Матовое стекло

Он насторожился, почувствовав изменение в атмосфере, но молча кивнул. Они сели за стол. Тишина висела между ними густая, звенящая, наполненная невысказанным. Пар от чая поднимался призрачными столбиками, растворяясь в воздухе, как их хрупкое спокойствие.

"Максим," – начала она, глядя на золотистую жидкость в своей чашке, словно пытаясь найти в ней ответы. – "Ты… молодой человек. Умный, тонкий. Почему ты проводишь столько времени здесь, со мной? Неужели только музыка?"

Он покраснел, опустил глаза. Его пальцы – те самые, что так уверенно перебирали ноты в библиотеке – теперь нервно теребили край скатерти, скручивая ее в жгуты.

"Вы…вы непохожа ни на кого," – начал он сбивчиво. – "Вы слушаете. Не просто ждете своей очереди сказать, а действительно слышите. Понимаете. Не смотрите на меня как на… странного библиотекаря, зарывшегося в свои книги." Он сделал паузу, собираясь с мыслями. "А музыка… она у вас живая. Дышащая. Как будто вы не просто играете ноты, а прожили каждую из них – всю радость, всю боль, всю надежду."

Он замолчал, затем добавил тихо, почти выдохом, словно боялся произнести это вслух:

"Вы напоминаете мне…кого-то, кого я больше никогда не увижу. Но сильнее. Глубже."

"Сильнее? Глубже? – мягко, но настойчиво переспросила Тамара Петровна.

Слово «глубже» странным эхом отозвалось в ее теле. Перед глазами снова проплыл нелепый образ: те самые неутомимые носители жизни, что Анатолий оставил в ней вчера, упрямо стремившиеся в самую глубину, к уже закрытым вратам. «Какое совпадение…» – мелькнула у нее ироничная мысль. «Все что-то ищут в моих глубинах… И пылинки эти, и он…»

Она с легким раздражением тряхнула головой, словно отгоняя наваждение. Мысли о вчерашней близости с Анатолием были сладкими, но здесь и сейчас они казались неуместными, почти кощунственными. Она снова сосредоточилась на Максиме, на его бледном, искаженном внутренней борьбой лице.

Наконец подняв на него взгляд и поймав его смущенный, полный муки взор. – Что это, Максим? Что ты находишь в… такой как я? В женщине, которая могла бы быть твоей матерью?

Казалось, этот прямой вопрос сломал последнюю плотину. Он заговорил, и слова полились из него с нарастающей искренностью, обнажая ту пустоту, что сидела в нем глубоко…

"Уверенность. Не ту, что громко кричит о себе, а тихую, как гранитный фундамент. Вы знаете, кто вы. Знаете цену вещам – и музыке, и словам, и… чувствам. У вас нет этой вечной, грызущей тревоги моего поколения – как выглядишь, что скажут, успешен ли, соответствуешь ли? Вы просто… есть. И этим притягиваете, как маяк в кромешной тьме."

Он сделал паузу, переводя дух, его глаза горели странным огнем.

"Еще…глубину. Молодые девушки… – он болезненно поморщился, – они часто… плоские. Как красивая, глянцевая обложка, за которой либо пустота, либо столько собственных страхов и комплексов, что пробиться к чему-то настоящему, сущностному, просто невозможно. А с вами… каждая ваша фраза, каждый взгляд, каждый жест – это как слой за слоем открывать что-то невероятно важное. Историю. Опыт. Страдания, радости, потери, обретения – все это оставило на вас свой след, сделало вас… объемной. Настоящей. Трехмерной в этом плоском мире."

Он посмотрел на нее прямо, и в его глазах горело уже не сыновнее обожание, а страстное, почти болезненное любопытство и нездоровое влечение к этой самой глубине и подлинности.

"И…свободу. Вы не играете в игры. Говорите то, что думаете. Позволяете себе чувствовать – и музыку, и… все остальное – без оглядки, без этой вечной внутренней цензуры. Это… гипнотизирует. Опьяняет. Как будто рядом с вами и я могу, наконец, быть настоящим, без всех этих масок, что я ношу каждый день."

Он замолчал, и в тишине комнаты было слышно, как он сглатывает ком в горле, борясь с нахлынувшими эмоциями.

«Моя мама…»– он произнес это слово так тихо, что оно почти затерялось в пространстве между ними, словно признание, сделанное в пустоте. – «Она тоже играла. Не как вы, конечно. Она была простой учительницей в музыкальной школе. Целый день – гаммы, этюды, кривые детские песенки… Но вечером, когда я ложился спать, она садилась за наше старенькое, расстроенное пианино и играла для себя. Одну и ту же вещь… «Лунную сонату». Первую часть. Всегда только ее. Каждый вечер.»

Его голос стал глубже, в нем появились странные, бархатистые нотки, когда он продолжил:

«Иногда…иногда я просыпался и выходил в зал. Она сидела в одном халате, свет от торшера падал на ее шею… на ее плечи… Я садился в кресло и смотрел на ее спину, на то, как двигаются ее лопатки под тонкой тканью…»