.

– Улица Льва Толстого.

– А без «улица»?

– Льва Толстого…

– А в Именительном?

– В чем?

– Писателя как зовут?

– Какого писателя?

– Ну, в честь которого названа улица, где ты живешь?

– Лев Толстой?

– Да!

– А он писателем был?

Зайкино терпение готово было лопнуть.

– Ах, ну, да, Лев Толстой! – спохватился Зарубин. – «Война и мир», Наташа Ростова…

Зайкин взгляд смягчился.

– И что? – продолжал недоумевать Зарубин. – Причем здесь Наташа Ростова… то есть… Лев Толстой?..

– А при том, – заревел Зайка, что под памятником Льву Толстому тебе назначили встречу 12 декабря!

– Откуда ты знаешь?

– …!

Следует пощадить эстетов и тех малолетних детей, которые ненароком заглянут на эту страницу, и исключить десять последующих фраз из этого содержательного диалога. Но можете быть абсолютно уверены, что уважаемый господин Зарубин получил самый полный ответ на его вопрос. Не приходится сомневаться в том, что взаимопонимание между собеседниками было в конце концов восстановлено, и разговор вошел в прежнее русло. Любителям же живой русской речи советуем дождаться издания приложения к данному повествованию, где с точностью до последнего знака будут приведены все интересующие их элементы этого и некоторых других диалогов.

– Итак, – продолжал Зайка, вновь обретя спокойствие, – мы знаем дату, знаем место предполагаемой встречи. Осталось выяснить время, но это совсем просто.

– Да? – недоверчиво спросил Зарубин.

– Обрати внимание, как написаны номера дома и квартиры.

– Через дефис.

– А если бы это было время, то как бы ты прочитал их?

– Шестнадцать-тридцать.

– Так вот! – торжествующе поднял Зайка указательный палец. – В половине пятого 12 декабря около памятника Льву Толстому тебя кто-то будет ждать!

– Кто же? – заволновался Зарубин.

– Откуда я знаю, – пожал плечами Зайка.

– И почему меня?

– Но письмо-то получил ты.

– И что же мне делать? – в голосе Зарубина послышалось поистине собачье отчаяние.

– Пойти туда и посмотреть, что будет, – спокойно сказал Зайковский, всем своим видом показывая, что аудиенция закончена.

– Но… может быть… ты узнаешь, кто послал письмо? – последний вопль умирающей надежды.

– Оставь мне конверт… – задумался Зайковский. – Я еще подумаю, но обещать ничего не могу. Понимаешь?

Зарубин кивнул. Он чувствовал себя раздавленным какой-то неведомой силой. Он боялся, сам не зная чего. То ли Зайка плохо врал. То ли дело яйца выеденного не стоило. Но было что-то странное в его поведении, что Зарубин, хорошо его знавший, почувствовал даже не шестым, а каким-то десятым чувством.

– Я пойду? – спросил он.

– Погоди, – какая-то мысль явно не давала Зайке покоя. – Ты еще не сказал мне, что тебе удалось узнать о «Фэнтази».

– Я уже предоставил отчет, – отмахнулся тот.

– Может быть, ты знаешь что-то, о чем в отчете не напишешь, – продолжал допытываться Зайковский. – Может быть, у тебя есть подозрения, необоснованные пока, но сильные. Чутье-то у тебя прямо-таки собачье на такие дела…

Зарубин задумался.

– Знаешь, – сказал он. – Сейчас я уверен, что фрукты эти – туфта. Ширмочка. Симпатичная такая ширмочка, даже приносящая доход. Но Мазуфа этот доход никогда бы не устроил. Да и тратит он столько, что давно бы вылетел в трубу со своими бананами. У него два аппарата управления. Один – для фруктов. Другой – для себя. Фруктовый аппарат ничего не знает о другом. Это строжайше запрещено. Помнишь Светку? Она что-то знала. Она почему-то знала очень много. Я боялся, что и обо мне она знает. По крайней мере, пару раз она позволяла себе недвусмысленные намеки…

– В чем они заключались? – опустил веки Зайка – разговор явно его очень интересовал.

