Долг Олвина

Зимин Сергей

Долг Олвина

Последний золотисто-рыжий лист сорвался с ветки старого клена и запорхал, словно вырезанная из начищенной меди птица. Он кружился в немом танце, и Олвин наблюдал за ним, глядя в окно. Лес на горизонте почернел, стал плоским и безжизненным, как вырезанная из картона декорация. А дальше, на холмах, уже лежал первый, нерешительный снег – грязновато-белые пятна на рыжей, истончившейся за осень шкуре земли. Там, снаружи, уже чувствовалось ледяное дыхание приближающейся зимы, а здесь, внутри, потрескивал в камине огонь, пахло воском от свечей и печеными яблоками. В доме было безопасно и уютно.

Приближался Самайн. Для людей в округе – это был просто повод нарядиться в смешные костюмы, вырезать из тыкв ухмыляющиеся рожицы и от души, с искренним смехом, попугать друг друга. Шумный, яркий карнавал, за которым пряталась обычная человеческая жизнь. Но для знающих, для тех, чьи корни уходили глубоко в эту землю, в её древние камни и легенды, это было время иное. Время, когда завеса, отделяющая мир живых от мира иного, становилась тонкой, как паутинка, колеблемая ветром. Для таких, как Олвин, эта ночь была ночью Долга. Тяжелого, необъяснимого, передававшегося по наследству, как цвет глаз или фамильное серебро.

Он родился в семье, где старые обычаи чтили не ради туристического антуража или сентиментальной памяти о предках. Нет. Здесь их соблюдали ради выживания. Шепотом, украдкой, мать рассказывала ему истории, которые больше походили на сказки для непослушных детей. Истории о Долге. Каждое поколение его рода, с незапамятных времен, должно было в канун Самайна совершить один и тот же ритуал: уйти вглубь леса, к трем древним дубам, что срослись в единое целое на самой границе их владений, и положить под их корни Клад.

Но это был не сундук с золотом, не связка серебряных монет. Не блестящие безделушки, что так манят ворон и сорок. Клад должен был быть особенным. Пойманный на рассвете, в самый миг между сном и явью, солнечный зайчик. Первый иней, скатанный в хрупкий серебряный шарик. Пыльца с крыльев фей, собранная с ночных цветов, или смех ребенка, запертый в хрустальный сосуд.

Это была плата. Откуп. За что именно – Олвин не знал. Точное знание было утрачено вместе с его отцом, умершим молодым, но успевшим, как шептала мать, в свою последнюю осень отнести в лес свою дань. Рассказы матери со временем стерлись в памяти, отложившись где-то на границе сознания красивыми, но нелепыми сказками. Повзрослев, Олвин перестал о них думать, погрузившись в обычную суету человеческого мира, в его заботы и радости.

Но в этом году что-то изменилось. За месяц до Самайна им овладела странная тревога. Сны стали яркими и тревожными. Он стал замечать краем глаза мелькающие в сумерках тени, которых не должно было быть. А однажды, проснувшись на рассвете, он с удивлением обнаружил, что его пальцы сами, будто движимые чужой волей, ловят первый луч солнца, пробивающийся сквозь щель в ставнях, и скатывают его в теплый, пульсирующий золотой комочек. Инстинкт, дремавший в крови, проснулся. Он вдруг, с предельной ясностью, понял – Долг должен быть исполнен. И он принялся за работу с невиданным прежде рвением.