– Однажды она пришла ко мне с жалобой на одну из продавщиц. Жалоба была совершенно бессмысленной, а я был слишком занят, чтобы уделить должное внимание этой истеричке. В ответ она разозлилась и ласково так прошипела, что, стоит ей сказать одно словечко шефу о том, чем я занимаюсь, и меня превратят в решето.

– Даже так? – интерес Зайки все возрастал. – Ну, а другое? Почему ты думаешь, что она много знала о неофициальном бизнесе?

– Последнюю неделю она много пила. Пару раз я слышал, как она бормотала: «Сволочи, сволочи! Сами бабки лопатой гребут, а про меня хоть бы вспомнили!»

– Тебе не кажется странным, что простая продавщица могла быть в чем-то замешана? – спросил Зайковский, открывая глаза: какая-то мысль отпечаталась в его необозримых мозгах.

– Кажется, – вздохнул Зарубин. – Но я не могу понять… Это слишком сложно… Если бы она успела поговорить со мной…

– Да?.

– Да. Она хотела поговорить со мной, но не успела… – Зарубин вздохнул и посмотрел себе под ноги. – Не успела… А потом это письмо… Может, все связано?..

Зайковский промычал что-то неопределенное: его фабрика по производству мыслей заработала с удвоенной энергией. Мешать этому процессу было нежелательно, поэтому Зарубин засобирался тихо ускользнуть из Зайкиного логова, но тот, заметив приготовления к бегству, остановил его.

– А ты не знаешь, на чем все-таки держится бизнес Мазуфа? – спросил он, когда тот уже подкрадывался к входной двери.

– Наркотики, – ответил Зарубин. – Фрукты – самое удобное прикрытие в этом деле. И поставлено у него все, кажется, на широкую ногу.

Зайка удовлетворенно промурлыкал что-то себе под нос.

– Ты там поосторожнее с этим делом! – сказал он. – Если что почувствуешь – звони!

– Ладно, – буркнул Зарубин и вышел.

Звук захлопываемой двери послужил сигналом для длинноносого существа из квартиры напротив. На этот раз любопытство было настолько сильно, что существо показало не только свой сопящий нос, но и себя самое. Это была маленькая шустренькая старушка с острыми мышиными глазками и беспокойными движениями.

– А вы, видать, зачастили к Максим-Петровичу? – спросила она визгливым голосом. – Вы ему родственником будете?

– Приятелем, – недружелюбно отозвался Зарубин, собираясь сбежать вниз по лестнице.

– Ну, да! Ну, да! – вцепилась она в его рукав. – А чтой-то вашего приятеля не видать совсем? Уж не заболел ли?

– Что вы, он здоров, как бык, – Зарубин попытался вырваться из ее коготков. – Он очень много работает.

– Неужто работает? – усилила хватку старушка. – А вчерась, знаете, к нему милиция приходила! Да, ночью. И все в форме, и с дубинками! Звонили-звонили, стучали-стучали, а ему-то хоть бы хны! Он-то, видать, напилси вчерась и не слыхал ничего. А они как развернутся ко мне, да как начнут спрашивать, где, мол, Максим Петрович. А я-то почем знаю? Говорю, мол, дома. Не выходил! А они не верят дак еще и стращать начинают! Не скажешь, говорят, дверь выломаем, а с тебя штраф возьмем! А какой с меня, старой, штраф? Пенсию-то и ту не в срок платят!.. А я-то им и сказала все… А они-то…

Зарубину удалось наконец освободиться, и он опрометью бросился вниз. Улица встретила его легким морозцем и пестрым небом.

4

«Погода непостоянна, как женщина, – подумал Денский, заворачивая за угол геологического музея. – С утра все ясно и спокойно. Солнышко светит. Птички поют. А к обеду – и тучи, и гроза, и ветер… И совершенно непонятно, откуда все это взялось!..»

Погода действительно очень быстро изменила настроение. Естественно, в худшую сторону. Почему «естественно»? Да потому что до этого она была настолько хороша, что сама себе опротивела.

В серых проблесках погодной совести мрачное здание анатомического корпуса, внешне напоминавшее заформалиненные бренные человеческие останки, выглядело еще печальнее и безысходнее, чем обычно.

«И почему все анатомички так похожи? – подумал Денский, вспоминая бывший морг под окнами ЦНИЛа на малой Трубецкой. – Можно подумать, их выстроили с одной целью – показать, как духовная «начинка» накладывает отпечаток на внешность. Если бы это стало правилом, в мире исчезло бы разочарование…»

– Здрасьте, Алексан-Григорьич! – раздалось у Денского над ухом, когда он пересекал широкий вестибюль анатомички.

Источником приветствия оказалась длинноногая девица с патологически круглыми кукольными глазами и подвижными челюстями, сквозь которые доносился тонкий аромат рекламы “«Stimorol» без сахара”. Девица наводила на мысль о крокодиловой юбке и жадно-внимательном взгляде из-за угловой колонны.

Поморщившись, Денский продолжил шествие к лестнице, даже не ответив на приветствие. Девица громко фыркнула. По энергичным движениям ее губ легко читалось: «Все мужики сволочи, а этот …!!!» Но «этот …!!!» был слишком занят процессом поочередного сгибания и разгибания обеих ног, которые почему-то временно потеряли былую уверенность в себе, и не мог видеть эти явные признаки оскорбленного женского достоинства.

На третьем этаже перед деканатом две студентки (видимо, с «В»-потока: такие невзрачные есть только там) разминали язычки о новое расписание. Нет, не в буквальном смысле! Они в весьма тактичной, но крайне ядовитой форме обсуждали преимущества расписания шестнадцатой группы, которой полностью освободили субботу, перед собственным расписанием, которое обязывало их каждую субботу «тащиться к половине девятого на эту дурацкую философию!» Действительно, кому нужна философия в субботу в половине девятого утра?

Заметив Денского, обе трещотки замолчали, переглянулись и сделали вид, что не видят его. Денский в тот момент был поглощен поисками Маши, которую надеялся застать в деканате, поэтому не обратил на это внимание. Увы! За дверью с жуткой надписью «Деканат» его встретила только лучезарная улыбка специалиста по прочистке студенческих мозгов. Видимо, сегодня госпоже «чистильщице» не повезло с работой, и она была готова предложить свои услуги всякому, кто осмелится просунуть голову в деканат. Денского такая перспектива не устраивала, и он поспешил вернуться в коридор под сень расписания.

Ядовитые студентки уже успели скрыться, но, как вскоре выяснилось, только для того, чтобы устроить засаду. Одна из них неожиданно вырулила прямо на Денского из-за выступа стены, отделявшего предбанничек деканата от лестничной площадки, и сдержанно поздоровалась. Внимательно прослушав ответ, она с достоинством проследовала мимо, возвращаясь к расписанию. Вторая в это время продолжала стоять в уголке с явным намерением продавить собой грязно-розовую стену. Встретившись с Денским взглядом, в котором испуг смешивался с остатками разума, она тихо и раздельно прошептала: «Здрав-ствуй-те», – и, убедившись в несокрушимости кафедральных стен, юркнула под священную защиту расписания.

Поднимаясь на четвертый этаж, Денский услышал за спиной восторженный шепот и громкий искусственный смех. Размышляя о причине столь нескромного поведения, он едва не прошел мимо Маши, которая сливалась с унылым пейзажем за широким окном.

– Я думала, что-то случилось, – печально сказала она, поднимая на него свои бесцветные и до противного умные глаза, – и вы уже не придете…

– Что вы, Маша, я и так заставил вас ждать! – театрально возмутился Денский, отпирая дверь своего кабинета. – Входите, берите стул и садитесь к окну…

На минуту Денский скрылся в недрах необъятного шкафа, заваленного яркими плакатами, изображавшими материальную структуру процесса пищеварения. Вынырнув оттуда уже в ослепительно белом халате, который слегка попахивал женским кокетством, Денский одним движением переместил на письменный стол кейс, а под него – то есть, под стол, а не под кейс – вертлявое офисное кресло. Широко раскрыв пасть кейса, Денский углубился в поиски Машиного автореферата с беспокойным чувством, что забыл его дома.